Текст книги "В изгнании"

Глава IX. 1925–1927 годы

Кериоле. – Театральные постановки в Булони. – Празднование пасхи у русских изгнанников. – «Княжеские ночи». – Женитьба великого князя Дмитрия. – Фальшивая великая княжна Анастасия. – Сбитый с толку махараджа. – Музыкальное образование Хуби и ее щедрость. – В Брюсселе с четой Хуби. – Бегство Вилли

Всю юность я слышал разговоры о замке Кериоле близ Конкарно, принадлежавшем когда-то моей прабабке. Она завещала его департаменту Финистер. Тем не менее, дарственная содержала некоторые ограничения, сохранявшие права естественных наследников в случае, если ограничения не будут соблюдены. Они действительно не соблюдались, поэтому моя мать, прямая наследница бабки, могла заявить свои права на Кериоле. Адвокат, изучивший по ее просьбе в 1924 году этот вопрос, сообщил, что уже слишком поздно поднимать это дело, поскольку к этому времени департамент Финистер по праву давности аннулировал права естественных наследников.

Тем не менее, мне было любопытно ознакомиться с этим владением прабабки, купленным во время ее брака с графом Шово. Здесь при Второй империи она прожила много лет из своей романтической и полной событий жизни. Визит в Кериоле был поводом для путешествия в Бретань с четой Калашниковых, кузиной Зинаидой Сумароковой, ставшей теперь мадам Бригер, но жившей все еще у нас, и с Каталем, моим секретарем.

В этот раз нам повезло с погодой. Живописный порт Конкарно с возвышавшимися над ним стенами, которые в прошлом столетии перестроил Вобан, мерцал и переливался под безоблачным небом. Эта залитая солнцем Бретань совсем не походила на ту суровую страну, окутанную туманами, которую я готовился увидеть.

Должен сказать, что замок Кериоле мне не понравился. Вокруг него простирался великолепный парк, но сам он представлял собою большое и тяжелое строение, сооруженное больше ста лет назад на руинах старинного замка. Он был замечателен лишь своими размерами и уродством. Как будто декорация из папье-маше для съемок исторического фильма. Старый служитель провел нас внутрь, где располагался местный музей. Бретонские костюмы, головные уборы и мебель заменили старую меблировку, от которой осталось лишь несколько прекрасных деревянных панелей и великолепные ковры. Нам показали неизбежные «королевские покои», зал гвардии, другие многочисленные залы и часовню. Со странным чувством хозяина обходил я это владение, не принадлежавшее мне, где ничто не напоминало Россию. Комната графини Шово, как и ее мужа, сохранилась нетронутой. Там я увидел ее прекрасный портрет, который, как я мог судить, обладал удивительным сходством с оригиналом. Я заметил, что служитель смотрел то на портрет, то на меня: «Не из этой ли вы семьи?» – спросил он наконец. Он был очень рад узнать, что я – правнук старой хозяйки, поскольку в юности служил моей прабабке, и я был первым из ее рода, которого он видел после ее смерти. Он рассказал, как управляющий усадьбы продал мебель, презрев волю дарительницы. Это нарушение существенного условия завещания давало мне основание, считал он, заявить права наследника. Я мог лишь повторить ему то, что нам уже говорили раньше – возвращение владения невозможно.

Мы провели еще пару дней в Конкарно, чтобы подробнее осмотреть окрестности. Я был покорен Бретанью. Некоторыми чертами она напоминала Шотландию, где я побывал во время первой поездки в Англию. Это великолепное путешествие оставило бы лишь самые приятные воспоминания, если бы я не привез из него синусит, который повлек за собой операцию и заставил меня претерпеть страшные муки.

* * *

В Булони мы составили любительскую комедийную труппу, которой руководила знаменитая русская актриса Екатерина Рощина-Инсарова. Комедии и сценки, поставленные в нашем маленьком театре, имели большой успех. Наши актеры искрились талантом и остроумием. Великая княжна Мария, сестра Дмитрия, княгиня Васильчикова, чета Уваровых и множество внуков нашего великого писателя Льва Толстого не уступали профессионалам. Среди них особенно блистала мадам Гужон. Русская по происхождению, она была замужем за французом. У нее обнаружился замечательный комический талант. Мадам Гужон вполне могла бы рассчитывать на успешную актерскую карьеру. Ее пышные формы венчала голова бульдога; она всегда носила одну и ту же шляпу, украшенную крошечными цыплятами, утратившими перья, и одну и ту же побитую молью лису. Она блистала и в комедиях, а еще, одетая танцовщицей кафешантана, могла с неотразимым комизмом спеть ошеломляюще вульгарные русские частушки.

К сожалению, она занималась еще и всяческими делами. Дела эти были всегда очень запутанными и редко обещали успех. Если она добывала немного денег, то незамедлительно их тратила, устраивая в своей квартире на улице Бассано вечеринки, длившиеся до зари. На жалобы соседей она всегда хладнокровно отвечала: «Отстаньте от меня, мадам Гужон развлекается!»

Вспоминается еще одна женщина – наш давний русский друг, замечательная особа, далеко не глупая, но одержимая манией величия. Она претендовала на близкое знание света и давала понять, что буквально все мужчины в нее влюблены. Очень высокая, она не утратила ни пяди своего роста, несмотря на приличный возраст, высоко держала голову и старалась во всех обстоятельствах сохранять достоинство и осанку. Она сильно красилась и довольно претенциозно одевалась, весьма злоупотребляя вуалями, цветами и перьями. Лорнет, которым она постоянно пользовалась, не мог избавить ее от неприятностей, которые доставляла ей близорукость, граничащая со слепотой. Упав однажды в водосточный люк, которого она не заметила, она была извлечена оттуда молодым секретарем английского посольства, случайно проходившим мимо. Нимало не растерявшись, она поднялась, направила лорнет на своего спасителя и, смерив его надменным взглядом, промолвила: «Благодарю вас, молодой человек. Я принимаю по четвергам.»

Мы охотно прощали нашему другу эти невинные странности, пожалуй, единственный ее недостаток. И все же мы не могли отказаться от удовольствия и порой подшучивали над ней. Однажды мы пригласили ее обедать еще с одним нашим другом, бароном Гаучем, любезным стариком, преклонные годы которого не отняли у него бодрого настроения. Он охотно согласился на придуманный мной розыгрыш. Он надел парик в стиле Людовика XIV, букли которого падали ему на плечи, и большие темные очки. В таком виде он должен был сойти за шведского профессора по фамилии Андерсен, близкого друга шведского короля. Хотя наша приятельница прекрасно знала барона Гауча, а запах нафталина, исходивший от парика, мог бы показаться ей подозрительным, она ни на секунду не заподозрила мошенничества и не переставала весь обед лорнировать псевдо-профессора и его удивительную прическу.

Я увидел ее снова лишь через несколько месяцев. Она сказала мне с упреком:

– Феликс, я никогда вам не прощу шутки, которую вы со мной сыграли. Обедая недавно со шведским королем, я спросила о его друге, профессоре Андерсене. Поскольку мой вопрос его удивил, я описала ему этого человека: «Я не знаю профессора Андерсена, имеющего столь пышную шевелюру, – сказал он. – Вы несомненно стали жертвой мистификации».

* * *

Я уже рассказывал о субботах в Булони. Но один раз в году, в Святую субботу, вечер приобретал особый характер.

Пасха всегда для русских повод для большого праздника, но это еще и время, когда эмигранты особенно остро чувствуют тяжесть изгнания: Москва с ее церквями, освещенными тысячами свечей, и все колокола Кремля, звонящие о Воскресении Христовом, – зрелище, великолепие которого невозможно описать, стоит перед глазами у всех русских вечером в Святую субботу. В эту ночь службы в наших церквях и сопровождающее их пение исключительно красивы. Церковная служба кончается, и, прежде чем собраться на традиционный ужин, верующие трижды обнимаются и целуются по обычаю, говоря: «Христос воскресе!»

Многие наши соотечественники приезжали в Булонь на Пасхальную ночь. Один французский журналист написал об этом больше с юмором, чем с точностью, в статье под названием: «Княжеские ночи». Среди различных небылиц там тем не менее угадывается что-то от атмосферы булонских вечеров:

Это Пасха, Пасха, – поют птички в Тюильри и Люксембургском саду. Это Пасха, Пасха, – вторят русские в Париже.

Вечером в Святую субботу, с одиннадцати часов, полковники лейб-гвардии, кузины царя и знатные вельможи съезжаются со всех сторон, с ближних и дальних окраин Парижа, из Кламара и Аньера, из Версаля и Шантильи, и собираются густой толпой вокруг церкви на улице Дарю на полуночную мессу, которую служат с большой помпой священники и архисвященники, попы и архипопы и сам Митрополит, который является не средством передвижения, но очень высоким иерархом ортодоксальной церкви[2]2
  Игра слов: по-французски «митрополит» и «метрополитен» пишутся одинаково. (прим. переводчика)


[Закрыть]. Служба кончается, и, поцеловавшись трижды в губы и затушив свечи, которые держали в руках, последние бояре, сопровождаемые последними европейскими американцами, отправляются ужинать на Монпарнас или на Монмартр и праздновать обильными возлияниями Воскресение Христово.

Тем временем настоящая «княжеская ночь», праздничный ужин, который собирает вокруг крашеных красным яиц, традиционного кулича и молочных поросят настоящих великих князей и прекрасных славянок, развертывается не у «Корнилова», не в «Золотой рыбке», даже не в «Шехерезаде», но в маленьком доме в Булони, среди бесчисленных фотографий монархов, более или менее свергнутых. Буфет роскошен, фантастичен и причудлив: сосиски, принесенные маленькой танцовщицей, соседствуют с благородными трюфелями, щедрым даром голландского королевского дома при посредничестве леди Детердинг. «Простое красное» разлито и в простые стаканы и в кубки из золоченого серебра и тоже соседствует с самыми драгоценными шамбертенскими винами и редчайшими шато-лафитами.

Окруженный эскортом из верных кавказцев, хозяин дома переходит от группы к группе, говорит с одними, предлагает выпить другим, любезный, отстраненный и таинственный, но никогда не перестающий великолепно играть свою роль. Его тонкое лицо освещается счастливой улыбкой, когда донна Вера Мазуччи проливает водку на фортепиано, или когда Серж Лифарь, делая акробатический трюк, разбивает люстру.

Молодая брюнетка поет металлическим и немного хриплым голосом цыганский речитатив, и ей подпевают хором четыре княгини, три графини и две баронессы. Вспомнив о своей русской крови, Мари-Терез д’Юзес, первая герцогиня Франции и внучка Голицыных, дарит пасхальный поцелуй игроку на балалайке. Соседи напоминают их высочествам, что уже пять утра и давно пора идти спать и кончать с «московскими церемониями».

Мы можем простить этому журналисту преувеличения: он сделал их остроумно и без тени злости. Но что от него совершенно ускользнуло, так это то, что все-таки значит эта пасхальная ночь для сердца русского эмигранта.

* * *

В ноябре 1926 года в православной церкви Биаррица состоялось венчание великого князя Дмитрия с очень красивой американкой Одри Эмери. Я был рад за Дмитрия, который, казалось, наконец-то устроил свою жизнь. Правда, у меня были кое-какие сомнения насчет продолжительности их общего счастья. Я знал, что ничто не чуждо Дмитрию больше, чем американский образ мыслей. Шесть лет прошло после нашей последней встречи. Я с грустью видел, как он тратил жизнь на пустые развлечения, и не мог прийти к нему на помощь. Дмитрий был из разряда тех существ, что живут, закрывшись в их собственном мире, непроницаемые ни для дружбы, ни для любви. Что получится из этого последнего опыта? Я искренне желал ему, что он наконец найдет свое счастье, хотя мало верил в это.

* * *

В 1927 году разнесся слух, что в живых остался один из членов императорской семьи, убитой в Екатеринбурге: великая княжна Анастасия, последняя дочь царя Николая II, смогла, как говорили, убежать и находилась в Германии.

У нас имелись серьезные причины встретить эту новость довольно скептически. Николай Соколов, юрист по образованию, проводивший расследование по приказу адмирала Колчака в 1918 году, немного спустя после произошедшей драмы, смог с уверенностью установить, что государи и все их дети без исключения, были убиты. Царевичи-претенденты и фальшивые великие княжны тем не менее появлялись не раз в разных местах, но им не оказывалось никакого серьезного доверия.

На этот раз интрига была сплетена получше, поскольку ввела в заблуждение многих людей, а комитеты, основанные для помощи претендентке в великие княжны, собирали значительные суммы. Никто из тех, чье доверие и наивность использовались, не знал лично императорских детей, чего не скажешь о великой княгине Ольге, сестре императора, принцессе Ирине Прусской, сестре императрицы, баронессе Буксгевден, придворной даме последней, ни наконец о Пьере Жильяре, воспитателе царевича, и его жене, не говоря уж о некоторых лицах из близкого окружения наших государей, видевших претендентку в великие княжны и говоривших с ней. Все они в один голос разоблачали обман. Но несмотря на то, что их свидетельств было достаточно, чтобы убедиться в очередном обмане, они не остановили кампании, организованной вокруг Лжеанастасии.

Будучи в тот год проездом в Берлине, я встретил там русского медика, профессора Руднева, одного из самых горячих сторонников самозванки.

Мое убеждение, что это очередная мистификация, было неколебимым, и я не верил его горячим убеждениям, что это действительно Анастасия. Но мне было интересно узнать от него об организаторах этого дела и увидеть особу, которую они прочили в царские дочери. Она находится, сказали мне, в замке Зееон, владении герцога Лейхтенбергского, в окрестностях Мюнхена. Руднев предлагал отвезти меня туда. Я отметил по пути, что он как-то очень настойчиво предупреждает меня, что выстрелы и удары штыком в лицо, полученные «великой княжной», сделали ее неузнаваемой.

В Зееоне нам сказали, что «ее императорское высочество» больна и никого не принимает. Тем не менее, исключение было сделано для профессора Руднева, который поднялся к ней. Через несколько минут он вернулся, чтобы сообщить о радости, вызванной у больной известием о моем визите: «Феликс! – воскликнула она, – Какое счастье вновь увидеть его! Скажите ему, что я сейчас же одеваюсь и выхожу. Ирина с ним?»

Все это выглядело очень фальшиво. Я не сомневался, что эта радость притворная, если, конечно, не сам Руднев изображал ее в интересах дела.

Меня попросили подождать в саду, и туда спустя четверть часа вышла псевдо-великая княжна, опираясь на руку профессора.

Даже если бы у меня и были какие-то сомнения, я с первого взгляда увидел, что имею дело с комедианткой, очень плохо играющей свою роль. Ничто в ней, ни в чертах, ни в фигуре, ни в манерах не напоминало ни одну из императорских дочерей. Она далеко не обладала той естественностью и врожденной простотой, свойственной императорской фамилии, которой ни выстрелы, ни штыки (никаких следов от которых на ее лице я не обнаружил) не могли бы отнять. Наш разговор был короток и банален. Я обратился к ней по-русски, она отвечала по-немецки, на языке, который дети царя знали плохо. Напротив, она ни слова не знала ни по-французски, ни по-английски, а на этих языках они бегло разговаривали. Мой визит в Зееон окончательно убедил меня в мошенничестве.

Частное расследование, предпринятое в следующем году при содействии криминальной полиции Берлина, показало, что эта якобы великая княжна была простой работницей польского происхождения. Настоящее ее имя была Франциска Шанцковская. Ее мать жила с сыном и двумя другими дочерями в маленькой деревушке в восточной Померании. Вся семья без колебаний узнала Франциску на предъявленных фотографиях. С 1920 года девушка исчезла, и родные не могли отыскать ее следов. Официальное расследование позднее полностью подтвердило выводы частного следствия.

Вся эта афера основывалась на всеобщей уверенности, что в иностранных банках находятся крупные капиталы, являющиеся личной собственностью последнего царя. Потому-то присутствие естественного наследника и было необходимо, чтобы запустить руки в это наследство.

Но чего не знал почти никто, так это того, что с началом войны Николай II поручил своему министру финансов графу Коковцеву (от которого я это и узнал) вернуть в Россию все капиталы, являвшиеся его частным достоянием и находившиеся за границей. Лишь кое-что и самой минимальной ценности осталось в Берлинском банке.

Таким образом, Франциска обязана своим возведением в великие княжны проискам группы проходимцев, преследовавших вполне корыстные цели.

* * *

Едва я вернулся в Париж, как на моем горизонте вновь возник алварский махараджа. На этот раз я решил по возможности избегать его. Когда он пожелал встретиться со мной, я велел передать ему, что я уехал в Лондон. Он отправился за мной в Англию. Не найдя меня там, он вновь явился за мной в Булонь, где ему сообщили, что я в Риме. Когда я узнал, что он отправился за мной в Италию, я телеграфировал матери, прося ее, если махараджа будет искать меня, сказать, что я на Корсике. Предосторожность оказалась нелишней. Вскоре мать известила меня о его приезде: «Что это значит, почему махараджа ищет тебя повсюду, чего он от тебя хочет?» – беспокоилась она. Я затруднялся ответить на эти вопросы. Я знал, что он, несомненно, имел какое-то тайное намерение на мой счет. Он много раз исподволь на что-то намекал, никогда тем не менее не объясняясь ясно. Его истинные намерения так и остались для меня загадкой. Наверное, я должен был когда-то узнать о них, но день этот еще не настал.

До меня дошли слухи, что он вернулся в Париж в ярости. После этой неудачи он перестал меня преследовать и долго не появлялся на моем горизонте.

* * *

А вот для мадам Хуби я стал другом и доверенным лицом, без которого она не могла обходиться. Вся жизнь этой женщины состояла из дебошей и пьянства. Ее окружение состояло исключительно из людей, которые, кроме охоты и бегов, интересовались разве что выпивкой, вкусной едой да при случае не прочь были заняться любовью. Никто из этих людей никогда не замечал – а она еще меньше, чем другие, – что в этом монструозном теле заключены золотое сердце и душа, которую она понемногу училась открывать, – по крайней мере, мне так тогда казалось. Артисты, особенно музыканты, которых я к ней приводил, вскоре стали завсегдатаями квартиры на улице Фридланд и в ее загородном доме. Русская музыка и цыганские песни явились для нее полным откровением. Я обнаружил у нее волнующий голос, великолепный тембр, потрясавший до слез. Я и сейчас вспоминаю чарующее выражение ее глаз в первый раз, когда она согласилась петь в сопровождении мадам Перовской, замечательной музыкантши и аккомпаниатора. У нее был великолепный слух, она быстро выучила русские и цыганские песни и пела их просто замечательно. Я мог слушать ее часами без устали.

Капризы Биби, как звали мы между собой мадам Хуби, принимали иногда форму щедрости столь же непомерной, сколь и неожиданной. Видя ее вспыхнувшую страсть к музыке, я привел к ней одного из своих очень хороших русских друзей – пианиста Владимира Дервье, обладавшего восхитительным голосом и талантом, далеко превосходившим возможности простого любителя. Мадам Хуби пригласила его на обед с женой, я сидел между хозяйкой и баронессой Дервье. За обедом Биби сняла свой бриллиантовый браслет и подала его мне: «Я полагаю, это украшение гораздо больше пойдет моей соседке», – улыбнулся я, взял браслет и надел на руку баронессы.

Мы все сочли это за шутку, но когда мадам Дервье хотела вернуть браслет, Биби отказалась его забрать: «Оставьте его, – сказала она, – он ваш». На следующий день Ирина в свою очередь получила от нее букет роз, скрепленный бриллиантовой брошью.

Завтракая однажды у мадам Хуби, я имел неосторожность сказать, что еду на несколько дней в Брюссель, чтобы повидать генерала Врангеля и закончить одно дело. Биби тут же заявила, что они с мужем поедут со мной. Эта мысль, кажется, не вызвала энтузиазма у самого Хуби, но он не смел противоречить желаниям жены.

Наш отъезд был воистину эпическим. На вокзале Биби погрузили на багажную тележку, чтобы довезти до поезда; понадобилось не менее четырех носильщиков, чтобы втащить ее в вагон. В дверь ей пришлось входить боком. Все оставшееся в купе место занял ее многочисленный багаж. Открыли корзину с провизией и шампанским, и путешествие прошло за едой и питьем.

В Брюсселе мы остановились в одном отеле и должны были встретиться там вечером, чтобы вместе идти ужинать. Я, бросив в номере чемодан, тут же отправился по своим делам.

Когда я вернулся, портье сообщил мне, что мадам Хуби повздорила с директором из-за пианино, которое тот отказывался перенести в ее номер, и что супруги покинули отель. Он дал мне адрес дома, снятого Биби в городе, куда она просила меня прийти поскорее.

Биби не теряла даром ни секунды, и дом уже переменился на ее лад. Она, убранная своим кокошником, восседала с мужем за ужином, сервированным как по волшебству. Хуби молча пил и, казалось, был в мрачнейшем настроении, в отличие от жены, сидевшей с ликующим видом ребенка, которому удалось провести родителей.

– Наконец-то, сокровище мое! – воскликнула она, увидав меня. – Я не терплю отели. Все директора – негодяи и идиоты. Я сняла этот дом на три месяца и пригласила русских музыкантов, которые вот-вот появятся. Садитесь, ешьте и пейте… У вас нет пока дел в Париже?

Во время ужина пришли музыканты из ночного кабачка, и вечер продолжался, набирая обороты.

На следующий день на заре мадам Хуби прислала за мной. Она сидела в кровати и заливалась горькими слезами:

– Вилли! Я потеряла Вилли! – твердила она рыдая. – Он ушел ночью. Я обожаю его и не могу без него жить… Сокровище мое, помогите мне его найти.

Она протянула мне измятую записку, оставленную ей мужем: «Дорогая Аннах, я ухожу и не вернусь. Всего доброго. Вилли.»

Позвонили в Париж на улицу Фридланд. Барон Тюрпен ответил, что Вилли не появлялся, но если приедет, жену тут же известят.

Тем не менее мадам Хуби решила немедленно вернуться в Париж и поднять там все и всех на ноги, чтобы найти беглеца.

Всю обратную дорогу она пила и плакала, плакала и пила, и чем больше пила, тем больше плакала.

Префектура была тут же поднята на ноги, и квартира на улице Фридланд наполнилась детективами, профессиональными и прочими. Восседая среди них, как генерал среди штаба, мадам Хуби в кокошнике и ночной рубашке изматывала их противоречивыми и несуразными приказами. Увидав вдруг молодого человека, который, по правде сказать, действительно больше походил на служащего похоронного бюро, чем на полицейского, она набросилась на него:

– А ты, чертов сын, зачем явился со своей похоронной мордой! Что ты тут торчишь? Отправляйся на поиски!

Наконец, Вилли был обнаружен в Ницце, в маленьком семейном пансионе, где он прятался.

Биби немедленно потребовала свою машину и тут же помчалась на Лазурный берег. Она вернулась спустя несколько дней и вернула мужа в родной дом, присмиревшего и скорее мертвого, чем живого.