Текст книги "Девушка в красном платке"

Аби, 2017

Сегодня понедельник – выходной день для сотрудников Шато Бельвю, и я сижу на берегу реки, помахивая ногами в воде. Тома с Жан-Марком утром занимались мельничным домом, но сейчас ушли в шато на обед. В середине дня слишком жарко, чтобы работать на улице.

Я теперь набралась достаточно смелости, чтобы плавать. Жан-Марк показал мне, что можно выйти на плотину и нырнуть в глубокую заводь выше по течению, если только оставаться в середине реки, подальше от шлюзов. Мельничное колесо теперь неподвижно, застыло в пространстве и времени, словно безмолвное свидетельство тех военных лет. Тогда его использовали, чтобы молоть зерно на хлеб насущный для местных жителей. Но шлюзовые ворота обводного канала открыты и вода втягивается в него темной лентой, которая взбивается в белую пену, снова падая в основное русло реки под плотиной. В центре потока вода темная и холодная, но вот она перескакивает через верхнюю часть плотины, радостно ниспадая в золотисто-коричневую заводь внизу, где среди водоворотов под ивой плавают рыбы. Там река собирается с силами, прежде чем потечь вперед и соединиться с другими, более крупными водными путями, а в конце концов влиться в океан.

Я пробираюсь по гальке у берега и сажусь, опираясь спиной об ивовый ствол. Кора у нее жесткая, рассеченная трещинами и щелями. Сара сказала, эта кора – основной источник аспирина и что Элиан с Лизетт в войну использовали ее отвар как мягкое болеутоляющее, когда готовых лекарств не хватало. Я прислоняю голову к этой целебной коре и закрываю глаза, давая солнечным лучам, пробивающимся сквозь изящные листья, рисовать мелькающие узоры у меня на веках. Я думаю об Элиан, о том, как она стояла, укрывшись под деревом, и мечтала о Матье в тот вечер, когда на мельнице появился Жак.

Каково это, интересно, быть любимой таким человеком, как Матье Дюбоск или Жак Леметр? Добросердечным человеком.

Где-то вдали слышится тихий пульсирующий ритм проходящего поезда, он пробуждает меня от моих мечтаний. Здесь так умиротворенно (теперь, когда затихла цементомешалка Тома), что различаешь каждый звук: свистящую песню птицы в ветвях, далекий стук поезда, шелест листьев плакучей ивы, тихий шепот реки. Совсем не то, что вид на Темзу из окна лондонской квартиры. Там звуки тонут в шуме раскинувшегося вокруг города, но и те не проходят сквозь герметичные окна, так что внутри стоит тишина настолько полная, что ее никак не назовешь умиротворенной.

Чтобы не слышать эту тишину, я обычно включала музыку или радио, когда целыми днями оставалась одна в квартире.

Зак, должно быть, почувствовал, как мне было одиноко. И что-то переменилось в тот вечер, когда он предложил попытаться завести ребенка. Хотя мне казалось, что с виду в моем поведении ничего не поменялось, я перестала быть пассивным участником, каким была в начале нашего брака. Мой маленький, тайный акт неповиновения придавал мне сил каждый день, когда я вынимала из спрятанной в шкафу сумки одну из сбереженных противозачаточных таблеток и проглатывала ее.

Возможно, каким-то образом Зак тоже почувствовал эту перемену, эту малейшую утрату контроля надо мной, которую не мог толком понять. Как бы там ни было, какие бы ни были у него причины, он с видом торжественной щедрости предложил идею моего образования.

Почему каждый раз, когда он давал мне что-то, мне казалось, что у меня что-то отнимают?

– Ты могла бы учиться в университете, пока мы пытаемся завести ребенка, – предложил он. – Что думаешь? Ты говорила, что всегда жалела о том, что не могла продолжить образование после школы.

Я была удивлена и благодарна. Значит, он все-таки правда желает мне добра.

– О, Зак! Правда? Мне бы так этого хотелось! – сообщила я с улыбкой от уха до уха и представила себя в заполненной аудитории. Вот я пью кофе с другими студентами (я, конечно, буду старше их всех, но не до смешного), еду в метро с полной сумкой учебников, сажусь писать сочинение…

Мне пришлось немедленно понять свою ошибку, потому что выражение его лица сменилось с теплого на холодное. Я расслабилась, дала ему увидеть проблеск своих настоящих чувств, и это дало ему власть.

– Конечно, это обойдется недешево. Но я почитал в интернете про Открытый университет. У них учиться дешевле, и это избавит от дополнительных трат на дорогу. В конце концов, я не купаюсь в деньгах.

Вот оно опять. Одной рукой дает, другой отбирает. И хотя мысль о получении диплома через Открытый университет по-прежнему наполняла меня радостным волнением, почему мне казалось, будто стены квартиры сжимаются вокруг меня, а силуэт города отдаляется еще больше, становясь все более недостижимым?

Но, сказала я себе, получив диплом, я получу силу. Смогу найти хорошую работу, самостоятельно встать на ноги. А тоненький голосок прежней, потерянной части меня шепотом добавил: «А потом сможешь заработать достаточно денег, чтобы сбежать».

Это был шаг. А тогда шаг в любом направлении был лучше, чем сидеть, застыв, за стеклом моих окон.

Элиан, 1940

Вместо того чтобы уходить к себе в коттедж и дремать, граф начал проводить большинство послеполуденных часов в капелле. В это время дня, когда посуда после обеда была уже убрана, шато обычно погружалось в тишину. Большинство немцев были на своих постах в Кульяке, а те, у кого был выходной, отсыпались после вина, которым наслаждались за обедом по милости хозяина.

– Выставляй бутылку или две каждый день, – проинструктировал граф Элиан. – Как и твоим пчелам, нашим «гостям», чтобы быть довольными, требуется регулярный приток нектара.

Мадам Буан не могла справиться со ступеньками, ведущими в погреб. Она утверждала, что от их крутизны у нее кружится голова. Так что спускаться в прохладную темноту под каменным основанием, на котором располагалось шато, и приносить вино было обязанностью Элиан.

– Начинай с левых стеллажей, – сказал ей граф. – Лучшие бутылки справа. Даст Бог, мы сбережем их для себя, чтобы потом отпраздновать.

В одном углу погреба в ряд стояли три деревянные бочки, закрепленные подпорками. Когда Элиан первый раз спускалась туда, граф попросил ее внимательно посмотреть на бочки и сказать, не заметила ли она чего-нибудь.

– Средняя стоит чуть ниже остальных двух. Это странно, они все как будто одного размера, – сказала она, вернувшись. Граф кивнул.

– Когда спустишься в следующий раз, посмотри еще, Элиан. Ты помнишь слухи о секретном туннеле, соединяющем шато с мельницей? Это правда. Средняя бочка стоит на люке, вделанном в пол, потому и кажется, что она чуть ниже.

Элиан никогда не бывала в туннеле, но теперь часто думала о нем, спускаясь за вином: это был тайный проход, соединяющий ее работу с ее домом.

Как-то раз днем, спустившись в погреб за новыми бутылками (им нужно постоять наверху и постепенно нагреться до правильной температуры, чтобы их подали вечером), она поняла, что благодаря щедрости графа стеллажи слева почти опустели. Перед стеллажами справа громоздились какие-то коробки с печатью местного производителя вина и датой – 1937. Это часть драгоценных запасов графа с более изысканными винами? Или можно переставить бутылки на левый стеллаж, чтобы восполнить уже выпитое? Нужно будет узнать…

Немного погодя, направляясь в сад, чтобы поработать часок-другой, прежде чем идти помогать мадам Буан с ужином, Элиан решила заглянуть в капеллу и спросить графа о вине. Капелла была одной из старейших частей шато, ее камни дремали на послеобеденном солнце, разомлев от времени и молитв. Древний крест на остром фронтоне над входом указывал в небо, возвышаясь над крышами соседних зданий. Элиан мягко постучала по ветхой деревянной двери, не желая смутить графа, если тот молится. Странно, ей почудилось, что она слышит внутри два голоса, но когда она отворила дверь, граф поднялся с места, на котором сидел явно в безмятежном одиночестве, рядом с алтарем, прямо перед статуей Христа. Должно быть, он молился вслух, подумалось ей.

Когда она объяснила проблему с вином в погребе, граф широко улыбнулся, глаза у него сморщились от веселья.

– Ах, да, я и забыл об этих ящиках вина. У тридцать седьмого года ужасный вкус, вяжущий и резкий. Винодел не мог продать эти вина и отдал мне часть бесплатно вместе с другим заказом. Оно еще не начало вызревать да и после этого может оказаться непригодным для питья. Это как раз то, что стоит подать нашим немецким гостям – наилучший выход! Несомненно, Элиан, можешь переставить эти бутылки на освободившиеся стеллажи. Но только проследи за тем, чтобы не подать это вино мне! – Он снова сел на свой стул у алтаря. И, будто только вспомнив, добавил: – И возможно, мне придется попросить тебя совершить еще одну прогулку завтра, так что не забудь взять с собой платок. – В ответ на это Элиан дотронулась до красного шелка, повязанного вокруг шеи, и граф одобрительно кивнул. – Я дам тебе знать, – добавил он.

Элиан оставила его в тишине капеллы, сидящего в луче солнечного света, который падал сквозь ромбики окна над статуей Христа. Этот луч осветил пыльники, танцующие вокруг головы графа, и его руки, свободно сложенные на коленях. Мягко закрыв за собой дверь, она снова услышала невнятное бормотание по ту сторону толстых стен.

Завтра она будет готова опять выйти на свою прогулку. После того первого раза она уже делала это не раз, хоть и не слишком часто. Иногда направление и количество кругов менялись, но она никогда не знала, что сообщает и кому. Но она надеялась, что – вместе с полуденными молитвами графа – эти сообщения, которые она отправляет за тридевять земель, каким-то образом смогут принести перемены.

Аби, 2017

Сегодня утром мы с Карен убираемся в капелле. Воздух под летним солнцем очень разогрелся, так что мы с облегчением заходим в прохладную полутьму. Мы подметаем каменные плиты, собирая в совки мусор с прошлой свадьбы: засушенные розовые лепестки, которая Сара предлагает вместо конфетти; пару брошенных листов с порядком церемонии; пыль от множества ног в новых туфлях, купленных специально для этого случая. Отполированное дерево скамеек сияет под лучами, просачивающимися сквозь витражные окна со свинцовой оправой.

Мы вместе расправляем выстиранную льняную скатерть и расстилаем ее на небольшом алтаре перед статуей Христа. Карен вращает запястьем (оно у нее иногда еще немного напряжено, хотя зажило очень хорошо), а потом смотрит на мою руку. Я замечаю это и делаю вид, что расправляю несуществующую складку на скатерти, чтобы скрыть смущение. Из-за жары мне пришлось в кои-то веки отказаться от своих обычных рубашек с длинными рукавами. Я знаю, что видок еще тот. При переломе кости разломились на мелкие осколки, прорвав кожу. От стержней, которыми их скрепляли, рубцов стало еще больше, так что кожа у меня на руке бугристая и деформированная. Шрамы жесткими белыми полосами выделяются на фоне легкого загара, который я приобрела, сидя на берегу реки в купальнике.

Карен пристально и прямо смотрит на меня.

– Я тут, значит, жалею себя, потому что у меня немного побаливает запястье. А тебе, должно быть, было гораздо больнее.

Я пожимаю плечами, стараясь не вспоминать. Стараясь вымарать образы, без спроса возникающие у меня в голове.

– Да, пожалуй. Но это было давно. Сейчас все почти зажило.

Она испытующе смотрит на меня с минуту.

– Знаешь, Аби, ты хорошо справляешься. Я на своем веку повидала, как немало людей приходят и уходят, и ты – одна из хороших.

Я не уверена, имеет ли она в виду работу, которую я выполняю в шато, или говорит о чем-то другом, но от ее грубоватой доброты у меня на глаза наворачиваются слезы. Я опускаю голову и наклоняюсь поднять совок и щетку, чтобы взять себя в руки. Снаружи слышится звук косилки Жан-Марка, сначала громко, потом тише. Он, наверное, везет ее в сарай по пути на обед.

Когда я выпрямляюсь, Карен все еще оценивающе на меня смотрит, а потом с ухмылкой говорит:

– И, полагаю, я здесь – не единственная, кто так думает.

Когда мы выходим из капеллы, я мгновение медлю перед тем, как снова ступить на палящее полуденное солнце, и думаю о графе, проводившем здесь послеобеденные часы. И в этот момент, в тихой полутьме капеллы я словно бы слышу тихий шепот голосов, передающих послания из прошлого.

Элиан, 1942

На рынке в Кульяке быстро прошла молва о том, что появился свежий мед. С продуктами теперь были серьезные перебои, несмотря на введение строгой карточной системы. Сахар стал одним из самых ценных товаров и одним из самых дефицитных, так что перед прилавком Франсин и Элиан быстро выросла очередь.

Люди смирились, что теперь за всем нужно стоять в очередях: в мэрии за разрешениями на проезд и талонами на бензин; в пекарне, чтобы получить все убывающую суточную порцию хлеба, а в лавке мясника жалкий кусок конины, и на пропускных пунктах, выросших на дорогах там, где раньше они могли свободно ходить по своим делам.

Люди разнообразили свои пайки как могли тем, что удавалось добыть: иногда речной рыбой; зеленью – одуванчиками, звездчаткой и валерианеллой, а когда кончались запасы пшеницы, как часто бывало в последнее время, Гюстав и Ив мололи каштаны в грубую муку, из которой можно было испечь тяжелые буханки желтого хлеба, камнем ложившегося в желудок. Но никто не жаловался. После зимы, когда выживали в основном на репе и топинамбуре, все радовались относительному изобилию и разнообразию, пришедшему с весной и ранним летом. Твердый каштановый хлеб заполнял пустой желудок. Ну а с медом – с ним даже заплесневелая горбушка хлеба превратится в лакомство.

Вместо того чтобы запросить за банку огромную цену, которую большинство и готовы были бы заплатить, будь у них деньги, девушки брали с покупателей символическую сумму, распространяя драгоценные запасы так широко, как только могли. Иногда они были не прочь поучаствовать в дружеском обмене (гораздо более дружелюбное название, чем «черный рынок») и потихоньку меняли банку меда на кусок высохшей колбасы или несколько сморщенных яблок, оставшихся с прошлого урожая. Такие предметы спешно прятались за прилавком.

Снаружи Франсин по-прежнему казалась веселой. Но несколько дней назад ей велели явиться в мэрию, где, больше двух часов простояв в очереди, она получила желтую звезду вместе с приказанием постоянно носить ее на верхней одежде. Элиан чувствовала, как растет ее тревога. И неудивительно – газеты все чаще писали о депортациях. В особенности сгоняли и отправляли в рабочие лагеря евреев, а тон газетных статей становился откровенно антисемитским.

Когда обер-лейтенант Фарбер подошел к прилавку купить (за полную цену) одну из нескольких банок варенья, которое им удалось сварить в этом году (из-за нехватки сахара их обычное производство пришлось сократить), у Франсин так тряслись руки, что она рассыпала сдачу по булыжной мостовой. Жак Леметр, стоявший в очереди за ним, помог собрать разлетевшиеся монетки и протянул их солдату.

– Мерси, месье, – ответил обер-лейтенант.

Жак просто дружелюбно кивнул и, подождав, пока солдат отошел в сторону мэрии, повернулся к Элиан и Франсин.

– Банку вашего прекрасного меда, пожалуйста, мадемуазель, – сказал он галантно. – Как поживают ваши родители? И ваш брат? – обратился он к Элиан. – Есть новости от вашей сестры из Парижа?

Стефани, стоявшая позади него и пристально наблюдавшая за беседой Элиан с обоими мужчинами, потянулась вперед, притворяясь, что что хочет рассмотреть последнюю оставшуюся банку варенья. Оно было из дикой сливы, которую девушки набрали весной вдоль дороги.

– Позвольте мне, мадемуазель, – сказал он вежливо, передавая ей банку.

– О, спасибо, месье. Кажется, мы не знакомы? Но я видела вас за работой в пекарне. – Она представилась и протянула наманикюренную руку, жеманно улыбаясь при этом.

– Очень приятно, – ответил он. – Все верно, я помощник месье Фурнье.

– Здравствуй, Элиан, – сказала Стефани, вдруг переключая свое внимание на нее. – Какой красивый платок! Я заметила, ты часто его носишь. Где ты могла раздобыть что-то подобное, ума ни приложу.

– Это от моей сестры Мирей.

– Правда? А не от одного из благодарных немецких солдат в шато?

– Нет, – твердо ответила Элиан, отказываясь поддаваться на провокацию. – Мирей получила его от благодарного клиента в Париже и подарила мне на день рождения.

– Понятно, – рассмеялась Стефани резким неискренним смехом. – Интересно, а этот клиент был мужчина или женщина? И как поживает милая малышка, которую твоя мать так заботливо взяла к себе? Должно быть, уже подрастает.

Почувствовав, как Франсин напряглась от злости, Элиан спокойно улыбнулась Стефани.

– Да, Бланш теперь чувствует себя очень хорошо. Она веселый ребенок, но неплохо умеет настоять на своем.

Стефани презрительно фыркнула, а затем протянула банку варенья обратно Жаку, вновь переключая на него свое внимание.

– Не будете ли вы так любезны, месье, чтобы поставить это обратно? – беззастенчиво захлопала она ресницами. – Просто банку меда, пожалуйста, Элиан. – Стефани окинула взглядом Франсин, нарочно задерживаясь на желтой звезде, приколотой к ее блузке. Потом убрала мед в корзинку и еще раз протянула руку Жаку. – До новой встречи, месье, – и быстро удалилась, на ходу приглаживая свои блестящие черные волосы.

– Ну, до свидания, Элиан, Франсин. – Жак улыбнулся им обеим. Но только он собрался уходить, к нему спешно приблизилась секретарша мэра.

– Доброе утро, месье Леметр. Я принесла ту газетную статью, о которой вы недавно спрашивали. Надеюсь, она покажется вам интересной.

– Вот спасибо, мадам. Это невероятно любезно с вашей стороны, я очень благодарен. Уверен, она мне понравится. – Он взял у нее свернутую газету и сунул под мышку. – Доброго утра, дамы.

После этого он быстрым шагом пересек площадь, решительно направляясь к двери своей маленькой квартирки над пекарней.

* * *

На следующий день, в воскресенье, Элиан вместе с Бланш, которая теперь была крепкой девочкой двух с половиной лет, кормила кур. Девочка смеялась, когда петух хлопал крыльями в попытках проявить свою власть, а курицы не обращали на него внимание и продолжили суетливо рыться в земле. Они обе удивились, заметив, что Жак Леметр спускается вниз по проселочной дороге в сторону мельницы.

– Доброе утро, Бланш, Элиан. Ваши родители и Ив дома? – спросил он, подойдя ближе.

– Конечно. Входите, пожалуйста. – Проводив Жака внутрь, Элиан предложила ему сесть за стол и отправилась искать остальных. – Они идут, – сказала она, вернувшись. – Будете что-нибудь? Боюсь только, кофе у нас теперь из желудей. Но есть травяные отвары – вам липу или мелиссу?

Он выбрал липовый чай и стал вдыхать летний аромат засушенных цветков, которые Элиан залила кипятком и оставила завариваться. Она тоже села и посадила Бланш на колени. Жак наблюдал, как они играют в ладушки, а Бланш хихикает, каждый раз требуя еще и еще.

Когда вошли ее родители, Элиан взяла Бланш на руки и поднялась, намереваясь оставить их наедине, но Жак жестом предложил ей снова сесть.

– То, о чем я буду говорить, касается вас всех, – сказал он с мрачным выражением лица. – А, бонжур, Ив. – Он поднялся пожать вошедшему Иву руку, похлопывая его по плечу жестом, который свидетельствовал о более близкой дружбе между ними, чем предполагала Элиан.

– Я получил копию списка, – продолжил Жак без предисловий. – Всех евреев, зарегистрированных в коммуне Кульяк, приказано собрать для депортации в лагеря на востоке. Это часть обширной программы, которая будет действовать на всей оккупированной территории.

Элиан изумленно ахнула и, сама того не замечая, так крепко обняла Бланш, что девочка начала извиваться и протестовать.

– В этом списке есть несколько ваших друзей и соседей. – Жак встретился взглядом с Элиан.

– Франсин, – прошептала она, и, несмотря на теплый день, ее пробрал озноб. Жак кивнул.

– Она и еще два человека тут недалеко. Мы пытаемся связаться с остальными из списка, чтобы их предупредить. – Он замолчал и взглянул на Ива. Тот кивнул.

– Просто скажи, кто. После обеда я встречаюсь с другом, чтобы покататься на велосипеде. Мы выберем дорогу так, чтобы проехать мимо. – Пока Ив говорил, Элиан смотрела на него с изумлением. Кажется, ее братишка неожиданно вырос и превратился в почти незнакомого ей человека.

– Спасибо, Ив. У нас очень мало времени. Но помни – не рисковать.

– Не беспокойся. Я знаю, что делать.

– Что касается Франсин и остальных двоих, – продолжил Жак, оборачиваясь к Гюставу и Лизетт, – мне удалось связаться с проводником, который доставит их в безопасное место. Оттуда их отправят дальше через других агентов. Но нам нужно переправить их через реку и часть патрулируемой территории. В последнее время немцы повысили там охрану, так что это опасно как никогда.

Гюстав бросил взгляд на Лизетт, которая все это время слушала, опустив голову.

– Мы можем переправить их через плотину, – сказал он, – но как они доберутся до места встречи?

Лизетт намеренно не стала отвечать на взгляд мужа и вместо этого посмотрела на Жака.

– Только у меня есть разрешение, с которым можно проехать в неоккупированную зону. И так совпало, что у меня есть пациентка недалеко от коммуны Ле Лев. По правде говоря, мне давно пора навестить мадам Деклан. Когда вы собираетесь ехать?

Жак потянулся вперед и сжал ее руки, которые она, словно в молитве, сложила на столе перед собой.

– Спасибо, Лизетт. Мы не стали бы просить, если бы был другой выход. Но придется действовать быстро. Сегодня.

– Значит, неотложный визит. Я уверена, что мадам Деклан будет рада меня видеть, она рожает первый раз и очень волнуется. У меня есть лекарства, которые нужно ей отвезти. – Лизетт улыбнулась, высвобождая свои руки и вставая из-за стола. – Ничего необычного. Давайте сделаем то, что должны.

– Стойте! – Гюстав сделал шаг вперед и схватил ее за руку. Голос у него сорвался. – Лизетт, я не могу позволить тебе пойти на это. Риск…

Она мягко положила ладонь на его руку и улыбнулась, хотя за этой улыбкой и скрывалась грусть.

– Ты знаешь, Гюстав, я всегда хотела жить как обычно, насколько возможно игнорируя войну, стараясь только помочь своим родным и своим пациентам безопасно ее пережить. Но каждый день я задаю себе одни и те же вопросы. – Она посмотрела на плотину за окном. – Когда человек переходит черту? Что требуется для того, чтобы это сделать? Чтобы была под угрозой твоя страна? Твой образ жизни? Дома соседей? Или собственный дом? Чтобы опасность нависла над твоими друзьями? Или твоими детьми? – Она снова повернулась к Гюставу. – Каждому из нас придется принять решение. Победим мы в этой войне или проиграем, нам придется жить с последствиями этих решений. Я спросила себя: «Что будет у тебя на совести, когда все это останется позади? Каким будет твое решение, когда ты окажешся на перепутье?» Ну, я на этом перепутье сейчас. И я свое решение приняла. Как и вы все… – она обвела взглядом Элиан, Ива и Жака, – сделали до меня.

Гюстав выпустил ее руку и кивнул. Но Элиан никогда прежде не видела на лице отца такого страдания.

* * *

С началом сумерек в мельничный дом прокралась молодая пара. Элиан видела их на рынке: молодой человек, зарабатывавший на жизнь ремонтом часов, пока война не положила конец такой роскоши, и его жизнерадостная красавица-жена. Лизетт тепло поздоровалась с ними.

– Даниэль. Амели. Как твоя утренняя тошнота?

– Гораздо лучше, спасибо вашим отварам, – ответила девушка. Присмотревшись, Элиан заметила, что живот у нее чуть-чуть округлился; хотя, как и большинство теперь, она была такой худой, что ее ребра и тазовые кости заметно торчали.

В дверь тихонько постучали, и Элиан пошла открывать. Не говоря ни слова, она обхватила Франсин и втянула ее на кухню, тихо закрывая за ними дверь. Она крепко обнимала подругу, пока та плакала.

– Courage[33]33
  Courage (фр.) – Удачи. Дословно «храбрость», «мужество».


[Закрыть], – прошептала Элиан. – Вам придется помогать друг другу, чтобы выстоять… И помочь маме.

Франсин кивнула, вытирая глаза и стараясь взять себя в руки. Потом повернулась к Лизетт, обувавшейся у порога:

– Мадам Мартен, не знаю, как нам вас благодарить.

Лизетт ободряюще улыбнулась.

– Не волнуйся. Вы будете в безопасности. Путь к свободе не будет легким ни для кого из вас, но я уверена, что у вас получится, – сказала она, забирая свою корзинку с эфирными маслами и кожаную сумку с акушерскими принадлежностями.

– Грузовик готов, мам, – тихо сказал Ив, просовывая голову на кухню. – Брезент мы закрепили.

Элиан не могла смотреть, как отец обнимает мать перед тем, как ей забираться в кабину. От выражения на его лице у нее болезненно сжалось сердце – на нем была мучительная смесь боли и страха. Лизетт просто улыбнулась ему, выезжая со двора, и, высунув руку через окошко, потрепала его по плечу. Она казалась спокойной и расторопной как обычно. «Я скоро вернусь», – пообещала она.

Остальные подождали несколько минут на кухне, чтобы ей хватило времени выпросить разрешение пересечь мост. Перед переправой немцы тщательно проверят ее документы и, скорее всего, даже обыщут грузовик. Все будет в порядке: просто местная акушерка с неотложным визитом к одной из своих пациенток на другом берегу реки.

Когда пришло время, Франсин крепко обняла Элиан.

– Я никогда не забуду, что ты и твоя семья сделали для меня. Для всех нас, – сказала она, задыхаясь от рыданий.

– Идите, – поторопила Элиан. – Мама будет ждать вас на тропинке за полем с минуты на минуту. Удачи. И Франсин – я знаю, что мы еще увидимся.

Франсин, Даниэль и Амели взяли свои ботинки и босиком вышли на плотину. Гюстав шел впереди, поддерживая Амели, когда она взбиралась на противоположный берег. Там все спешно обулись.

– Оставайтесь за деревьями на краю поля, – прошептал Гюстав. Было видно, как вдалеке по дороге движется пара тусклых фар. На секунду они погасли, а потом загорелись снова. – Это она. Идите же, скорее!

Три фигуры крадучись пошли вдоль полосы акаций, растущих на краю поля, а затем стали осторожно пробираться вдоль живой изгороди, пригибаясь, чтобы их головы не были видны над подстриженными кустами боярышника. Грузовик остановился у ворот и погасил фары, так что единственный свет исходил от звезд в ночном небе. Лизетт вышла из машины, ослабила тент и опустила задний борт кузова. Даниэль запрыгнул внутрь, а потом помог взобраться Франсин с Амели. Быстро и тихо Лизетт снова натянула брезент. Ничего не говоря, она забралась обратно в кабину и тронулась, снова зажигая фары, чтобы пробраться по хорошо ей знакомым проселочным дорогам и объездным путям.

Гюстав вернулся на мельницу, Элиан с Ивом ждали его в дверях темной кухни. Он кивнул им:

– Ну, теперь будем ждать. И молиться.