Текст книги "Аттила"

– Он все стоит и, стоя, скачет дальше!

– А другой – налево? Он падает! Какой ужас: его сейчас раздавят! Голова свесилась книзу. Волосы волочатся по земле.

– Ему ничего не сделается, – пояснил Эдико. – Наездник крепко обвил ногами туловище лошади.

– Да, он опять сидит верхом и еще смеется!

– То есть он корчит отвратительные гримасы, – поправил Приск. – А взгляните вон туда, на гунна в шапке, обвешанной золотом!

– И с золотым колчаном.

– Он берет стрелу.

– Натягивает лук.

– Он целится. На всем скаку! Целится вверх…

– Во что? Я ничего не вижу.

– В ласточку.

– Стрела летит.

– Ласточка падает!

– Вслушайтесь, как ликуют гунны!

– Это был Дзенгизиц – второй сын господина, – сказал Эдико. – Он лучший стрелок и наездник во всем гуннском царстве.

– Вот он опять выстрелил.

– И сбил стрелою шапочку с головы ребенка.

– Но ведь это преступление – подобная шутка!

– Нисколько! Царевич знает, что не промахнется, – отвечал Эдико.

– Но послушайте: что значит этот отвратительный грохот?

– И звон. Что это такое?

– Военная музыка гуннов, заменяющая римские трубы и германские рога.

– Смотри: плоские тонкие обручи из дерева…

– Обвешанные по краям колокольчиками и погремушками.

– Они звенят так пронзительно.

– Обручи обтянуты кожей.

– Гунны ударяют в них деревянными палочками.

– Да, – подтвердил Эдико. – Но знаете ли вы, какая это кожа, от каких животных?.. Это человеческая кожа!

– Не может быть?!

– Господин сам придумал такую шутку. «Короли, – сказал он, – нарушившие верность Аттиле, пусть служат ему и после своей казни. Пускай и после смерти они возвеличивают мои победы звоном и треском».

– Чудесная музыка, – кивнул головой Приск. – И весьма поучительная для королей, которым приходится ее слушать.

…Когда Аттила въехал наконец в южные ворота лагеря и приблизился к первому дому, оттуда вышла молодая женщина с благородными чертами лица, закутанная в белый пеплос с широкой, золотой каймой; за ней следом шло множество слуг и служанок. На руках она несла грудного младенца.

Молодая мать остановилась перед вороным конем повелителя, который нетерпеливо рвался вперед, сдерживаемый железной рукой властелина; женщина встала на колени и положила дитя под ноги жеребца, напряженно ожидая знака со стороны Аттилы. Наконец тот молча кивнул головой. Тогда она подняла ребенка, поцеловала его, встала с колен, низко поклонилась и пошла с младенцем обратно в свое жилище.

– Что значит эта сцена? – спросил патриций.

– Кто эта красавица? – полюбопытствовал Примут, глядя ей вслед.

– Она гречанка, родом из Малой Азии, – пояснил Эдико. – Аттила сейчас всенародно признал малютку своим ребенком; в противном случае, и мать, и дитя были бы растоптаны копытами лошадей: весь поезд проехал бы через их трупы.

– Как она хороша! – повторил Примут. И он хотел обернуться, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.

Однако Эдико удержал его.

– Оставь, не делай этого, любезный гость: так будет благоразумнее!

Тут у деревянного забора одного из домов появилась старуха в гуннской одежде, которую сверху донизу украшали золотые римские монеты; ее также сопровождало множество прислуги обоего пола. Она подошла к Аттиле с правой стороны и подала ему – в прекрасной серебряной чаше с изображением пира богов на Олимпе – сырое мясо, нарезанное тонкими ломтиками и сильно пахнущее луком. Аттила милостиво кивнул ей головой, погрузил в чашу пальцы к принялся есть кровавую пищу. С низким поклоном отступила старуха назад, и царь гуннов поехал дальше. За все это время он не произнес ни слова.

– Это Часта, супруга Хелхала, ближайшего советника владыки, – произнес Эдико. – Вон ее муж, высокий седой старик на рыжем коне; он едет позади господина. Только одна Часта изо всех княгинь гуннского народа имеет право приветствовать повелителя при возвращении в лагерь и подавать ему сырое мясо и лук – любимую пищу гуннов, которая считается у нас священной и перешла к нам от самых отдаленных предков.

– Понятно, – сказал Примут, недовольно поморщившись.

Наконец Аттила с юношеской легкостью спрыгнул с лошади – он ездил без седла, как и все гунны; но хан соскочил не на землю, а на шею одного из склонившихся низ германских князей, которому пришла сегодня очередь удостоится столь высокой чести.

XVIII

Со всех сторон селения стекались теперь ко дворцу толпы народа. Тут были германцы, славяне, финны, греки, римляне; воздух оглашался говором и криками на разных языках; многие протягивали руки с умоляющим видом, громко требовали у повелителя помощи, защиты или оправдания…

Аттила стоял у крыльца с серьезным лицом. На него были устремлены сотни и сотни молящих глаз. По знаку хана, пешая стража из гуннов, тесно окружавшая его со всех сторон, пропускала за искусственную ограду из поднятых копий каждого просителя поодиночке, предварительно отобрав у него оружие и подвергнув тщательному осмотру.

Допущенные к владыке падали ниц перед Аттилой, целовали ему обнаженные ноги – потому что он также ходил босиком, а затем излагали свои просьбы или жалобы. Большинству он немедленно давал ответ, исключительно на гуннском языке, и часто просители, радостно вскакивая с колен и удаляясь, осыпали его благодарностью. Наконец, к господину подошел богато одетый гуннский предводитель, который был встречен почтительными поклонами расступившейся перед ним стражи. Он низко склонился перед Аттилой, прося прощения, что должен побеспокоить его просьбой.

– Ах, мой верный Эцендрул! Ты для меня растоптал копытами конницы целый народ амильцуров. Если ты не попросишь только звезды с неба, то я всегда готов исполнить твои желания.

– На охоте, рассказал мне твой старший ловчий, когда связали восемью крепкими канатами ноги чудовищному туру, попавшему в яму, и закрыли ему намордником глаза, будто бы ты можешь…

– Из любви к тебе я очень охотно проделаю штуку с быком перед моим народом. Приведите сюда этого великана непроходимых болот. А вы, оруженосцы, принесите мне боевую секиру из арсенала. Самую тяжелую!

Столпившийся народ пугливо раздался: от обоза тридцать охотников тащили ко дворцу страшное чудовище – громадного тура, ноги которого были спутаны толстыми веревками, так что он едва переступал под ударами погонщиков, хлеставших его гуннскими нагайками. Громадная голова была запрятана в кожаный чехол с отверстиями только для страшных рогов, Далеко торчащих по обе стороны. На каждом роге повисли по два гунна, дергавших и тащивших вперед пленного царя дремучих лесов. Внезапно исполин опустил могучую шею с густой косматой гривой, оглушительно зарычал и неожиданным движением головы с такой силой подбросил в воздух своих мучителей, что они далеко отлетели на обе стороны. Однако это не спасло тура; на него тотчас бросились еще несколько человек и ухватились за рога крепче прежнего. Пленник зарычал еще раз, но глухо и почти жалобно.

– Стойте! – крикнул Аттила. – Пустите его! Отойдите все прочь!

И он стал приближаться с левой стороны к быку, который неподвижно стоял, как будто удивляясь своему внезапному освобождению.

Высоко мелькнула в воздухе блестящая отточенная секира в руках Аттилы и опустилась вниз, одним взмахом перерубив шейные позвонки громадного животного. Поток крови хлынул на землю, обдав струей всех, стоящих вокруг, и в то же время обезглавленное чудовище страшной темной массой рухнуло на землю. Гунны оглушительно заревели от восторга, а чужестранные гости содрогнулись от ужаса. Сначала в диком реве гуннов нельзя было разобрать отдельных слов, а лишь отрывистые, неясные восклицания. И только мало-помалу стало слышно, что они кричат: «Аттила! Великий наш отец!.. Владыка над всеми!.. Господин целого мира!.. Аттила могуч и славен!..»

– Да, велик ты и славен, Аттила! – воскликнул князь Эцендрул, бросаясь перед ним на колени. – И нет тебе равного на земле!

– Я думаю, что нет, – совершенно хладнокровно подтвердил сам Аттила, подавая обратно оруженосцу окровавленную секиру. – Дарю тебе турью голову на память, мой верный Эцендрул, а рога на ней велю покрыть позолотой в палец толщиной.

Наконец адский гвалт понемногу улегся. Императорские послы подумали, что настал удобный момент доложить о них и просить о приеме. Эдико согласился с ними и направился между почтительно расступившейся перед ним стражей к Аттиле. Он указал правой рукой на дожидавшихся римлян и прошептал что-то на ухо повелителю. Тот не повернул даже головы в сторону послов, лишь легкая краска – гнева или радости – вспыхнула на минуту и снова исчезла на его желтовато-бледном лице. Потом он внятно и громко крикнул по-латыни, придавая своим словам небрежный тон:

– Посольство от императоров! Ну, это не важно!.. Мне докладывали прежде о финских послах с Балтийского моря, от аисфов и утургуров, от птимаров и акациров, да еще от трех других наций, – забыл их имена. Пускай те представятся мне раньше.

Обратившись к своим вельможам, Аттила повторил этот ответ на гуннском языке и, повернувшись к римлянам спиною, стал медленно подниматься на крыльцо своего деревянного терема. Он был величав и спокоен.

XIX

Вечером того же дня в парадной комнате одного из лучших домов селения сидело двое мужчин, ведя откровенную беседу. Это было жилище Хелхала. С потолка, инкрустированного полированными дощечками, свешивалась лампа отличной восточной работы. Она распространяла мягкий, ровный свет по всей комнате, обставленной не по римскому или греческому образцу, а будто нарочито остававшейся верной даже в мелочах грубому гуннскому быту. Низкие деревянные скамейки, на которых приходилось сидеть, поджав под себя ноги, стояли вдоль стен; звериные шкуры, лошадиные кожи, дубленые и недубленые, высокий, грубо сколоченный из нетесаного елового дерева четырехугольный сундук, заменявший стол – составляли все убранство. Дополнялось оно лишь принадлежностями для верховой езды: разного рода уздечками, а также охотничьими снарядами и оружием. Кроме луков, колчанов, копий и нагаек были здесь еще деревянные метательные палицы. Они висели по стенам или были аккуратно разложены на полу, верхний слой которого, состоящий из утрамбованной глины, был устлан, вместо ковров и циновок, простым камышом, до того грязным и затоптанным, что его давно следовало бы переменить.

На одной из низких деревянных скамеек размещалась приземистая, коренастая фигура Аттилы. Его большая голова на толстой, воловьей шее задумчиво поникла на грудь. Повелитель гуннов кутался все в тот же красновато-коричневый плащ, который был на нем при въезде в лагерь. Он сидел молча и неподвижно, прикрыв маленькие глаза. Однако было видно, что хан не дремлет, потому что по временам он мигал веками. Пол под его ногами был покрыт толстым слоем лошадиных шкур. На этих же шкурах, у самых ног повелителя лежал старик Хелхал, почти совершенно лысый и седобородый. Он опирался правым локтем на землю, поддерживая рукой голову и не сводя взгляда с Аттилы. Даже чуть заметное движение век повелителя не ускользало от его внимания.

Наконец хозяин жилища прервал молчание.

– Говори, повелитель, – начал он спокойным, почти беззвучным голосом, – тебе хочется говорить. Все эти дни, когда мы целыми часами скакали рядом или молча отдыхали у костра, я замечал твое глубокое раздумье. Конечно, ты успел зрело обдумать и взвесить свои планы, а теперь тебе хочется высказаться. Говори же: Хелхал твой верный слуга.

Повелитель тяжело перевел дух; из его широкой груди словно вырвался подавленный стон или хрип.

– Ты прав, Хелхал. Тебе часто удавалось угадывать мои мысли и не из любопытства расспрашиваешь ты меня теперь, я знаю. Тебе хочется, чтобы я облегчил свою душу. Да, я должен потолковать с тобою. Не только о моих намерениях насчет римских послов, не только о моих планах на завтра или на следующий год, не только об одном будущем. Поговорим сначала о прошедшем… Оно одно может объяснить тебе мое настоящее, а настоящее – объяснить будущее.

– Слушаю тебя.

– Придвинься ко мне поближе, Хелхал. Нельзя говорить громко о том, что я хочу сказать, потому что я намерен излить последние волны, бушующие на дне моей души, и обнажить перед тобой все ее тайники. Не дни и не годы, а целые десятки лет, молча носил я в душе накипавшие чувства. Какое наслаждение наконец-то высказать их! И кому я могу довериться? Женщине такие мысли не по разуму. Мои сыновья? Они слишком молоды. Брат… – Аттила слегка вздрогнул и умолк.

Старик бросил на него торопливый, робкий взгляд.

– У тебя нет больше брата, господин. Уже много лет прошло с тех пор, как князь Бледа…

– Скончался. С тех пор, иногда… мне было почти жалко, что он… умер. Но нет… он должен был умереть, так хотела судьба и вот… его не стало…

– Да, не стало, – повторил Хелхал, уставившись глазами в землю.

– Знаешь, старик! – воскликнул Аттила резко. – Князь Бледа умер не сам по себе.

И он прибавил шепотом, протягивая вперед правую руку:

– Я убил его, вот этой рукой.

– Это твое дело, – хладнокровно произнес Хелхал. Ни один мускул не дрогнул на его лице; он даже не поднял опущенных глаз.

– Мне нравится, – заметил Аттила после некоторой паузы, – что ты не прикидываешься удивленным. Значит, тебе это известно?

– С самого начала.

– А гуннам?

– Также.

– И они… простили?

– Разве они тебя когда-нибудь упрекали в том? Ты сделал это: значит, так было необходимо.

– Да, необходимо, Того требовал бог мщения. Ты скоро поймешь это. Слушай.

– Я внимаю тебе.

Хелхал сел поудобнее на своей мягкой подстилке, выставив колени, упершись в них руками и закрыв ладонями морщинистое лицо.

Все слабее и слабее горел фитиль в золотой висячей лампе, спускавшейся с узорного потолка на широком красном ремне. Некогда она горела в Иерусалимском храме Иеговы, потом была привезена легионерами Тита в Рим, взята императором Константином из пантеона и пожертвована в храм Св. Петра. А несколько лет назад папа Лев преподнес ее вместе с другими сокровищами гуннам, убеждая Аттилу не ходить войною на Рим. Аттила же вздумал подарить ее Хелхалу. И теперь она, среди ночной тишины, сделалась свидетельницей такой потрясающей исповеди, какой не приходилось ей слышать на берегах Тибра.

Эта лампа, ставшая невольной путешественницей, освещала мягким, но в то же время и зловещим светом лица двух гуннов. Одно – властное, напряженное, словно искривленное от внутренней боли, и другое – накрытое ладонями.

Аттила подождал еще некоторое время, будто раздумывая, и начал.

XX

– Ты знаешь, – с расстановкой начал повелитель гуннов, – после смерти отца… Как он был страшен, плавая в своей крови!

– Да. И женщина была причиной… – вздрагивая, перебил Хелхал.

– Молчи! – прикрикнул на него Аттила. – Если бы гунны это знали!

Но старик, взволнованный воспоминаниями, забыл обычную покорность перед своим господином и продолжал:

– Слабая женщина решилась на такое дело и совершила его с помощью простого ножа. Старая сарматская ведьма! С клинка струилась теплая кровь, а она размахивала им над растрепанной головой. Алые капли падали на ее седые волосы. А убийца между тем кричала: «Он распял моего невинного внука – и старая бабушка отомстила за своего внука!» Страшно подумать, что дряхлая старуха убила Мундцука, повелителя гуннов, моего господина!

Хелхал застонал от горя.

– Молчи, говорю тебе!

– Но ведь это все равно известно целому свету. Хотя ты и брат твой Бледа велели убить всех, кто присутствовал при смерти твоего отца: сорок мужчин, двенадцать женщин и шесть детей, а старуха заколола себя сама… Но некоторые из этих людей… с проклятиями рассказали перед казнью своим палачам, за что их убивают. Палачи не смолчали и передали подробности дела другим. Тогда убили и их. Но молва уже пошла. Так я и узнал истину, вернувшись из похода против яцигов.

– Нехорошо, что гунны знают правду: они верят нелепому пророчеству, связанному с насильственной смертью от руки женщины.

– Тут нет ничего нелепого, – возразил старик, поднимая голову. И, твердо взглянув на повелителя, он прибавил:

– Пророчество вполне справедливо.

Аттила пожал плечами.

– Не сомневайся в том, – наставительно проговорил старик, поднимая указательный палец, – а главное, не расшатывай веру в народе. Ты сам – я с горем замечаю это – стал меньше почитать старинную веру отцов.

– Ну, это уж слишком сильно сказано. Я верую в бога войны, в бога мщения, который дал мне в руки мой меч. Я верю в предсказания наших жрецов по дымящейся крови военнопленных. В особенности, – прибавил он, улыбнувшись, – когда они предсказывают мне счастье и победу.

– Значит, – с неудовольствием возразил Хелхал, – ты веришь во все, что перешло к нам от отцов, насколько это тебе нужно. Берегись! Боги не позволяют издеваться над собой. Берегись, господин!

Не изменяя своей спокойной позы и только немного приподняв свою громадную голову, повелитель гуннов заговорил:

– Ты угрожаешь мне гневом богов, старик. Разве ты забыл, с кем говоришь, старик?

– Нет, не забыл. С Аттилой, перед которым трепещет земной шар. Но не боги и не старый Хелхал. Хелхал учил тебя ездить на маленькой лошадке, когда ты был малюткой; он продевал твои пальчики в гриву, учил сжимать кулачок и сам бежал рядом с конем. Лошадка была такая беленькая, послушная. Я подхватил тебя вот этими руками, когда ты однажды свалился с коня. Хелхал станет говорить тебе правду, покуда жив.

– Ты знаешь, я готов ее слушать.

– Не всегда. Характер у тебя, как плохо прирученный степной волк. Твое великодушие – непрочный намордник на нем. Хищное животное всегда готово внезапно сбросить его с себя.

– Да, да, – подтвердил Аттила как бы про себя. – Дикая кровь перешла мне в наследство от многих поколений, и потому ее трудно укротить. Но будь справедлив, старик. Вот видишь: тысячи народов преклоняются перед моим кнутом; бесчисленные боги, которым они служат: боги отцов наших, Христос, Иегова, Вотан, Юпитер, Перун. При этом и гунн, и христианин, и иудей, и германец, и римлянин, и венд, – каждый клянется, что его бог – есть бог истинный. Христианин позволит изрубить себя в куски, но не принесет жертвы чужим богам. Что же делать мне, владыке всех этих народов? Должен ли я верить в их богов, когда один исключает другого, или вовсе не верить ни во что?

Хелхал в ужасе поднял руки.

– Или я должен выбрать то, что лучше всего мне подходит и во что я могу верить без лицемерия и самообмана. Я именно так и делаю; а прежде всего верю в самого себя и в свою счастливую звезду. Но, конечно, я верю также и в того, кто избрал меня своим орудием. В мстительного бога войны.

И Аттила насмешливо посмотрел на старика.

XXI

Хелхал перестал сердиться и, с воодушевлением взглянув на своего господина, воскликнул:

– И в тебя верят больше, чем ты сам – твои гунны и твой Хелхал! Верят, к несчастью, гораздо сильнее, чем в благочестивое предание отцов. Наш теперешний разговор как нельзя лучше доказывает это.

– Каким образом?

– Ты знаешь, – начал старик, понизив голос, хотя подслушивать их было некому, – что горе и проклятие угрожают всем, кто только находится поблизости от трупа мужчины, убитого женщиной. Гунны бегут от такого покойника, как от чумы. Тебе известно также, какое проклятье, по старинному непоколебимому верованию нашего народа, постигает не только мужчину, умершего от руки женщины, но также и его сыновей. А все же гунны верят в тебя и твое неизменное счастье.

Аттила плотнее закутался в свой плащ и отвечал:

– Старшего сына уже постигло проклятье. Неужели оно сбудется и над вторым? Нет! Судьба, наверное, удовлетворилась одной жертвой. Исполнение наполовину, по-моему, совершенно достаточно для таких глупых суеверий.

Он попробовал улыбнуться, но это ему не удалось: улыбка получилась какой-то вымученной.

– Берегись Аттила! Не гневи богов. Как бы не исполнилась вторая половина проклятья на тебе самом.

– Пустяки! Уж если допускать суеверие, то я лучше поверю предсказаниям, полученным недавно, во время жертвоприношения пленных воранейских князей. По их трепещущим внутренностям жрец-прорицатель угадал мою будущность и сказал мне: «Тебя, Аттила, не ранит ни металл, ни камень, ни дерево, ни нож, ни дротик, ни стрела, ни секира, ни палица. Ты умрешь в своей спальне, в нежных девственных объятиях прекрасной женщины».

Сластолюбивый гунн проговорил это, прищурив глаза и упиваясь соблазнительной перспективой.

– Умная голова! Ты так и не догадался, что колдун, – ведь он был не гунн, а странствующий фессалиец, – предсказывает только то, что, по его соображениям, приятно слушателю и сладко, как мед. Все знают, что ты падок до девственниц.

– Нет, Хелхал, ты ошибаешься. Это предсказание имело более глубокий и серьезный смысл. Но вернемся к смерти князя Бледа. Когда мы по-братски разделили отцовское наследство, царство и все сокровища, то есть как раз поровну…

– …Это было благородно со стороны Бледы, ведь он был старший сын и имел право на все наследство, а между тем уступил тебе половину. Какой благородный поступок!

– Но и глупый! – гневно возразил хан, мрачно сдвинув брови. – Это стоило ему жизни. И так мы царствовали два года…

– Потому что Бледа был крайне справедлив.

– Перестанешь ли ты хвалить его? – с грубостью перебил Аттила. – Он давно сгнил в земле и не может вознаградить тебя за лесть. Царствуя вместе, мы поддерживали мир с соседями и отразили несколько нападений. Но могущество гуннов стало постепенно уменьшаться.

– Неправда. Хотя оно и не возросло.

– По-моему, что не идет вперед, то идет назад. Напрасно уговаривал я брата подняться войной на Византию, Равенну, против готов. Таким образом, мы упустили много благоприятных случаев, когда были войны за престолонаследие, междоусобицы, бунты в соседних государствах. «Укажи хоть на одну несправедливость против нас, брат, – говорил он, – и тогда я не потерплю этого. Но сам творить несправедливость никогда не буду».

– Мудрый государь!

– Малодушный человек! Я один, с половиною гуннов, был недостаточно силен для исполнения моих планов.

– Для порабощения мира!

– Ты мне надоел, Хелхал! Я мог приниматься только за мелкие предприятия, да и то брат частенько становился у меня поперек дороги, когда враждебная сторона прибегала к его защите. Он обвинял меня в несправедливости. Долго переносил я это, хотя вся кровь кипела во мне от бешенства. Наконец, бог избавил меня от неприятной помехи. Еще раз поехал я к брату, чтобы уговорить его напасть на Византию, когда там боролись три партии. Победа казалась несомненной. Бледа отказал мне сначала холодно, а когда я принялся настаивать – он разгневался. «Хорошо же, – воскликнул я. – Я один пойду воевать!» – «Ты слишком слаб, – возразил он. «Вот увидим», – сказал я и повернулся, чтобы идти. Тут Бледа стал мне угрожать, и это погубило его. «Берегись! Не забывайся!» – грозно остановил он меня. «Видя твою дикую жадность, я уже давно раскаиваюсь, что уступил тебе половину отцова наследства. Живи мирно, иначе я спрошу твоих гуннов, нельзя ли мне и теперь воспользоваться правом первородства. Посмотрим, не согласятся ли твои подданные лучше жить в мире под моим кротким управлением, чем постоянно сражаться с соседями, покоряясь твоему дикому произволу и твоей нагайке». Эти неожиданные слова ошеломили меня, а Бледа с гордой осанкой вышел из комнаты. Сначала я онемел от бешенства, но потом испустил дикий крик и помчался из лагеря брата в дунайский лес. Едва успел я достичь своего жилища на реке Тиссе, как у меня открылась горячка. На следующую ночь я видел сон…

Аттила умолк, глубоко перевел дух и закончил торжественным тоном:

– Этот сон решил его судьбу, а вместе с тем мою и тысяч других народов.

XXII

– Мне снилось: неведомая сила внезапно подняла меня с моей постели, унесла из палатки и я полетел вверх, словно подхваченный вихрем. Так поднимался я все выше и выше до самых звезд, а оттуда опустился на вершину высочайшей на земле горы. До тех пор меня окутывал мрак, теперь же стало светло. И я увидел под собою, в кровавых тучах утреннего солнца, все страны земли. Реки извивались внизу серебристыми лентами. Я окидывал глазами всю вселенную от востока до запада: от родины моих предков в солончаковых степях до столпов Геркулеса, который, как говорят, покорил себе весь мир. Я видел вселенную от полночных стран, где море, скованное льдом, омывает застывшими волнами ледовитый берег, до полуденных, где желтоватый король вандалов разъезжает по трепещущему Карфагену в золотой колеснице на ослепленных львах. И я увидел жизнь народов и их правителей во всех этих странах. Они озабоченно суетились, словно муравьи. Но вдруг я испугался. Солнце затуманилось, потому что перед ним и мною встала громадная, страшная фигура великана. Его железные стопы опирались на низменность под горою, а голова терялась в облаках. Таким образом, мне видна была только его грудь, защищенная панцирем, и шея. По временам в облаках пробегала молния: то был пламенный взгляд его глаз, перед которым я был вынужден опускать свои веки. Его лицо было закрыто, о верхушка шлема торчала из-за облаков, сверкая, как расплавленное золото. И я знал этого великана, догадывался, кто он такой. То был Пуру, верховное божество гуннов, страшный бог войны.

Хелхал содрогнулся. Он скрестил на груди руки и прошептал:

– Будь милостив к нам, Пуру, страшный бог!

– Ко мне он всегда был милостив и до сих пор таким остается, потому что я слышал из-за облаков его голос, подобный отдаленным раскатам грома. И этот голос сказал мне: «Ты видишь перед собою народы земли, но до сих пор ты их видел только снаружи. Теперь же я покажу их тебе, как они есть». И вдруг мой взгляд проник через все мраморные крыши, через купола храмов, церквей, дворцов, в каменные дома – на юге и востоке, под навесы кожаных шатров бродячих пастушечьих племен, под кровли из мха и в занесенные снегом лачуги рыбаков и звероловов на западе и севере. И везде я видел ссоры, грабежи, насилия, воровство, убийство и прелюбодеяние. Наконец – о, какое ужасное ясновидение! – мой взгляд проник в мозг и сердце каждого человека и я увидел его сокровеннейшие мысли и желания: хитрость, ложь и неумолимая ненависть ютились там, прикрываясь притворной дружбой; жажда мести, разврат облекались в ласковые речи. Я увидел лицемерие жрецов и жертвователей. Но главное: в каждом человеке брал перевес надо всем остальным – низкий, малодушный страх смерти. Мною овладело ужасное отвращение к человеческому роду. Я закрыл глаза, потому что не хотел больше видеть их. Но бог войны сказал: «Неужели ты боишься, гунн?» – «Не знаю, что со мною, – отвечал я, – но мне стало гадко, как будто от зловония гниющего мяса. Это отвратительно: пусть бы лучше ничего не было, чем есть то, что существует». – «Ты говоришь правду, – ответил он. – И ты, ты сам, Аттила, должен осуществить великий переворот. Сын Мундцука, взгляни туда, на юг, на этих римлян в Равенне и Византии. Они неизлечимо больны, они разлагаются внутренне, скипетр мира выскальзывает из их рук. И посмотри туда, к полуночным странам. Видишь этих белокурых великанов с голубыми глазами? Ты думал, ты тревожился, что они овладеют тем золотым скипетром? Не беспокойся, они похожи на медведей в своих родных лесах. Они сильны, бесстрашны, но они тупы, как настоящие звери, они бьют друг друга при малейших столкновениях из глупой страсти к войне. В битве они опьяняют себя кровью, а после победы – пивом и медом, становясь ниже животных, которых можно только один раз обманом напоить допьяна. Кроме того, они никогда не научатся повиноваться, а потому никогда не будут и господствовать. Кто сумеет ссорить их между собой и натравлять друг на друга, тому будет легко погубить их с помощью их же безумия, которое они называют честью, верностью и геройством. Их невоздержанность и страсть к хмельным напиткам также приносит им страшный вред. И у них три слабости: излишняя воинственность, безумная гордость и пьянство. Дальше за этими белокурыми исполинами живут другие народы, которые окутывает утренний туман, они умеют только повиноваться, но господствовать и думать о будущем им свойственно еще менее, чем голубоглазым исполинам с детскими сердцами. Пьют они не меньше, но не так отважны: кто укрощает медведей, тот смеется над волками. Твои же гунны, хотя и ниже ростом и слабее римлян, сынов Азгарда и сарматов, однако их численность подобна песку степей и они могут повиноваться беспрекословно, беззаветно, как собаки охотнику. Тебе они будут повиноваться, как стрела, которую ты кладешь на тетиву лука. Жатва поспела. Хочешь быть моим жнецом? Воспрянь, Аттила! Чудовищная безнравственность Рима, накопившаяся за целое тысячелетие, вопиет ко мне о мщении. Я – бог мести. Хочешь быть мечом моим? Согласен. Если так, то сию же минуту сбрось с себя все человеческое, все малодушное. Будь бесчувственным, как меч в моей руке, покоряйся только моей воле, безжалостно коси зрелые колосья, убивай сотнями тысяч, не щади ни женщин, ни детей, ни стариков. А я тогда возвеличу имя твое перед всеми царями земными и покорю тебе все земли от востока до запада, от севера до юга. Ни хлебные злаки, ни трава не будут больше расти на той почве, которой коснуться копыта твоего коня. И пускай твое имя – покуда звучит человеческая речь – сделается самым страшным словом, означая собой славу и проклятие, гордость и ужас, которым нет сравнения. Ты должен называться бичом божьим, слыть самым великим и самым страшным человеком на земле. Согласен ли ты исполнять то, что я тебе предназначил. Хочешь ли ты этого, Аттила?»

Повелитель гуннов умолк, вглядываясь в искаженное ужасом лицо Хелхала. Потом он продолжил:

– Я дрожал, мне было страшно. Я подумал: «Ведь тебе придется убивать и невинных!» Мне вспомнилось, как ребенком сидел я с братом Бледой на коленях нашей милой матери. Мне стало жаль всех матерей и невинных малюток… Бессмертный прочитал мои мысли. Он дико захохотал. Смех его был страшен, как эхо громовых ударов меж скал. И он воскликнул: «Как, ты колеблешься? Ты не хочешь?.. Хорошо!.. В дунайском лесу, невдалеке от палатки Бледы лежит зарытый в землю мой старый победоносный меч. Король, который найдет его, с той самой минуты – хочет он того или нет, – обратится сам в мой бесчувственный победоносный меч. Значит, твоему брату выпадет жребий быть владыкой мира!»

Бог войны исчез среди грома и молний. Я очутился в темноте. Гора, на которой я стоял, разверзлась под моими ногами – и я полетел в бездонную пропасть, точно тяжелый камень. Кровь пошла у меня изо рта и носа. Наконец, я ударился о землю, чувствуя вкус крови во рту. И вот тут, Хелхал, я опомнился и проснулся. Действительно, у меня текла кровь изо рта. Я лежал на земле, свалившись с постели. У меня начинался горячечный бред. Мне казалось, что я умираю. Была ночь. Тускло теплилась лампада, а надо мною, несмотря на позднюю пору, склонялся какой-то человек.