Текст книги "В изгнании"

Глава XIV. 1931–1934 годы

Второе бегство Вилли. – Развод и новое замужество мадам Хуби. – Смерть великого князя Александра. – Фильм о Распутине. – Студия на улице де Турель. – Тяжба с компанией «Метро-Голдвин-Майер»

Ремонт закончился и все перемены, выполненные мадам Хуби в Булони, получили мое одобрение, за исключением ее дикой идеи – она ослепила окна моей новой комнаты, выходившие во двор, велев выкрасить их охрой, по которой шли нарисованные караваны верблюдов. Я больше не видел ни цветов, ни неба, ни птиц; я не видел ничего, кроме верблюдов. И я первым делом соскреб в некоторых местах краску, чтобы хоть как-то видеть окружающий мир.

Разбуженный однажды утром криками, доносившимися от наших хозяев, я поспешил к окну и, глядя в просвет между верблюдами, увидел Биби в ночной рубашке на балконе, испускающую отчаянные крики:

– Солнце, Солнце, идите скорее, Вилли уехал.

Прибежав, я узнал, что муж опять нанес ей такой же удар, как и в Брюсселе, оставив буквально такую же записку: «Дорогая Аннах, я ухожу и не вернусь. Всего доброго. Вилли.»

Биби задыхалась от гнева и возмущения.

– Солнце, сейчас же найдите мне этого урода. Я не хочу больше этих… детективов. Идите, бегите да скорее!

Я возразил ей, что, отправляясь наугад, без всякого представления о том, куда ехать, я вряд ли разыщу беглеца. В конце концов она согласилась позвонить в префектуру полиции, и после трех дней напряженного ожидания, в течение которых она не дала мне ни секунды передышки, Вилли обнаружился в Ницце, в том же самом семейном пансионате, что и в прошлый раз. Поистине, он был человеком, начисто лишенным воображения.

Поскольку он упорно отказывался вернуться к законной супруге, я был отправлен в Ниццу на машине Биби с поручением привезти беглого негодяя домой. По дороге я обдумывал, что сказать ему, и понимал, что являюсь последним человеком из тех, кто мог бы заставить его прислушаться к голосу разума.

Я обнаружил его очень подавленным и угрюмым. В глубине души он внушал мне некоторую симпатию. У него был вид ребенка, который чувствовал себя виноватым и боялся наказания. Добившись наконец от него согласия вернуться со мной в Париж, я телеграфировал Биби: «Везу заблудшую овцу. Выезжаем завтра. Дружески. – Феликс.»

Ответ пришел как раз перед отъездом: «Волк ждет овцу. Солнце, я обожаю вас. – Аннах.»

Я поостерегся показывать эту телеграмму Вилли.

Во время обратной дороги он рассказал мне некоторые вещи, о которых я уже подозревал. Он явно был умнее, чем казалось, и его суждения о жене были очень и очень справедливы. Он сказал, что она с удовольствием садиста расхваливая меня перед ним, делала обидные сравнения, выводившие его из себя. Чем ближе мы подъезжали к дому, тем чаще по его просьбе останавливались у различных кафе и бистро: он несомненно набирался храбрости перед встречей со своей дорогой Биби.

Волк ожидал жертву в гостиной в грозной, тяжелой тишине. Я оставил их наедине и удрал по своим делам, не ожидая ничего хорошего от последующей сцены. Вернувшись, я узнал от Гриши, что супруги расстались с большим шумом. «Мадам» выгнала мужа после ужасной сцены. Она осыпала его руганью, бросала в окно его одежду и чемоданы вперемежку с граммофоном и пластинками. Она приказала вызвать такси, и когда «месье» туда садился, она кричала: «Счастливого пути, господин Хуби, счастливого пути!»

Я ясно представил себе эту сцену, хотя вовсе не думал, что дело все-таки дойдет до этого. Я затаился, ожидая, что мадам Хуби даст о себе знать. Через несколько дней она прислала за мной.

– Солнце, – сказала она мне, – я хочу вам сказать, что между мной и Вилли все кончено. Это смелый человек, но тупой и вечно пьяный. Терпеть не могу пьяниц. Я скоро выйду замуж за очаровательного американца. Не говорите никому об этом. Вы первый, кто это узнал.

Сначала я думал, что это шутка, но она говорила правду и спустя некоторое время вышла за своего американца. На церемонию бракосочетания нас не пригласили; на ней присутствовали одни только свидетели.

* * *

Здоровье моего тестя уже несколько месяцев внушало его близким самые серьезные опасения. Ирина отвезла его в Ментон, где он поселился на вилле «Святая Тереза» у наших друзей Чириковых. Ольга Чирикова жила с нами в Кореизе в те последние месяцы, что мы провели в Крыму. Она была создателем и главным редактором шуточной газеты, которая нас так занимала и развлекала перед отъездом в изгнание.

Ольга проявляла трогательную преданность к моему тестю и до приезда тещи сменяла возле него Ирину. Между великим князем и Ириной существовала настоящая душевная близость. В отчаянии от мысли, что его скоро не станет, она не покидала его до последнего часа. Он умер 23 февраля 1933 года. Получив телеграмму о его смерти, я отправился в Ментон с шуринами Андреем, Федором и Дмитрием. Великий князь был похоронен на кладбище Рокебрюн.

* * *

Вскоре после возвращения в Булонь нам сообщили, что в Соединенных Штатах демонстрируется фильм компании «Метро-Голдвин-Майер» под названием «Распутин и императрица», и что он затрагивает честь моей жены. Американский адвокат Фанни Хольцманн, с которой Ирина познакомилась в Ментоне, посоветовала ей подать в суд за клевету на «Метро-Голдвин-Майер». Ирина ответила, что подождет, пока не увидит фильм, который вскоре должен был пойти в Европе.

Как только фильм появился в Париже, мы отправились его смотреть. Главные роли исполнялись тремя актерами из династии Берриморов. Я был представлен под именем князя Чегодаева, а Ирина – как княжна Наташа, невеста князя, на которой он в конце концов женится после скандальных перипетий: в сцене, в исходе которой зрители не могли иметь сомнений, княжна Наташа уступает настояниям Распутина. Позже она говорит жениху, что, покрыв себя таким позором, она теперь недостойна его.

Как ни противно мне было видеть эти события на экране, не в моей власти было помешать этому. В основе ленты лежал исторический факт, о котором я сам же и рассказал. Совсем другое дело – оскорбление, нанесенное Ирине. Здесь передергивания и клевета были очевидными. Возмущенная Ирина, не имея возможности добиться запрещения фильма, решила преследовать «Метро-Голдвин-Майер» в суде.

Решение было рискованное. Все вокруг отговаривали нас, утверждали, что это чистое безумие – бросаться в процесс такого размаха, не имея денег, чтобы выплатить издержки. Кто не рискует, тот ничего не получит, думали мы. Но все же требовалось добыть в долг нужную сумму. Я никак не мог вновь обратиться к Гульбенкяну после провала процесса с Виденером. Многие отказали нам. Выручил нас Никита, связав с бароном д’Эрлангером, и тот согласился предоставить нам необходимую сумму. Было решено провести процесс в Лондоне. Фанни Хольцман взялась найти нам защитника среди лучших английских адвокатов. Приготовления к процессу должны были занять несколько месяцев.

Между тем наша жизнь в Булони становилась все сложнее. Состояние здоровья матери требовало постоянного присутствия сиделки; теперь их было две, они дежурили около нее поочередно, и их надо было как-то размещать. Пришлось поместить дочь пансионеркой в женскую школу княгини Мещерской. Но тем не менее жилого пространства отчаянно не хватало. Атмосфера в доме, где мы все сидели друг на друге, становилась просто невыносимой. Я решил найти по соседству какую-нибудь холостяцкую квартиру, где мог бы поселиться с Ириной. В двух шагах от нас, на улице де Турель пустовал первый этаж, что-то вроде небольшой студии, свет лился туда через высокие и широкие окна. Я перенес туда кое-какую мебель, ковры и занавеси с улицы Гутенберга, и это поначалу случайное жилище в итоге стало уютным уголком, где мы прожили много лет, вплоть до самой войны.

* * *

Подготовка к процессу с «Метро-Голдвин-Майер» закончилась к началу 1934 года. Нашими адвокатами были сэр Патрик Гастингс и Г.Брукс. Сир Уильям Джоуитт был адвокатом противной стороны. Председателем суда был Гораций Авори.

Объявление о процессе вызвало множество пересудов как в Париже, так и в Лондоне.

«Это обещает, – говорили одни, – еще один скандал. Феликс Юсупов не может долго жить, не заставляя говорить о себе. Этот процесс заранее проигран.»

«Браво! – говорили другие, – Княгиня Ирина не боится начать процесс с могущественной еврейской фирмой. Хороший урок для тех, кто позволяет себе нападать на людей в их частной жизни и поливать их имя грязью.»

Позиции были таковы: жена считала, что в фильме она выведена под именем княжны Наташи, и что вследствие этого сцена, где последняя уступает притязаниям Распутина, содержит явную клевету.

Со своей стороны, защитники кинокомпании, признавая, что князь Чегодаев и я являемся одним и тем же лицом, заявляли, что, наоборот, роль Наташи полностью вымышлена. Весь процесс должен был разворачиваться вокруг этого пункта.

Адвокаты попросили Ирину приехать в Лондон за пятнадцать дней до открытия слушаний, назначенных на 28 февраля. Я должен был присоединиться к ней немного позже.

Биби, которая – не знаю, почему, – не одобряла процесса, потрудилась предупредить меня, что в случае, если мы его проиграем, она заберет у нас павильон, где мы живем.

Отправляясь в Лондон, для экономии времени я полетел самолетом. Боязнь высоты всегда заставляла меня держаться подальше от этого средства передвижения, так что это оказалось мое первое воздушное путешествие. Тем не менее, когда самолет взлетел, я не испытал ни страха, ни головокружения; только опьяняющее ощущение оторванности от земли. Буль, которого я вез с собой, был задумчив и молчалив. Когда мы увидели английский берег, в машине что-то разладилось, и она начала спускаться с внушающей беспокойство скоростью. В этот критический момент Буль сказал мне с поклоном: «Высочество, я думаю, что мы с вами улетим в царство небесное». По счастью, берег находился уже близко, и самолет дотянул до него, сев наполовину в воду. Нас кое-как вывели мокрых, как губки, на берег. В общем, я предпочитаю путешествовать на поездах или судах.

Ирина приехала из Виндзора, и мы поселились в Лондоне, чтобы постоянно консультироваться с адвокатами. К тому же нас предупредили, что мы должны присутствовать на заседаниях суда.

Нам предстояли напряженные дни. Я не волновался за Ирину. Робкая и молчаливая по природе, она всегда умела, когда нужно, показать себя неустрашимой и держать противников на дистанции. Вид зала, набитого народом, тем не менее впечатлял и невольно заставлял волноваться.

Когда сэр Патрик Гастингс изложил мотивы жалобы, заседание прервали, чтобы судьи могли посмотреть фильм.

Вскоре Ирину позвали к барьеру. Искусными наводящими вопросами сэр Патрик высветил все точки сходства между княжной Наташей и моей женой. Он особенно настаивал на том обстоятельстве, что Ирина никогда не знала Распутина.

Затем слово предоставили адвокату противной стороны, сиру Уильяму Джоуитту, обратившемуся к Ирине с подчеркнутой учтивостью.

– Я не указываю, – сказал он, – ни на какие отношения, когда-либо существовавшие между вами и Распутиным. Напротив, я утверждаю, что все в вашей жизни и манерах так глубоко противоречит тому, что представлял собой Распутин. Совершенно невероятно, чтобы кто-нибудь из знающих вас хотя бы даже понаслышке мог вообразить, что вы могли иметь с ним что-то общее.

На следующий день сир Уильям Джоуитт возобновил с Ириной диалог, начатый накануне: это был неизменно учтивый, но неотступный допрос, продолжавшийся пять долгих часов. Стараясь доказать, как мало общего между героиней фильма и моей женой, он прибавил, что постановщики и с другими персонажами обращались вольно, и наконец, что есть чувствительная разница между мной и князем Чегодаевым – таким, каким он появился на экране в облике Джона Бэрримора. Он старался заставить саму Ирину отметить эти различия.

– Я полагаю, что вы знаете французского посла Мориса Палеолога, который в своих «Мемуарах» называет князя Юсупова «рафинированным и изнеженным». Точное ли это описание вашего мужа?

– Нет, я не думаю. Во всяком случае, не для меня.

– Он рафинированный эстет, не правда ли?

– Да.

– Наделен большим умом и эрудицией?

– Да.

– Он деликатный?

– Да.

Сир Уильям заметил, что в фильме князь Чегодаев изображен офицером с сильным характером, властным, грубым. Он был близок к царской семье и изгнан из ее круга после убийства Распутина. Не сближают ли его последние две черты скорее с великим князем Дмитрием, бывшим среди сообщников? Адвокат «Метро-Голдвин-Майер» перечислил другие сцены фильма в поддержку своего утверждения. Вкратце его речь сводилась к тому, что постановщики настолько вольно обращались с историей, что фактически никто не может узнать себя в фильме. Он закончил вопросом, как действительно был убит Распутин, на что последовала реплика:

– Спросите это у мужа. Он об этом знает лучше, чем я.

Допрос Ирины закончился.

– Когда красота защищается, ораторы немы, – сентенциозно уронил судья Авори. – Но не сир Уильям Джоуитт, – добавил он с каплей злости.

На следующий день настала моя очередь. Меня не пощадили, и я должен был до конца, полностью изложить историю той кошмарной ночи. Все время стараясь выявить разницу между персонажами фильма и реальными лицами, сир Уильям Джоуитт спросил меня, испытывал ли я в моменты перед убийством сильнейшее нервное напряжение.

– Это вполне естественно, – ответил я, – я ведь не профессиональный убийца.

Выслушав выступления остальных свидетелей, что заняло еще два дня, суд вынес вердикт в нашу пользу. Показ фильма в существующем виде был запрещен, а «Метро-Голдвин-Майер» оштрафовали довольно чувствительно, чтобы заставить пожалеть об оскорблении, нанесенном чести моей жены.

Наши адвокаты горячо поздравили нас, прибавив, что для них этот процесс останется ярким воспоминанием, поскольку еще никогда им не случалось и, несомненно, больше никогда не придется защищать в суде великую княгиню и слушать князя, рассказывающего публично о совершенном им убийстве.

Глава XV. 1934–1938 годы

Баржа Валери. – Выставка русских ювелирных изделий в Лондоне. – Магазин на Довер-Стрит. – Помолвка моей дочери и болезнь ее жениха. – С Биби в деревне. – Последнее собрание семьи во Фрогмор-коттедже. – Похищение генерала Миллера. – Разрыв с Биби. – Матушка переселилась в Севр. – Свадьба дочери. – Смерть Биби. – Сарсель

Не успели мы вернуться в Париж, как на нас набросились кредиторы, уверенные, что, раз мы выиграли процесс, то наши карманы полны миллионов. В действительности все обстояло совсем иначе. Компания «Метро-Голдвин-Майер» подала апелляцию. Подтверждение судебного вердикта требовало нескольких месяцев, а выплата штрафа, наложенного на кинокомпанию, тем более откладывалась на неопределенное время. Напрасно старался Карганов, напрасно призывал кредиторов выслушать эти разумные доводы. Они яростно добивались своих денег. Они быстро разузнали наш новый адрес и устраивали засады у дверей, заставляя нас сидеть взаперти часами, иногда целыми днями. В конце концов, чтобы избавиться от них, мы нашли убежище на барже у Валери, стоявшей у моста Нейи.

Нет отдыха приятнее и лучше, чем на воде. Валери обустроила свое судно со вкусом и великолепным чувством комфорта. Она жила там очень замкнуто, почти без связи с миром, которого боялась. Утром нас будил щебет птиц, и, едва мы открывали глаза, как собаки, кошки и кролики по очереди являлись к нам с визитом. Если нам хотелось провести весь день в пижамах, никто не мог осудить нас. Мы были абсолютно свободны и независимы среди домашних питомцев.

Вечерами мы музицировали. У Валери, как и у ее тетки, был сильный и выразительный голос, но ее застенчивость и комплексы всегда мешали ей петь на публике, хотя я не раз предлагал ей это. Позже она все-таки согласилась, и ее можно было слышать некоторое время в «Галерке» на Монмартре. Она, с ее черными как вороново крыло волосами и смуглым лицом, в бирюзовом смокинге с бриллиантовыми пуговицами и в черных брюках выглядела как настоящее дитя Востока. Валери сразу же обрела успех, который все время преумножался, но этот успех ее пугал, и она не замедлила прервать свою многообещающую карьеру и вернулась на баржу к своим питомцам.

Лето мы провели на барже у Валери. Тем временем апелляция «Метро-Голдвин-Майер» была отклонена, и выплата компенсации позволила нам избавиться от долгов и выкупить часть драгоценностей. По желанию Ирины остаток суммы был помещен в траст, и мудрость этого решения я оценил впоследствии.

Мы вернулись на улицу де Турель. Однажды мне позвонил по телефону президент русской масонской ложи в Париже и сказал, что хочет мне что-то предложить, оговорив, что встреча должна состояться у меня, без свидетелей и в поздний час. Любопытствуя узнать, в чем дело, я назначил ему свидание на его условиях. Он произвел на меня впечатление умного человека, властного и очень уверенного в себе. Он пригласил меня вступить в их общество. От моего согласия зависело и наше финансовое положение. Мне будут переданы значительные суммы, и я сразу же поеду в Америку, мне доверят важную миссию. Будущее было представлено мне в самых заманчивых тонах, но когда я захотел узнать, в чем же состоит эта миссия, которая будет мне поручена, мой посетитель заявил, что не может мне этого открыть, не будучи уверен в моем согласии. Я ответил, что в таком случае я вынужден отклонить предложение, которое, судя по его заманчивости, рискует коснуться моей независимости, а ее я ценю превыше всего.

Впоследствии я встречал его много раз, и всякий раз он повторял свое предложение.

* * *

В мае 1935 года в Лондоне открывалась выставка ювелирных изделий из России. Организаторы просили нас предоставить «Перегрину», и мы привезли ее.

Приехав в Лондон в разгар туристического сезона и не заказав заранее номера, мы обнаружили, что все отели заполнены. После напрасных многочасовых поисков было уже слишком поздно отправляться во Фрогмор-коттедж, и мы наугад позвонили в дверь дома на Джермин-стрит, где еще светились окна. Дом этот выглядел как семейный пансион. Нас приняла седовласая дама, вся в черном, с золотым медальоном на шее. В гостиной среди множества фотографий известных людей мы увидели и портрет короля Эдуарда VII. Спросив без особой надежды, нет ли свободной комнаты, мы были приятно удивлены утвердительным ответом. При номере была ванная, все выглядело очень комфортабельно, если не роскошно. Мы очень устали и мечтали лишь принять ванну и лечь, не слишком задаваясь вопросом, чему обязаны своей удачей. Среди ночи нас разбудили крики в коридоре и стук в нашу дверь. Этот ночной шум, столь необычный в доме такого мирного вида, мог быть объяснен лишь появлением позднего клиента под хмельком. Слишком усталые, чтобы об этом беспокоиться, мы заснули, как только шум стих.

Наутро мы завтракали с тещей и шуринами Дмитрием и Никитой. В тот же день мы узнали от одного из друзей, Тони Гандарильяса, атташе чилийского посольства, что хозяйкой этого отеля была некая Роза Льюис, снискавшая известность в Лондоне как великолепный кулинар. Эдуард VII ценил ее кухню, а также ее красоту. Со временем она оставила кастрюли и открыла это заведение, весьма известное в кругах лондонских гуляк, как некогда в Вене отель фрау Захер, куда наведывалась вся золотая молодежь австрийской столицы. Роза Льюис сильно пила, и исключительно шампанское, единственное вино, принятое в этом доме.

Тони Гандарильяс предложил нам пожить у него, в его изысканном доме на Чейн-Уолк, где мы уже много раз бывали.

Вечно юный любимец лондонского общества, Тони был одним из самых утонченных и остроумных людей, каких я только знал. Он написал невероятно забавную книгу «Мое королевское прошлое».

* * *

В каталоге выставки наша «Перегрина» значилась как историческая жемчужина, входившая в XIV веке в число драгоценностей испанской короны. Упоминалась и легенда, согласно которой она первоначально принадлежала царице Клеопатре.

Тем временем герцог Аберкорн, владелец другой жемчужины, оспаривал подлинность нашей и считал настоящей «Перегриной» свою. Сравнивая обе жемчужины, мы могли заметить, что они имели различия в размере, форме и весе. Чтобы выяснить все окончательно, я отправился в библиотеку Британского музея и полистал труды об исторических драгоценностях. Найденное мною описание «Перегрины» Филиппа II и указание ее веса не совпадало с характеристиками жемчужины герцога Аберкорна, но зато очень точно соотносилось с нашей.

Выставка привлекла множество посетителей. Княгиня Фафка Лобанова-Ростовская, сестра леди Эджертон и бывшая фрейлина великой княгини Елизаветы, которую я знал с детства, проводила там целые дни в роли добровольного гида. У нее не было недостатка ни в фантазии, ни в бойкости речи. Она беззастенчиво пользовалась легковерием людей и без малейшего стыда рассказывать им самые нелепые истории. Это ее страшно забавляло. Однажды я застал ее среди внимательных слушателей перед витриной, где была выставлена «Перегрина». Подойдя послушать ее болтовню, я услыхал, что она излагала известную историю о жемчужине, которую Клеопатра растворила в уксусе, чтобы поразить Антония роскошью своих причуд. Кончив рассказ, она выдержала паузу для большего эффекта и прибавила: «Это та самая жемчужина, которую вы видите здесь!»

Кроме всего прочего она рассказывала, что залы ее дворца в Петербурге были так огромны, что с одного конца не было видно другого, или как, купаясь в Севастопольской бухте, она спасла гибнущий броненосец, схватив якорную цепь и вплавь притащив судно к причалу.

Во время этого нашего пребывания в Лондоне миссис Лисгоу-Смит, англичанка по замужеству, но русская по рождению, предложила мне открыть в Лондоне магазин парфюмерии «Ирфе».

Я сразу же ухватился за эту идею, и вскоре на Довер-Стрит, 45 появился маленький, элегантный магазин в стиле Директории, окрашенный в светло-серый цвет, с занавесями из полосатого серо-розового кретона. В комнате, смежной с торговым залом, я устроил помещение для нас с Ириной. Эта комната, оформленная как шатер, забавляла посетителей и способствовала успеху нашего магазина.

Когда мы вернулись из Лондона, наша дочь объявила о своем намерении выйти замуж за графа Николая Шереметева. Родители всегда как-то не очень замечают, что их дети растут. Мы не являлись исключением. Каким образом наш ребенок стал девушкой и даже думает о замужестве, мы не понимали! Тем не менее, Николай – ее избранник – нам нравился, и мы могли лишь одобрить выбор дочери. Мы были счастливы вместе с ней, когда непредвиденный случай, казалось, окончательно все разрушил: Николай, заболев туберкулезом, должен был уехать лечиться в Швейцарию. Весь брачный проект моментально рухнул, и, несмотря на горе дочери, мы были вынуждены запретить ей отправиться к жениху. Несколько месяцев спустя его состояние стало довольно обнадеживающим, и мы позволили ей ехать, но воздержались давать согласие на брак до тех пор, пока врачи не уверят нас в полном выздоровлении Николая.

* * *

Биби, переехавшая на лето в деревню, позвонила однажды утром и объявила, что сняла для нас дом по соседству и зовет нас скорее приехать. Не доверяя ее прихотям и прекрасно зная, что она способна снять и дворец, и разрушенную мельницу, я поехал посмотреть на ее находку. По счастью, дом, расположенный на берегу Эны, на краю Компьенского леса, оказался очень милым и удобным. Мы тут же перебрались туда с несколькими русскими друзьями, четой Калашниковых и изысканной женщиной, графиней Елизаветой Граббе, служившей манекенщицей у модельера Молино. Там, как и повсюду, ее красота и обаяние снискали ей общую симпатию.

Мы проводили дни в прогулках по лесу или на реке. Вечера у Биби всегда бывали посвящены каким-нибудь развлечениям. Чаще всего играл скрипач Гулеско или же другие музыканты и певцы, которых она приглашала к себе. Кроме музыки, довольно часто по прихоти Биби показывали кино. Тогда саму ее устраивали посреди комнаты в кресле-качалке перед передвижным столиком с бутылками и с любимой серебряной кружкой в руках. Перед каждым из гостей стоял маленький столик с пепельницами, сигаретами и ликерными стаканчиками. Все обитатели дома, включая персонал, должны были присутствовать на просмотре. Биби сначала несколько секунд качалась, затем трижды ударяла тростью в пол, и зрелище начиналось. Если, как это часто случалось, кто-то из актеров ей не нравился, она осыпала его бранью и кидала в экран бутылки.

Еще она приобрела семейство газелей, которых на ночь запирали в гараже. Место было выбрано неудачно, поскольку вблизи гаража находилась клетка с медведем. Однажды утром за нами прибежали в большой спешке: кто-то оставил дверь гаража открытой, и газели, испуганные рычанием медведя, удрали. Все были мобилизованы на поимку газелей. Мы нашли Биби на террасе в окружении домашних, которым она раздавала приказы:

– Быстрее, найдите мне собак, – кричала она, размахивая тростью во все стороны.

Ее горничная вышла и через несколько минут вернулась, ведя на поводках двух фокстерьеров. Это привело Биби в ярость:

– Идиотка, – завопила она, – газелей берут не с этими недоносками. Надо охотничьих собак, свору. Ищите их у кого-нибудь из соседей.

К счастью для газелей, их нашли без собак!

Все это происшествие закончилось великолепным обедом, как всегда, с лучшими винами. По этому случаю мы ближе познакомились с новым мужем Биби, которого до сих пор знали только формально. Он был очень хорош собой: высокий, элегантный, с седеющими волосами. Эксцентричность жены, казалось, никак не влияла на его флегматичный характер. Однако он терпел ее выходки недолго, так как умер спустя несколько месяцев.

Биби вбила себе в голову построить для нас дом рядом с собой. Она вызвала архитектора и часами рисовала планы нашего будущего жилища. В то же время она посвятила нас в свое намерение завещать нашей дочери один из своих парижских домов. Она даже беседовала на эту тему с нотариусом и сделала все соответствующие распоряжения.

К концу лета мы поехали во Фрогмор-коттедж, где теща в этом году ухитрилась собрать всех своих детей, – вещь поистине исключительная, особенно в отношении Ростислава и Василия, которые давно жили в Америке. Оба женились там на княжнах Голицыных. Эти родственницы, которых я знал мало, очень разнились между собой, но обе были очень хорошенькие и обаятельные.

Семейное собрание, ставшее большой радостью и для тещи, и для всех нас, оказалось последним в Виндзоре. Король Георг V умер следующей зимой, и великая княгиня вскоре была предупреждена, что ей придется переехать из Фрогмор-коттеджа в ее новую резиденцию в Хэмптон-Корт.

* * *

Вернувшись в Париж, мы узнали об исчезновении генерала Миллера, боевого офицера Белой армии, который сменил Кутепова на посту президента Русского общевоинского союза (РОВС). Похищение генерала Кутепова показало необходимость охраны его преемника. Меры безопасности были приняты, и несколько телохранителей, выбранных среди бывших офицеров, должны были охранять Миллера. Зная, что его подчиненные должны зарабатывать себе на жизнь, генерал скрепя сердце подписал решение о дополнительных присутственных часах для некоторых из них. Тем не менее, он часто выходил один, несмотря на протесты своего окружения. Через некоторое время, видя, что никаких подозрительных случаев не происходило, он окончательно упразднил свою охрану, прибегнув для обеспечения безопасности к услугам шоферов-добровольцев, возивших его повсюду.

23 сентября 1936 года генерал провел весь день в своем бюро на улице Колизея. Уходя оттуда, он написал несколько слов своему другу и сотруднику генералу Кусонскому, сообщая, что отправляется по приглашению генерала Скоблина, одного из ведущих членов РОВС, на свидание с антикоммунистическим агентом, прибывшим из Москвы. Удалось установить, что генерал отправился на свидание на метро, вышел на станции «Жасмин» и вошел в дом на улице Раффе. Его видели выходящим оттуда в обществе генерала Скоблина и садящимся в машину, которую остановил последний. С этого момента его след окончательно теряется.

Приехав к концу дня в бюро на улице Колизея, генерал Кусонский нашел на столе шефа письмо, где тот предупреждал, что отправляется на устроенное Скоблиным свидание. В то же время ему позвонила госпожа Миллер, обеспокоенная долгим отсутствием мужа. Охваченные тревогой, сотрудники генерала обзванивали и поднимали всех, кто мог его видеть после полудня. Тем временем появился генерал Скоблин, демонстрировавший полное спокойствие. Ему показали записку и спросили, что сталось с генералом Миллером. Он сконфуженно пробормотал несколько слов и вышел, сказав, что вернется через несколько минут. Дожидались его напрасно. Больше его никогда не видели. Его жена, Надежда Плевицкая, знаменитая исполнительница русских песен, была арестована, судима и приговорена к двадцати годам тюрьмы; следствие установило, что она была сообщницей мужа в похищении генерала Миллера. Она умерла в заключении.

Все это дело сильно нас взволновало, ибо мы очень хорошо знали супругов Скоблиных. Особенно Плевицкую, она часто приходила к нам и пела. Нас всегда шокировала ее чрезмерная аффектация, когда она со слезами преклоняла колени перед портретом императора.

* * *

Спустя некоторое время здоровье матери заметно улучшилось. Ее лечил доктор С., особые методы которого иногда приносили удивительные результаты даже у больных, от которых отказывались другие врачи. Новый режим, предписанный им матери, казалось, преобразил ее. Она теперь гуляла почти каждый день и часто приходила завтракать к нам на улицу Турель. Иногда я ходил с ней в кино. Для нее это было большим развлечением, и она всегда с интересом следила за появлением новых фильмов. Она выглядела помолодевшей лет на десять. Я был взволнован и счастлив видеть ее такой же, как и раньше, тщательно причесанной и надушенной, вновь встречать ее умный и ласковый взгляд, обаяние ее улыбки и любезное обращение. Все с удивлением отмечали, что в свои семьдесят пять лет она сохранила цвет лица молодой женщины. Мать не прибегала к помощи румян и пудры, ее старая горничная Полина готовила ей лосьон, которым она пользовалась всю жизнь; лосьон, так сказать, исторический, поскольку рецепт его мать нашла в неизданном дневнике Екатерины II, которая славилась цветом лица. Рецепт весьма прост, он приготавливается на основе лимонного сока, яичных белков и водки.

Это улучшение ее здоровья и настроения, которому я радовался, продолжалось, увы, недолго. Вскоре состояние матери стало хуже, чем было до этого краткого улучшения. Она не вставала с постели и отказывалась от всякой пищи. Врачи отказывались от ее лечения, и сам доктор С. ничего не мог больше сделать. Поскольку она хотела видеть меня рядом днем и ночью, я должен был вернуться на улицу Гутенберга.