Текст книги "В изгнании"

Глава II. 1920 год

В Риме. – Турне по Италии с Федором. – Герцогиня д’Аоста. – Разочарованная римлянка. – Обед у маркизы Казати с Габриэле д’Аннунцио. – Возвращение в Лондон. – Как я разыграл короля Мануэля и принял его дядю за лакея. – Голубой бал. – Моя операция. – Дивон-ле-Бен. – Снова Италия. – Окончательное поражение Белой армии. – Мы выбираем Париж. – Я нашел вора, но не бриллианты

Во всех своих письмах моя мать настойчиво звала нас к ней в Рим. Наши мастерские в Белгравии работали уже достаточно исправно, и теперь мы могли позволить себе уехать. Мы отправились в Италию вместе с шурином Федором.

В Риме, как и в других местах, многие наши соотечественники оказались в тяжелейшем положении. Мать хотела создать центр помощи, аналогичный нашему лондонскому. Конечно, перед ней вставали те же проблемы, что и перед нами, и главным был вопрос финансов. Средств, которые мы могли собрать в Риме, было явно недостаточно. Нужно было создавать комитеты по сбору пожертвований в других городах Италии и затем пересылать деньги в Рим.

Вместе с Федором мы отправились в турне по городам Италии, где я надеялся встретить хороший прием. Он и оказался таковым почти повсюду, особенно в Катании, жители которой не забыли самоотверженную помощь русских моряков во время ужасного землетрясения 1908 года, разрушившего Мессину.

В Неаполе нас горячо поддержала герцогиня д’Аоста и обещала нам всяческое содействие. Она пригласила нас на обед в Каподимонте, и мы по ее просьбе рассказали о тех страшных событиях в России, свидетелями которых были. Эта сердечная женщина, столь же умная, сколь и красивая, возмущалась слепотой союзных правительств, которые с опасным упорством считали большевизм специфически русским явлением, и не понимали опасность, грозившую всему миру. Мы покинули Каподимонте с рекомендательными письмами герцогини, которые должны были открыть перед нами новые двери и возможности.

Во время этой поездки каждый из нас играл свою роль: моя заключалась в том, чтобы красочно говорить, завоевывать сердца, вызывать сочувствие, а Федор должен был внушать почтение. Высокое положение и величественная осанка моего шурина редко не оказывали желательного впечатления, побуждая к действиям тех, кого недостаточно трогали мои речи.

Мы вернулись в Рим, очень довольные результатами нашей поездки. По нашем возвращении тут же был создан комитет, и он начал действовать под руководством моей матери.

* * *

Однажды в «Гранд Отеле», где я уговорился встретиться с кем-то из знакомых, я заметил двух дам, настойчиво разглядывавших меня с некоторого удаления. Раздраженный этим нескромным вниманием, я сделал вид, что не замечаю их, и уткнулся в газету, но вскоре обнаружил, что они приблизились и теперь с прежним беззастенчивым любопытством стояли в двух шагах от меня. Я даже услыхал, как одна сказала другой:

– Действительно, он не так хорош, как я думала.

Я резко обернулся:

– Если я вас разочаровал, мадам, – сказал я, – поверьте, что я весьма огорчен.

Наконец пришел тот, кого я ждал, и положил конец инциденту.

Несколько дней спустя я был приглашен на обед, и одна из тех любопытствующих дам оказалась моей соседкой за столом. Мы искренне посмеялись, вспоминая обстоятельства нашей первой встречи.

Я был еще мало знаком с римским светом, когда однажды утром нашел в своей почте конверт, надпись на котором поразила меня оригинальностью почерка. В конверте было приглашение на обед к маркизе Казати.

Я знал Луизу Казати понаслышке. Ее имя было широко известно в среде эмигрантов, поэтому я тоже не раз слышал о ней, а репутация маркизы, как особы эксцентричной, не могла не привлечь моего любопытства. И тут представилась возможность удовлетворить его. Надо сказать, что реальность превзошла мои самые смелые ожидания.

В гостиной, куда меня провели, на тигровой шкуре перед камином лежала женщина, как мне показалось, редкой красоты. Легкая ткань обрисовывала тонкое, гибкое тело, у ног женщины спали две борзые, черная и белая. Зачарованный этой картиной, я едва заметил присутствие второго лица – итальянского офицера, пришедшего передо мной.

Хозяйка подняла на меня сияющие глаза, такие огромные, что на ее бледном лице были видны лишь они одни, и плавным, гибким движением королевской кобры протянула мне руку, украшенную кольцами с огромными жемчужинами. Ее рука была прекрасна. Я склонился, чтобы поцеловать ее, уже предвосхищая вечер, обещавший быть не банальным. Чуть позже я узнал имя офицера, которому до сих пор уделил лишь рассеянное внимание: Габриэле д’Аннунцио, человек, с которым я давно мечтал познакомиться!

По правде сказать, его внешность разочаровывала: невзрачный физически, маленький и неуклюжий. В нем, казалось, не было ничего привлекательного. Но это первое впечатление мгновенно рассеивалось, когда он начинал говорить. Я сразу поддался очарованию этого теплого голоса и острого взгляда. Достаточно было услышать его, чтобы понять влияние, какое такой человек мог иметь на толпу. Он был неистощим в любой теме, и хотя говорил то по-французски, то по-итальянски, я не упустил ни слова из того, что он сказал. Совершенно покоренный, я забыл о времени, и вечер пролетел, как сон.

Прощаясь, поэт продемонстрировал мне свою непредсказуемость, неожиданно предложив:

– Я лечу завтра самолетом в Японию, полетите со мной?

Предложение было весьма заманчивым, а властный тон говорил о невозможности отказа. Все же я отказался: меня удерживало слишком много обязательств, которыми я не мог пренебречь.

* * *

Проведя Рождество с семьей, я поспешил вернуться в Лондон, где наш центр в Белгравии требовал моего присутствия. Ирине не хотелось расставаться с нашей дочерью, жившей у моих родителей, и она осталась в Риме еще на некоторое время. Федор тоже.

На перроне вокзала Виктория меня встречал Буль, очень гордый, с букетом в руке, который он с ужимками и подобострастием вручил мне.

Мой секретарь Каталей, бывший конногвардейский офицер, заменявший меня на Белгрейв-сквер во время моей поездки в Риме, отчитался о текущем состоянии дел. Он также сообщил о трениях между нашими служащими, не преминувших возникнуть в мое отсутствие. Это были вечные истории с больным самолюбием, столь же ничтожные, как и бессмысленные. Весь мой следующий день ушел на выслушивание обоюдных жалоб и всяческие утешения.

Разместить наших беженцев становилось с каждым днем все труднее. Представьте, какой вид приобрела вскоре наша квартира из шести комнат, занятая несколькими семьями с детьми и пожитками. Каждый спал там, где мог устроиться, чаще всего на полу. Но что делать? Едва я пристраивал одну семью, как тут же появлялась другая. Это была вечная проблема – устроить неиссякающий поток несчастных. Положение казалось мне просто безвыходным, когда богатый русский промышленник П. Зеленов, сохранивший капиталы за границей, предложил мне купить пополам с ним дом для размещения наших беженцев. Мы взялись за дело, и нам повезло – подвернулся довольно просторный дом с садом в Чизвике, на окраине Лондона.

Я до сих пор вспоминаю негодующее изумление португальского короля при виде беспорядка, царившего в моей переполненной квартире. Окончательно я добил его, пригласив пообедать в ванной комнате.

Король Мануэль не любил богему, не понимал он и шуток. Поэтому я нередко развлекался, разыгрывая его. Однажды, когда он был приглашен ко мне на обед, я вздумал нарядить Буля старой дамой и представил его королю как мою глухонемую родственницу, недавно приехавшую из России. Король невозмутимо выслушал мои объяснения, поклонился «тетушке» и поцеловал ей руку. За обедом мой камердинер, прислуживавший нам, сохранял серьезность с таким же трудом, как и я. Маленькая комедия протекала великолепно, но внезапно Буль, забыв свою роль, поднял бокал с шампанским и воскликнул: «Я пью за здоровье его португальского величества Мануэля!» Король, не любивший такого рода шутки, счел все это дурным тоном и сердился на меня несколько недель.

Оплошность, на этот раз нечаянная, снова повредила мне, когда король сменил свой гнев на милость. Приглашенный на завтрак в его резиденцию в Туикнеме, я обнаружил по приезде, что сильно опоздал. Поспешно сняв шляпу и скинув плащ, я небрежно бросил их какому-то человеку, оказавшемуся рядом, и поспешно прошел через вестибюль в гостиную. Король Мануэль принял меня довольно прохладно. Пока я бормотал извинения, дверь отворилась, и я было обрадовался, что не я последний, когда узнал в вошедшем того, кому так небрежно кинул второпях свою верхнюю одежду. Король подошел к нему с приветствием, потом обернулся ко мне: «Полагаю, ты еще не был представлен моему дяде, герцогу д’Опорто».

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Тем не менее, его высочество вовсе не обиделся, что его приняли за лакея. Несомненно, чувство юмора у герцога д’Опорто было более развито, чем у его племянника!

* * *

С некоторых пор у меня появились головные и внутренние боли, сопровождавшиеся ощущением общего изнеможения. Боли все усиливались. Объяснив эти недомогания общим переутомлением и недосыпом, я решил дать себе несколько дней отдыха. Но у русского Красного Креста опять кончились деньги, и меня попросили организовать несколько благотворительных спектаклей и балов. Я собрал комитет из нескольких высоких лиц из лондонского света под попечительством королевы Александры, принцессы Кристины и маршала герцога Коннаутского. Было решено, что большой бал будет устроен в Альберт-Холле в начале лета. Он должен был сопровождаться балетным спектаклем, в котором обещала участвовать Павлова со своей труппой.

Я доверил украшение зала молодому архитектору, который выказал столько вкуса и таланта при устройстве нашей квартиры в Петербурге, Андрею Белобородову, также бежавшему в Лондон. Основным цветом предстоящего бала мы сделали голубой, мой любимый цвет.

Вскоре весь Лондон говорил о «Голубом бале».

Были проданы шесть тысяч входных билетов, на каждом стоял номер, что делало его одновременно и лотерейным билетом.

Для лотереи английские государи предложили альбом об их коронации и «Историю Виндзорского замка» в роскошном издании и переплете, королева Александра – карты в серебряном футляре в форме паланкина, король Мануэль – трость, инкрустированную золотом. Все прочие предметы лотереи, благодаря щедрости множества дарителей, тоже были очень ценными вещами или красивыми украшениями от самых известных ювелиров.

История, каким образом бриллиант в пять каратов в последний момент присоединился к уже выставленным предметам лотереи, заслуживает особого внимания. Владелица этого камня, показывая его однажды нескольким подругам, советовалась с ними о том, как его лучше оправить. Дамы любовались бриллиантом и высказывали мнения об оправе. Зашел разговор и о Голубом бале, срок которого приближался, а секретарь бала как раз находилась среди присутствующих. Владелица алмаза выразила сожаление о том, что не сможет быть на балу, но решила тоже поучаствовать в благом деле и предложила триста ливров за ложу. Наша секретарь, не лишенная ни остроумия, ни решительности, без колебаний сказала, что она бы предпочла бриллиант… и получила его!

Отсюда видно, какими бесценными сотрудниками я был окружен. Леди Эгертон, жена английского посла в Риме, миссис Роскол Браннер и наша верная миссис Уильямс – не говоря о других – никогда не отказывались от работы и никогда не скупились.

Белобородов активно готовил убранство зала. Чтобы не тратить времени на дорогу, он переселился к нам. С наступлением вечера наш архитектор, который был еще и прекрасным музыкантом, садился за пианино, и музыка развлекала нас после дневной работы.

А между тем мои недомогания не прекращались. Однажды они стали просто нестерпимыми. Вызвали врача, и он констатировал приступ аппендицита. Консультант-хирург настаивал на срочной операции.

Я решил, что буду оперироваться дома. Маленькая гостиная рядом с моей спальней была превращена в операционную, и на следующий день я уже был «на столе». Операция длилась около часа. Оказалось, что у меня был гнойный аппендицит, так что мое положение было весьма серьезным. Четыре дня в мою комнату никого не пускали, кроме врача и двух сиделок, дежуривших возле меня. Тесфе, мой камердинер-абиссинец, отказывался от пищи, пока длился этот запрет. Совсем иной была реакция Буля: когда он узнал о серьезности моего положения, он с ног до головы оделся в черное, чтобы быть готовым к моему погребению, и все время причитал: «Как же мы будем жить без нашего дорогого князюшки!»

Знаки дружеской симпатии, полученные мной в эти дни не только от русской колонии, но и от всех моих английских друзей, глубоко меня трогали. Мне присылали подарки, фрукты и цветы, последние в таком обилии, что моя комната скоро стала похожа на оранжерею. Добрая миссис Уильямс явилась с огромным букетом роз, который с трудом пролезал в дверь; но ничто не тронуло меня так, как букетик незабудок в сопровождении нескольких простых и волнующих слов, принесенный мне Анной Павловой.

Я не счел нужным беспокоить Ирину, находившуюся еще в Риме, и не сообщил ей об операции. Известил ее только спустя неделю, когда был уже вне опасности. Она приехала через несколько дней вместе с Федором.

Вопреки всем предсказаниям, моя болезнь способствовала успеху Голубого бала. Многие, зная, как близко я принимаю к сердцу его устройство, проявили еще большую щедрость. Я получил множество чеков, один из них прислал знаменитый миллиардер, сэр Бэзил Захарофф. Это стало результатом встречи с ним, которая произошла незадолго до моей болезни. Я долго говорил с этим непростым человеком, рассказал ему о великой нужде моих соотечественников-беженцев. Его чек на сто ливров сопровождался письмом, где он объяснял, что в результате инфляции, эти сто ливров в настоящее время стоят двести семьдесят пять, иными словами, гораздо больше.

Замечание показалось мне нелепым и по меньшей мере неуместным, и я не удержался и прибавил к отправленной ему благодарности предложение перевести это сумму в кассе для беженцев не в ливры, а в рубли, что, по существующему обменному курсу, довело бы его пожертвование до миллиона рублей.

Между тем приближался день Голубого бала. Я пока еще был крайне слаб, врачи не разрешали мне вставать, но ничто не могло остановить меня. Я слишком много вложил в устройство этого бала и хотел присутствовать на нем и насладиться успехом, в котором я не сомневался. Беззастенчиво наврав Ирине и сиделке, я сказал, что врач разрешил мне присутствовать на балу, при условии, что меня отвезут в Альберт-Холл на санитарной машине. Мои уверения их не убедили, и Ирина позвонила врачу, которого, по счастью, не оказалось дома. Санитарная машина была заказана, и вечером я вошел в Альберт-Холл в сопровождении Ирины, шуринов Федора и Никиты и сиделки; мы все были в домино и черных масках.

Пока составлялись и начинали кружиться в центре зала первые пары, я из ложи, в которой с удобством улегся, с восхищением рассматривал убранство зала, задуманное и сделанное моим другом Белобородовым. Фантазия этого волшебника преобразила почтенный Альберт-Холл в феерический сад. Легкие голубые драпировки скрывали большой орган и изящно обрамляли ложи, обвитые гирляндами чайных роз. Арка из роз украшала сцену, голубые гортензии спускались каскадами по стенам зала. Свет падал сквозь букеты роз, окружавших люстры, увенчанные голубыми страусовыми перьями; лучи, похожие на лунные, направлялись на танцующих.

В полночь бал прервался, уступив место балету. Долгая овация приветствовала появление Анны Павловой, выпорхнувшей, словно Синяя Птица, из пагоды с золоченой крышей в центре сцены. Ее интерпретация «Ночи» Рубинштейна привела зал в неистовство. За «Прекрасным голубым Дунаем», исполненным балетом, последовали русские и восточные танцы. Наконец, Анна Павлова появилась с Александром Волыниным и другими в «Менуэте». Этот «Менуэт», костюмы для которого рисовал Бакст, довел восторг зала до апогея. Потом артисты, награжденные неистовыми аплодисментами и овациями, смешались с публикой, и бал возобновился с новой силой. Люстры, убранные страусовыми перьями, потухли лишь на заре, с отъездом последних гостей бала.

Домой я вернулся измотанный, но довольный. Я уже знал, что самые оптимистичные прогнозы намного превзойдены, и значительный доход позволит Красному Кресту существовать еще долгое время.

* * *

Для восстановления моего здоровья и нервного равновесия врач посоветовал мне отправиться на отдых. Вполне подходящим местом для этого мне казался Дивон-ле-Бен, а воспоминание о том, как я был там с братом в 1907 году, окончательно решило мой выбор. И я отправился туда вместе с женой, прихватив сиделку и Буля.

Когда мы прибыли туда, я не узнал Дивон. Огромный отель «Чикаго», подавлявший своей массой окружающие здания, изменил, и не в лучшую сторону, облик места, утратившего свое обаяние и простоту.

На следующий день после приезда начались оздоровительные процедуры, включая душ Шарко, массаж по утрам и продолжительное время отдыха, которое я проводил, расположившись на террасе. Пациенты Дивона состояли в основном из хронических неврастеников, одержимых разнообразными маниями, а не из настоящих душевнобольных. Правда, поведение некоторых из них могло ввести в заблуждение. Иногда слышались лай, мяуканье, птичьи крики; или гуляющий внезапно останавливался, поворачивался вокруг себя, как волчок, и затем вполне нормально продолжал свой путь. Один из постояльцев отеля измерял зонтом глубину воображаемых луж, которые затем перешагивал или перепрыгивал. Тяга, которую я всегда испытывал к полусумасшедшим, позволяла мне наблюдать за ними с интересом и симпатией. Меня вовсе не угнетало это зрелище, как это бывает с большинством нормальных людей – или считающих себя таковыми – в присутствии ненормальных.

Дивон очень понравился Булю. В особенный восторг приводил его Монблан: «Здесь рай земной!» – восторгался он.

Я отправлял его на лечебный душ, и он, когда находился под струей, веселил персонал витиеватыми приветствиями и бурными выражениями благодарности.

Выбирая Дивон местом отдыха, я надеялся побыть там наедине с Ириной, но наш «тет-а-тет» был непродолжительным – где бы мы ни оказывались, мы всегда в конце концов встречали знакомых.

Через пару недель я восстановил силы и уже мог совершать длительные прогулки. Первый визит мы нанесли моим старым учителям, месье и мадам Пенард, жившим в Женеве. Моя радость от свидания удваивалась удовольствием предаться с ними воспоминаниям моего детства. Целью другой прогулки было имение, приобретенное некогда моими дедом и бабкой на берегу озера Леман. Вилла «Татьяна», которую я видел впервые, была сдана американцам. Они, узнав, что я являюсь сыном владельцев, приняли нас очень радушно и предложили нам посещать их. Мы рассчитывали, что по истечении срока арендного договора станем пользоваться виллой сами. Место было приятное, дом великолепный и просторный, его окружал сад, тянувшийся до берега озера. Нам нравилась перспектива жить здесь, и это обещало множество удобств. Но вот навязчивого вида Монблана, на который выходили все окна, было вполне достаточно, чтобы отказаться от этого намерения.

Мои шурины Федор и Дмитрий приехали к нам в Дивон. К концу сентября курс моего лечения закончился, и мы вчетвером отправились в Италию.

Из этой поездки мне запомнился беспокойный, сумбурный отъезд, багаж, заброшенный в поезд на ходу, и особенно дурное настроение моих спутников, считавших меня ответственным и за опоздание, и за весь связанный с этим хаос. Во всяком случае, не я был причиной забастовки, задержавшей нас на два часа на Миланском вокзале. Как и в Сиракузах несколькими месяцами раньше, манифестации сопровождались криками: «Да здравствует Ленин! Да здравствует Троцкий!», особенно неприятными для нашего русского слуха.

В Венеции мы встретили старых друзей, среди них миссис Уильямс. Венецианские друзья привели нас к княгине Морозини. Сумрачный и роскошный дворец Морозини – один из самых красивых в Венеции. Княгиню, высокую, очень красивую, все побаивались по причине ее острого язычка и саркастического ума. Федор сразу же оказался под прицелом ее язвительного внимания. Окинув его оценивающим взглядом, она бесцеремонно указала на него пальцем: «А это что?» – спросила она.

Мы провели в Венеции неделю. Несколько наших друзей отправились с нами во Флоренцию, где мы остановились на несколько дней, прежде чем отправиться к родителям в Рим.

Во все время пребывания в Риме будущее устройство нашей семейной жизни являлось темой беспрерывных обсуждений и споров. Мнения были разные: отец был убежден, что в будущем возвращение в Россию будет возможно, если не вероятно; мать в еще большей мере, чем мы, не разделяла его оптимизма, но оба сходились в желании ничего не менять в своем настоящем положении и определенно не желали покидать Рим. Оставался вопрос о нашей дочери. Ирина хотела забрать ее в Лондон. Я же решительно был против этого решения. Наша кочевая жизнь могла лишь повредить хрупкому здоровью ребенка. Ей требовалась спокойная обстановка и забота, которую моя мать могла обеспечить ей гораздо лучше нас. Итак, было решено, что она останется у бабушки и деда. Это решение, продиктованное, как казалось, взвешенным благоразумием, оказалось ничем иным, как заблуждением, о котором я вскоре не замедлил пожалеть. Мои родители, обожавшие внучку, потакали всем ее капризам, и ребенок вскоре стал настоящим деспотом.

* * *

Почти сразу же после нашего возвращения в Лондон известие об окончательном поражении Белой армии в Крыму развеяло наши последние надежды. В течение зимы мы узнали о трагической кончине адмирала Колчака, главнокомандующего Белой армии в Сибири, преданного чехами, покинутого союзниками и расстрелянного большевиками в Иркутске 7 февраля 1920 года. В марте генерал Врангель сменил Деникина и возглавил Белую армию, последние части которой, понемногу оттесненные к Крыму, были там окончательно разбиты.

Поражение генерала Врангеля означало конец гражданской войны. Ничто больше не противостояло триумфу Советов. Измученная и обескровленная Россия полностью попала под власть большевиков.

Последние осколки Белой армии были эвакуированы через Галлиполи и рассеялись по балканским странам. Генерал Врангель, уважение к которому было безгранично, не покинул свои войска. Разделяя с женой все лишения своих подчиненных, он заботился о нуждах этой маленькой армии в изгнании, все еще поддерживая в ней дисциплину. Лишь устроив судьбу всех своих солдат, генерал покинул Балканы и отправился с женой в Брюссель.

Родина окончательно закрылась для нас, и мы продолжали раздумывать о выборе места жительства. Отношение к эмигрантам было неприязненным, порой враждебным, и мы остро чувствовали это. Даже симпатия отдельных людей не могла победить это тягостное ощущение, усугублявшее печальное положение изгнанников.

Наши мастерские на Бельгрейв-сквер утратили свой основной смысл – снабжение Белой армии. Зная также, что множество русских беженцев осели во Франции, мы решили ликвидировать все дела в Лондоне и поселиться в Париже.

* * *

За несколько дней до отъезда, укладывая украшения Ирины, я задумался о судьбе наших украденных бриллиантов. В ту же ночь я увидел удивительно ясный сон. Мне приснилось, что я сижу в гостиной перед бюро, выдвигаю верхний ящик и перебираю его содержимое. В это время вошел некто, и я узнал в вошедшем одного из наших русских друзей, судьбой которого я тогда занимался, так как он и его семья пребывали в крайней нужде. Хороший музыкант, одаренный приятным голосом, он был одним из рьяных участников наших собраний. Во сне я видел, как этот молодой человек сел рядом со мной; видел, как сам я поднялся, направился к двери и обернулся, прежде чем выйти из комнаты. Этот человек все еще сидел возле бюро и шарил в ящиках. Потом схватил что-то и положил в карман…

Тут я проснулся. Под сильным впечатлением от этого сна я позвонил этому человеку и попросил его срочно зайти ко мне. Но чуть не повесил трубку, не договорив, так как устыдился, что уступил своему порыву. Как мог я обвинять друга, поверив всего лишь сну!? Как я буду себя вести, что скажу, когда он придет? Я хотел было отменить приглашение, придумать предлог, чтобы помешать его приходу, когда мне пришла идея восстановить сцену, увиденную во сне.

Я сел за бюро и стал ждать. Минуты казались мне часами. Наконец, появился тот, кого я ждал. Он вошел с самым естественным видом, хотя, казалось, был слегка удивлен, что его побеспокоили в такой ранний час. Я указал ему на стул и, глядя ему прямо в глаза, открыл ящик, в котором раньше хранились бриллианты. Сразу поняв, что я все знаю, он бросился на колени и стал целовать мне руки, умоляя о прощении. Он признался, что продал бриллианты бродячим индусским торговцам. Он не знал где они живут и даже их имен. Чтобы побороть отвращение, которое он у меня вызывал, я должен был напомнить себе, что у него есть жена и дети. Что еще я мог сделать, кроме как предать эту историю забвению?

Я больше никогда не видел этого человека, но, пока он был жив, каждый раз на Рождество почтовая открытка приносила мне его поздравления.