Текст книги "В изгнании"

Глава XVII. 1940–1944 годы

Святая Тереза из Лизье и шофер такси. – Новости о семье Ирины. – Мы становимся дедом и бабкой. – Фатима. – Феерическая квартира на авеню Фош. – Рудольф Хольцапфель-Вард. – Завтраки у миссис Кори. – Переезд на улицу Пьер Герен. – Освобождение Парижа. – Приезд шурина Дмитрия

Мы жили на улице Лафонтен по соседству с сиротским приютом и храмом, посвященным святой Терезе из Лизье. Однажды мне приснился сон, в котором я увидел идущую ко мне молодую монахиню с розами в руках, через сад, полный цветов. После этого я проникся особым благоговением к святой Терезе и молился ей. Мне даже случалось рассказывать о ней другим. Я вспоминаю шофера такси, моего соотечественника, который, пока меня вез, рассказал о своих несчастьях. Его история не сильно отличалась от многих других: старики-родители остались в России, от них нет никаких известий, жена болеет, дети заброшены, неудачи преследуют… В итоге – нищета и навязчивая мысль о самоубийстве. Эти вызывающие жалость истории, столько раз слышанные, были похожи между собой и различались лишь темпераментом рассказчика. Жалобы таксиста на несправедливость судьбы граничили с возмущением, и я видел, что оно росло по мере того, как он излагал свои неудачи. Он закончил свою исповедь ужасными богохульствами и заключил, что в мире, преданном царству Сатаны, Бога нет. Не имея возможности предложить ему утешение и чувствуя, что мои увещевания будут лишь раздражать его, я велел ему отвезти меня к сиротскому приюту на улице Лафонтен. Было непросто заставить этого одержимого зайти со мной в церковь, но при виде страдальцев мое терпение, как правило, не знает границ. Я заставил его сесть на скамью и, уговорив помолиться святой Терезе, оставил его одного. Уходя, я увидел, что он преклонил колени. Помолившись, он вернулся ко мне, и мы вышли из церкви, не проронив ни слова.

Я почти забыл эту историю, но примерно год спустя на Елисейских полях у тротуара остановилось такси. Из него выскочил шофер и с сияющим лицом направился ко мне. Я едва его узнал, так он изменился с нашей первой встречи. Он и его семья обрели благополучие, сообщил он мне. Теперь он никогда не упускал возможности, если ему случалось заезжать в квартал Отей, зайти в храм и поблагодарить святую Терезу, покровительству которой он был обязан такими счастливыми переменами в своей жизни.

* * *

Когда в результате перемирия, заключенного в Компьенском лесу между Францией и Германией в 1940 году, прервались связи с Англией, мы долго не имели известий о семье Ирины. Ужасные бомбардировки Лондона усиливали наше беспокойство. Первые известия дошли до нас лишь в ноябре. Мы узнали, что великая княгиня и ее дети здоровы и невредимы. Шурин Андрей потерял жену, умершую после долгой болезни, а теща уехала из Хэмптон-Корта в Шотландию, где устроилась в одном из флигелей замка Балморал. Мы узнали также о смерти Буля, ставшего жертвой бомбежки. Письма все-таки доходили до нас, но с перерывами и чаще всего с большим опозданием. Последнее, что мы узнали, это то, что Федор, заболевший туберкулезом, лечится в шотландском санатории.

Новости из Италии были более утешительными. Мы без проблем переписывались с живущей в Риме дочерью и ее мужем, а также с шурином Никитой и его семьей. Так мы узнали, что скоро станем дедом и бабкой!.. В марте 1942 года в Риме родилась маленькая Ксения, но прошло больше четырех лет, прежде чем мы смогли взглянуть на внучку.

* * *

В прошлом мне не раз случалось оказываться в неловком положении по вине людей, которые беззастенчиво узурпировали мое имя. Последнее злоключение этого рода, случившееся со мной, приняло совершенно комический оборот. Начало истории – а она тянулась годы и кончилась лишь во время войны – восходит к временам, когда мы еще жили в Булони. Назвавшись Феликсом Юсуповым, некий предприимчивый персонаж соблазнил венгерскую девицу по имени Фатима, жившую в Будапеште. Не удовольствовавшись простой узурпацией моего имени, он, оставляя ее, дал ей мой адрес. На меня обрушилась лавина писем – страстных, неистовых, отчаянных, где о наших безумных ночах Фатима писала в выражениях, свидетельствовавших о высокой оценке любовных возможностей ее партнера. Она с чувством вспоминала вечер, который «мы» провели в ночном кабачке Будапешта, где я танцевал на столе в черкесском наряде, кидая кинжалы над головами присутствующих. Я ответил на первое письмо этой неистовой влюбленной, разъяснив ей, что она принимает меня за другого. Безуспешно. Ее первые письма были написаны по-немецки, но вскоре она стала писать на французском – и каком французском! – сообщив, что она «учить эта изик, шоб периехат с маман» жить ко мне и выйти за меня замуж! Она ожидала лишь визу, которую запросила у венгерского консула в Париже. Фотография, которую она мне прислала, представляла особу весьма в теле, с завитыми волосами и не слишком юную на вид. Ее письма всегда содержали списки покупок, которые она считала необходимыми для нашего будущего общего жилища: «Купит пасуд, торелик, кострул, гаршки и эта модны штюки для стакан…»

Она хотела также улей, чтобы «слюшат жжжжюжжю пшолка». Наконец, следовало описание брачной комнаты. Она потребовала большую, шикарную кровать с очень толстым матрасом и кружевным испанским покрывалом. Испания также должна была поставить для нее шаль с бахромой и золотые серьги со сверкающими бриллиантами. В последних письмах говорилось о ее скором приезде и предписывался церемониал встречи: «Я вас просить шобы вы ждат нас с мажордом весь дни.»

Я не очень беспокоился об этом, но вдруг меня пригласили к венгерскому консулу, желавшему знать, точно ли я жду этих двух дам, и должен ли он послать им визы, которые они запрашивают. «Ни в коем случае! – вскричал я в ужасе, – Это сумасшедшая, которая преследует меня письмами уже несколько лет, принимая меня за другого!»

Маленькое последствие большой катастрофы: понадобилась всего-навсего мировая война, чтобы оградить меня от приезда Фатимы и ее матери!

* * *

Парижское метро, ставшее во время войны единственным видом транспорта, часто оказывалось местом неожиданных встреч. Так я неожиданно увидел среди густой толпы моего аргентинского друга, которого уже много лет как потерял из виду. Марсело Фернандес Анчорена представил меня своей жене, бывшей с ним, и пригласил нас с Ириной завтракать. Они недавно поселились на авеню Фош.

Надо сказать, что супруги Анчорена были не похожи друг на друга. Хортенсия была живой и веселой, она много и звонко смеялась. Марсело – весь в полутонах. Он чаще всего молчал, а говорил с легким сомнением, словно подыскивал точные слова для выражения тонкой мысли; его голос звучал немного глухо. Она лучилась энергией, он – сплошная тайна. Их жилище отражало характер обоих. «Я хотела жить как на сцене, среди театрального декора», – сказала мадам Анчорена. Она полностью осуществила свое желание. В занавесе, поднимавшемся перед началом пьесы, не было нужды. Три грации, украшавшие двери, расступались, пропуская актеров; либо актеры появлялись на балконе или на одной из лестниц с белыми балясинами и перилами из черного бархата. Пьеро и Коломбина, улыбавшиеся на ширме Кристиана Берара, оживали, чтобы под звуки мелодии «Под лунным светом» сыграть легкую и грустную пьеску.

Создателей этого декора звали: Андре Барсак, Жан Кокто, Пикассо, Брак, Тушаг, Матисс, Дюфи, Кристиан Берар, Джорджио Кирико, Жан Ануй, Леонор Фини, Люсьен Куто… Пожалуй, довольно. Андре Барсак, теперь директор «Ателье», создал всю причудливую архитектонику интерьера. Он также предложил эскиз росписей, где повсюду, поскольку шла война, был нарисован голубь мира.

В будуаре Хортенсии была дверь из венецианского стекла, расписанная по мотивам балета «Ночные девы» Жана Ануя. Композицию, похожую на страницу старинного манускрипта, создала художница Леонор Фини, автор костюмов кошек. Ануй написал там своей рукой либретто балета, а Жан Франсе – несколько нотных строчек. Но самым удивительным предметом в этом удивительном доме был, несомненно, рояль, расписанный Жаном Кокто. В нем пряталось радио, странное существо, загадочное, как сфинкс. «Это мое дитя», – сказал Кокто. Внутри рояля, под изображением звездного неба он написал в конце посвящения: «Лишь бабочки ночной нам голос слышен…»

В военные зимы, во время перебоев с отоплением, супруги Анчорена принимали друзей в маленькой гостиной, от пола до потолка обитой красным. Я играл там на гитаре под рисунком Пикассо. В той гостиной я встречал мэтров, работавших над оформлением квартиры.

Супруги Анчорена больше всего ценили ум, остроумие, культуру, от кого бы они ни исходили. Они собирали у себя людей, разделенных идеологией, социальным статусом или национальностью, и пытались устанавливать между ними интеллектуальные контакты.

Приходя на авеню Фош, ты оказывался вне времени и реальности, в неком феерическом пространстве. Здесь ценили удовольствия разного рода, но не среднего качества. Главное, чтобы их отличало высокое искусство. Вокруг маленьких круглых столиков, где никогда не бывало более восьми приглашенных, нам предлагались утонченные блюда, так, что мы даже не понимали, где находится дверь в те таинственные места, где они были приготовлены: курица из лангустов, экзотические овощи и десерты. Приправой к тем блюдам служила неожиданность, помогая поддерживать волшебную атмосферу дома.

* * *

Из-за трудностей с продуктами мы часто ели не дома. Обычно – в маленьком ресторане нашего квартала, где меню было достаточно разнообразным, а цены приемлемыми. Когда мы однажды выходили оттуда, позавтракав с одной нашей знакомой, хозяйка отозвала последнюю в сторону и спросила, хорошо ли она знает людей, с которыми завтракала.

– Да, конечно, – ответила наша знакомая.

– Вы уверены?.. Но вы, наверное, не знаете, что этот господин очень известен в нашем квартале… Кажется, это он убил некоего Марата в его ванне! Говорите, что хотите, но я не хотела бы принимать его в своей туалетной комнате.

Наша знакомая с тех пор звала меня не иначе, как Шарлоттой Корде.

В то время я часто посещал бар в «Рице», где встречал друзей. Там я познакомился с Рудольфом Хольцапфель-Вардом, американцем, одним из самых авторитетных в Париже художественных экспертов. Нас сблизила взаимная симпатия, и я впоследствии частенько заглядывал к нему в Отей, где он жил с женой и двумя маленькими сыновьями.

Рудольф был сильной и своеобразной личностью. Совершенно поглощенный искусством, религией и философией, он мало жил в реальности. Мне нравился его образ мышления, хотя у него и существовал культ Жан-Жака Руссо, чему я не сочувствовал. С Рудольфом мы буквально обшаривали Париж в поисках предметов искусства. Ведомый безошибочным чутьем, он обнаруживал шедевры в самых неожиданных местах и совершал находки, ценность которых часто была неизвестна их владельцам.

Когда Соединенные Штаты вступили в войну, Рудольф был арестован вместе с другими американцами. Не без труда удалось освободить его благодаря вмешательству австрийских и немецких коллег, с которыми он сотрудничал до войны.

В эту зиму суровых лишений миссис Кори, вдова «короля стали», давала завтраки в «Рице». Среди обычных сотрапезников были графиня Греффюль, герцоги Шарль и Пьер д’Аренберг, утонченный виконт Ален де Леше, Станислас де Кастеллане и его жена, которых все звали «парочка ланей», графиня Бенуа д’Ази, кроившая себе костюмы из плотных штор.

Миссис Кори была необыкновенно худой и бледной. Она носила конические фетровые шляпки, загнутые спереди и сзади, как треуголка Наполеона. Говорили, что в постные дни она заказывала себе до прихода гостей бифштексы. Те, кто хотел завтракать с вином, должны были приносить его с собой. Так, мы видели, как графиня Греффюль вынимала из черной полотняной хозяйственной сумки изысканное вино папы Климента 1883 года.

В общем, завтраки у миссис Кори иногда напоминали нам кормление животных в зоопарке.

Графиня Греффюль привела на один из завтраков Жана Дюфура и его жену, также ставших нашими друзьями. Жан тогда уже основал «Лионский кредит», директором которого сейчас является. Его энергия и работоспособность и в те времена не имели себе равных. К тому же он обладает редкой способностью возместить целую бессонную ночь четвертью часа сна. Очень общительный по натуре и прекрасный член компании, он при этом самый доброжелательный из друзей. Мы переименовали мадам Дюфур из Сюзанны в «Марию-Антуанетту» по причине ее сходства с французской королевой. Несомненно, поэтому «Марию-Антуанетту», художницу со вкусом и талантом, особенно вдохновляли некоторые уголки Трианона. Чтобы разделить с мужем его образ жизни, она, не колеблясь, пожертвовала собственной склонностью к уединению. Но среди парижской суеты ей случалось мечтать о тихой жизни в деревне, где она могла бы свободно писать картины. Сейчас она довольствуется тем, что у нее «на глазах вся история Франции», на которую она смотрит из окон дома на набережной Вольтера. Существует предание, что в том доме жил Бонапарт. Если стоять там, созерцая речной пейзаж, невольно ловишь себя на мысли, что тебе интересно, о чем мог думать император возле того же самого окна… Старый дом хранит и другие тайны, ибо в свое время он был свидетелем бурной любви Альфреда де Мюссе и Жорж Санд.

* * *

Мы устали от временного жилья на улице Лафонтена и подыскивали другую квартиру, которая могла бы стать более стабильным жилищем. В глубине квартала Отей на улице Пьер Герен, в самом конце ее, мы обнаружили старинную конюшню, переделанную в жилой дом. Он требовал ремонта, к тому же был без всяких удобств, но место показалось нам приятным – с высокими деревьями, окружавшими маленький дворик, мощенный неровными камнями.

Снять дом еще полдела, надо было привести его в порядок. Я подрядил для этого бригаду русских рабочих.

Это было весной 1943 года. Мы провели в Париже зимние месяцы, но когда холода смягчились, вернулись в Сарсель, где сад, возделанный Гришей и Дениз, приносил нам драгоценную поддержку в то время, когда проблема питания с каждым днем все больше обострялась. Я часто приезжал из Сарселя в Париж и проверял, как шли работы.

Настала осень, но дом был далеко не готов. В декабре мы все еще жили в Сарселе, именно тогда у меня появились сильные боли в левой ноге. Приглашенный врач определил артрит и посоветовал мне показаться хирургу в Париже. Старое такси, переделанное в санитарную машину, отвезло меня на улицу Пьер Герен, где еще не было налажено отопление и не закончен ремонт крыши. Я никогда не забуду первые ночи, проведенные в новом доме. Гриша где-то нашел старую печку, она дымила так, что из-за угрозы отравления угарным газом все окна приходилось держать открытыми день и ночь. Поскольку к тому же шел дождь, мы не только дрожали от холода, но и спали под зонтом.

Хирург, осмотревший меня, объявил, что мне без сомнения придется соблюдать постельный режим несколько месяцев. Друзья, испуганные нашим неустроенным бытом, советовали мне лечь в больницу, но поскольку я не нуждался ни в каком особом уходе, а Ирина была великолепной сиделкой, я предпочел остаться дома. Моя неподвижность и все еще идущий ремонт не помешали нам весело отпраздновать Рождество, и новогодняя ночь прошла за питьем и пением с русскими друзьями, принесшими гитары. Улица Пьер Герен никогда такого не слыхала!

Наш тупик представлял собой необычный маленький мир. В основном здесь было тихо, не считая шумных перемен в соседней с нами школе. Тогда улица наполнялась криками, которые дети всегда издают просто так, без определенной цели (если не подозревать, что их цель – свести с ума всех, кто их слышит). Поначалу мы опасались, что не сможем там жить. Но в конце концов мы приспособились к этим детским воплям, и они служили нам часами. Утром тупик был местом свидания всех собак и кошек квартала, а вечером – влюбленных. В немногих домах тупика жили тихие люди. Среди наших соседок была пожилая дама, страдавшая от ревматизма. Видя, как она несла утром ведро, такая скрюченная, что с трудом ходила, никто не мог бы и представить, какой свет озарял эту несчастную жизнь. Каждую субботу, сидя у окна, она поджидала прихода навещавшего ее друга. Он неизменно появлялся из-за угла, напевая: «Вот он я, вот он я». Это был бывший музыкант, живущий в Руане. Он приносил ей небольшие подарки, немного провизии, бутылку вина; помогал по хозяйству, готовил еду и играл на корнете-а-пистон. Затем уходил. В конце улицы он оборачивался, чтобы в последний раз махнуть ей рукой. Она улыбалась ему из окна и провожала взглядом, пока он не исчезал… И начинала ждать снова.

А как не вспомнить о консьержке тупика, Луизе Дюсиметьер! Она могла бы иметь успех в театре в роли Полины Картон. Чем был бы тупик на улице Пьер Герен без этой семидесятилетней резвой особы с розовыми щеками и злыми глазами? Весь день она трудилась, подметала наш двор, наш дом и все лестницы в тупике. С ее энергией могла сравниться только ее фантазия. Она не только наводила чистоту с утра до вечера, но также стирала белье, даже если оно было чистое, пересаживала наши цветы на школьный двор, а из школьного двора – к нам. Она готовила мне, когда я оставался один, и баловала меня какими-нибудь вкусными мелочами. Возвращаясь из магазина, она приносила нам сенсационные новости: что правительство решило снести Эйфелеву башню, или что детская коляска, въехав в витрину «Прекрасной садовницы» со скоростью ста километров в час, привела к гибели многих людей.

Луиза Дюсиметьер звала меня: «господин принц», мою жену – «госпожа графиня», а мою замужнюю дочь – «мадемуазель». Мой друг монах-доминиканец, приходивший ко мне, был «господин монах», а чтобы стать «господином профессором», достаточно было просто одеться клерком. Когда я выходил, я всегда просил ее записывать имена тех, кто будет звонить по телефону в мое отсутствие. Однажды она сообщила, что мне звонил посол.

– Какой посол?

– Не знаю.

– Тогда откуда же вы знаете, что это посол?

– Потому что у него был голос посла.

Но венец ее фантазии – рассказ о том, как она вместе с президентом Франции возложила под сводами Триумфальной арки цветы на могилу ее племянника, Неизвестного солдата.

* * *

Пока я соблюдал постельный режим, множество друзей приходили навестить меня. Рудольф Хольцапфель, живший рядом на вилле Монморанси, всегда появлялся в шесть часов. Я был более чем тронут, потому что знал, как он занят. Он не нашел ничего лучшего, как читать мне для моего развлечения «Исповедь» Жан-Жака Руссо по-английски! Дома его звали «шестичасовой господин».

Иногда заглядывала Жермен Лефранк, чей блестящий ум, острый язычок и чувство юмора придавали мне бодрости.

В марте я получил разрешение вставать и начал выходить. Работы по дому почти закончились, и наш быт постепенно налаживался. Внизу у нас получились гостиная и столовая, разделенные маленькой кухней. В этих двух комнатах, стояла мебель, следовавшая за нами в наших странствиях от Англии до улицы Пьер Герен, через Булонь и Сарсель. В столовой я развесил рисунки, созданные мной в Кальви, а в витрине выставил забавных маленьких шерстяных куколок, сделанных Ириной.

Очень крутая лестница вела в нашу комнату, первоначально – сенной чердак. Это было большое, очень светлое и солнечное помещение. Я велел окрасить его в аквамариновый цвет и поставил там мебель, стоявшую раньше в комнате матери в Булони. Стены были увешаны портретами и гравюрами, пробуждавшими наши самые дорогие воспоминания.

* * *

Жизнь день ото дня становилась все труднее; люди не только нуждались во всем, но жили в страхе перед вторжением лже-полицейских, которые тогда грабили квартиры. Женщин часто останавливали по вечерам на улицах и снимали меха, украшения, иногда платье и обувь. Многие из наших знакомых уже стали жертвами этих нападений. Люди не отваживались открывать дверь, когда слышали звонок, а женщины – выходить по вечерам одни.

Мой друг Рудольф Хольцапфель заявил, что Париж становится непригодным для житья, и предложил нам зафрахтовать парусное судно и тайно отправиться в Ирландию.

Гриша и Дениз на велосипедах ездили в Сарсель, где на заброшенном огороде по воле Божьей произрастали еще кое-какие овощи. Они привозили их в старом ящике, из которого Гриша соорудил прицеп.

В 1944 году мы без удовольствия узнали, что генерал Роммель устраивается со своим штабом как раз напротив нас. Улица Пьер Герен наполнилась немецкими часовыми, с которыми нам часто приходилось по вечерам вести переговоры, чтобы пройти домой. Не зная немецкого, мы иногда с трудом убеждали их, что единственная наша цель – это спать в своей постели.

Июнь 1944-го… Союзные силы высадились на побережье Франции. По мере того как они продвигались к Парижу, атмосфера в городе становилась все напряженней. Говорили, что город заминирован, и все ждали взрыва в любой момент.

Шведский консул господин Нордлинг рассказывал нам, как его вмешательство убедило генерала Шолтица пощадить столицу, несмотря на полученный приказ. Так Париж был спасен. Немцы ушли, а генерал Леклерк вошел в Париж во главе своей армии, за которой вскоре последовали армии союзников. Но эти первые дни ликования имели и свои безобразные стороны. За чистой радостью первых часов последовали мучительные сцены, очень напоминавшие то, что мы уже некогда видели. Реакция толпы повсюду почти одинакова: всегда яростная и чаще всего безумная. В любые времена можно видеть разнузданную толпу, глумившуюся над тем, что она превозносила еще накануне… Меня потрясло замечание одного торговца: «Не будем забывать, – говорил он, – что от Вербного воскресенья всего лишь пять дней до Страстной пятницы.»

Прошли массовые аресты – часто по воле самозванных судей, руководимых личной местью. Мы насчитали немало друзей среди тех, кто был таким образом произвольно арестован. Было очень трудно добиться их освобождения. Ненависть к немцам была столь велика, что ярлык «предателя» мог быть приклеен и к тому, кто лишь продолжал заниматься своим всегдашним ремеслом, дававшим ему средства пропитания, и к тому, кто действительно сотрудничал с оккупантами.

Вскоре прибыл новый английский посол, Дуф Купер, теперь лорд Норвич, и его жена леди Диана. Оба были моими старыми друзьями. Вскоре после их приезда я отправился к ним в отель «Беркли», где они пока остановились в ожидании готовившейся для посла квартиры.

Однажды на улице Пьер Герен внезапно появился шурин Дмитрий в мундире Королевского военно-морского флота. Он был послан Адмиралтейством в командировку. От него мы узнали новости обо всех родственниках. Андрей женился на шотландке. Федор, все еще больной, жил в Шотландии у моей тещи. После нашей разлуки жизнь Дмитрия была полна всяческих перипетий, особенно в трагические дни Дюнкерка, когда он входил в команду спасателей, посланных британским флотом для эвакуации войск.

Все строили планы на конец войны, который уже приближался благодаря успехам союзников. У нас был лишь один план – поехать как можно быстрее в Англию и навестить великую княгиню.