Текст книги "Миссия в Ташкент"

Мы втроем расположились в вагоне, и сотрудник ЧК указал на различных людей и спрашивал, не возражаем ли мы против их присутствия с нами в вагоне. Таким образом, мы смогли подобрать себе попутчиков. Мы получили в попутчики каких-то учителей и актеров. Одна из этих учительниц оказалась женщиной самого неприятного типа политического агитатора. Большую часть времени она говорила о чудовищности буржуев и о своем пренебрежительно-вызывающем отношении к любому из них в случаях вынужденного общения, добавляя, что каждая шпала железной дороги была положена на крови рабочих!

Около Черняево было много разрушенных кишлаков, это были последствия «Джизакских событий», о которых упоминалось выше.

В одном месте железная дорога проходила через скалистое ущелье, где в четырнадцатом столетии преемник Тамерлана[76]76
  Тамерлан (Тимур, Temürf) (1336–1405) – выдающийся среднеазиатский полководец, всемирно известный завоеватель, основатель империи и династии тимуридов, со столицей в Самарканде. (Примечание переводчика).


[Закрыть] Улуг Бек[77]77
  Мирза (позже Султан) Мухаммед ибн Шахрух ибн Тимур Улугбек Гураган (1394–1449) – правитель державы Тимуридов, сын Шахру-ха, внук Тамерлана. Известен как выдающийся астроном и астролог. (Примечание переводчика).


[Закрыть] велел вырезать на скале надпись в память о своем проходе в этом месте. Когда русские при царе прокладывали здесь железную дорогу, они поставили памятник с табличкой, на которой было написано об их пребывании здесь. Большевики их убрали, и остались только следы от них, но надпись Улуг Бека они не тронули.

Мы прибыли в Самарканд перед рассветом утром 17 октября. Нам сказали, что поезд отправится в девять тридцать. Город был в шести верстах от железнодорожной станции. Времени было немного, и поскольку поезда не ходили по расписанию, а отправлялись тогда, когда были готовы железнодорожники, всегда была некоторая опасность, что он мог отправиться до назначенного часа. Тем не менее я решил, что должен посмотреть Самарканд. Г-жа Мандич и я отправились в город. А сам Мандич, который бывал уже здесь несколько раз, остался присматривать за нашим нехитрым багажом, но вынужден был вынести его из поезда, на случай, если бы он отправился до нашего возвращения. Пройдя пешком некоторое расстояние, мы наняли дрожки (конный экипаж), и с них мы осматривали достопримечательности.

Всемирно известный Регистан[78]78
  Регистан (буквально – место, покрытое песком) – название главных площадей в городах Среднего Востока. Наиболее известна площадь Регистан в центре Самарканда благодаря расположенному на ней знаменитому архитектурному ансамблю XV–XVII веков, центром которого являются медресе Улугбека (1417–1420), медресе Шердор (1619–1636) и медресе Тилля-Кари (1646–1660). В 2001 году этот ансамбль наряду с другими древними постройками Самарканда был включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. (Примечание переводчика).


[Закрыть], окруженный великолепными мечетями и медресе[79]79
  Медресе – на Востоке это образовательное учреждение, являвшееся аналогом колледжа или университета. Во времена Улугбека, в медресе преподавали богословие, но так же и математику, геометрию, логику, музыку, естественные науки, астрономию (включая астрологию). (Примечание переводчика).


[Закрыть], выглядел заброшенным. Среди кучи обломков синих изразцовых плиток, выковыренных охотниками за сувенирами, растяжка из стальных тросов, удерживающая от падения один из больших минаретов[80]80
  Уже в XIX веке правый передний минарет медресе Улугбека стал наклоняться и находился под угрозой падения. В 1927 году надземная часть цоколя минарета была заключена в железобетонную обойму. Под руководством инженера М. Ф. Мауэра был разработан уникальный проект по выпрямлению. Для этого под центр тяжести минарета была подведена поворотная конструкция, а сам поворот производился при помощи винтового устройства. В 1932 году проект был осуществлен. Минарет был повернут в исходное строго вертикальное положение за 20 минут. (Примечание переводчика).


[Закрыть] доказывала, что советские власти не совсем пренебрегали своей обязанностью по сохранению этих уникальных красот, построенных после того, как Тамерлан сделал этот город своей столицей в четырнадцатом столетии.

Мы посетили мавзолей Биби Ханум[81]81
  Биби Ханум (что означает «старшая принцесса») (раннее название – Масжиди джами) – архитектурный памятник, построенный в 1399–1404 годах в Самарканде – грандиозная соборная мечеть, богато украшенная изразцами, резным мрамором и росписями, которая была воздвигнута по приказу Тамерлана (Тимура) после его победоносного похода в Индию. Согласно легенде, получила свое название в честь любимой жены Тамерлана. Однако также известно, что Руи Гонсалес де Клавихо – камергер короля Кастилии и Леона Генриха III, возглавлявший посольство ко двору Тимура, в своем дневнике записал, что мечеть построена по приказу самого Тимура в честь матери его старшей жены Сарай Мульк Ханум. Интересно, что архитектурный памятник начал разрушаться уже сразу после окончания строительства еще при жизни Тимура, в том числе тогда же треснул и купол мечети. Значительные разрушения сооружениям архитектурного ансамбля были причинены во время сильного землетрясения 1897 года. В результате к моменту осмотра этого архитектурного ансамбля автором книги от него оставались лишь грандиозные развалины. В 80-х годах XX века были начаты масштабные реставрационные работы, и архитектурный памятник был восстановлен из руин в конце XX века. (Примечание переводчика).


[Закрыть], жены Тамерлана, где я сфотографировал госпожу Мандич, стоящей за огромной резной мраморной подставкой для Корана, на которую эта священная книга клалась во время чтения ее верующим со специального возвышения.

Нам показали Шах-и-Зинда[82]82
  Шахизинда (означающее в переводе «Живой царь») – комплекс мавзолеев. По преданию, здесь был похоронен Кусам, сын Аббаса, двоюродного брата пророка Мухаммада. (Примечание переводчика).


[Закрыть], мавзолей живого царя – мусульманского святого, похороненного в очень красивом и величественном здании с куполом и минаретом. Все гробницы были украшены лазурно-голубыми изразцами, как и сама могила Тамерлана. Форма купола была не похожа ни на одну из могил Великих Моголов Индии, и, как говорят, своим видом обязана была дыне. Внутри все напоминало подобные могилы в Дели и Агре; надгробия – в том числе и самого Тамерлана, представляли собой большие темные нефритовые плиты, размером с тела погребенных, находившимися в подземной усыпальнице под ними. Для их осмотра нам пришлось спуститься в подземелье, где нашим единственным источником света была свеча.

У меня не было времени на детальное знакомство с этими памятниками, а эта книга вряд ли может служить путеводителем по этим сооружениям, датируемым началом пятнадцатого столетия.

В Самарканде я купил самый лучший и самый большой виноград, который я когда-либо видел, величиной почти с грецкие орехи. Я также купил две круглые корзины огромного изюма, который был впоследствии нашей самой большой роскошью во время поездки по пустыне. Мы вернулись на железнодорожную станцию около десяти часов, но поезд не тронулся до пяти часов дня, и, оказывается, мы могли бы неторопливо осматривать все эти замечательные достопримечательности столицы Тамерлана вместо того, чтобы так спешить во время их осмотра.

Здесь, в Самарканде, Мандич встретил несколько сербов, и они все просили его помочь им уехать отсюда. Мы ничем помочь им не могли. В конце концов мы и сами не знали, как мы сможем выбраться из страны. У одного из них я купил портсигар с вырезанным на нем видом самаркандских мечетей.

В Самарканде в поезд села группа из шести афганцев. Они называли себя миссией. Все вагоны были переполнены, и везде, куда бы они ни заходили, их отказывались пускать, при этом в весьма грубой форме на русском языке и на местных наречиях. Я был удивлен, видя, как страшный ЧК упрашивает людей взять этих пассажиров. «Вспомните, что они – наши союзники, боровшиеся против империалистов», – сказал один человек. В нашем собственном вагоне было небольшое помещение; нам удалось этого добиться, сказав чекистам об опасности со стороны бухарских шпионов в отношении нас. Поэтому я предложил взять афганцев в наш вагон, скорее из-за злости на других пассажиров. Оказалось, что эта важная миссия состояла из трех солдат, везущих письмо от генерала Мохаммеда Вали Хана губернатору Мазар-и-Шерифа, и трех мелких торговцев, которых я впоследствии видел сидящими на корточках на базаре Бухары и продающих чай!

Эти афганцы разговаривали между собой на пуштунском, и я довольно хорошо понимал, о чем они говорят. Я их простодушно спросил, говорят ли они по-персидски. Они сказали, что нет, только на афганском языке, и сказали мне названия разных вещей по-пуштунски. Странствующая театральная труппа развлекла нас небольшими сценками, в то время как афганцы еще больше развлекли меня своими историями о своей победоносной войне. Они захватили Пешавар, Атток, Лахор и Дели, но не захватили Калькутту или Бомбей. В целом, я думаю, нам удалось пережить долгую, утомительную железнодорожную поездку лучше, чем другие пассажиры.

В одном месте в пустыне, вдалеке от какой-либо станции, поезд почему-то неожиданно остановился, как это часто случалось. С одной стороны, от линии дороги стоял утомленный вооруженный солдат-еврей, который попытался войти в наш вагон. Мы ему сказали, что вагон полон, но он, держась крайне заносчиво, сказал, что он – солдат, возвращающийся с фронта, а поэтому может делать все что захочет. Мандич аж подпрыгнул и заявил «Вы знаете, кто я? Я представитель Генерального штаба». После этого солдат сменил свой тон, выпрыгнул из вагона и ушел куда-то. Он, должно быть, был одним из немногих евреев, служивших в армии не на командной должности.

На разных маленьких станциях русские женщины продавали пассажирам кипяток из самоваров, а также и разнообразную еду. Фактически еда во время этой поездки была лучше и разнообразнее, чем в Ташкенте.

Мы прибыли в Каган, также называвший как «Новая Бухара», в половине девятого утра 18 октября. Здесь было небольшое здание гостиницы, называвшейся «Русский отель». Она предназначалась только для советских и партийных работников, и в момент нашего приезда мест в ней не было. Мы расположились небольшим биваком прямо на земле. Спустя некоторое время Мандич сходил в гостиницу, поговорил там с начальством, вернулся и сказал нам, что появилась свободная комната. Занимавший ее ранее агент ЧК, номинально числившийся на какой-то другой должности, слишком много выпил прошлой ночью и разболтал, что он был агентом ЧК. Поэтому коллеги его выгнали, а мы заняли его комнату. Так как это случилось буквально накануне, стены комнаты были увешаны фотографиями Карла Маркса, Ленина и других вождей.

Буквально через коридор была комната, которую занимал Махендра Пратап. Этот человек был фанатичным индийским революционером. Во время войны он получил паспорт, чтобы посетить Швейцарию, и по этому паспорту он отправился в Германию. Здесь он возглавил группу антибритански настроенных индусов. Он был один из главных действующих лиц в деле о «Шелковом письме»[83]83
  «Заговор шелкового письма» (Tehrek-e-Reshmi Rumal) (англ. The Silk Letter Conspiracy) – тайный заговор лидеров города Дева-банд (англ Deobandi) в штате Уттар-Прадеш в Индии, ставивший целью поднять панисламское восстание в британской Индии во время Первой мировой войны. Заговорщики искали поддержку со стороны Турецкой Оттоманской империи, Германии и Афганистана. Заговор был раскрыт уголовным розыском Пенджаба после захвата писем от одного из заговорщиков – Убайдаллы Синдха, находящегося тогда в Афганистане, к другому заговорщику – Махмуду аль Хасану, находившемуся в тот момент в Персии. Письма были написаны на шелковой ткани, отсюда пошло и название заговора. (Примечание переводчика).


[Закрыть]. Эти письма, написанные на шелке, были направлены от немецкого канцлера Бетман-Гольвега[84]84
  Теобальд фон Бетман-Гольвег (нем. Theobald von Bethmann-Hollweg) (1856–1921) – германский политический деятель, рейхсканцлер Германской империи. (Примечание переводчика).


[Закрыть], правителям основных Индийских штатов, призывая их поднять восстание и выгнать британцев. Само собой разумеется, индийские власти сразу передали их британским властям. Это движение было организовано Махендрой Пратапом, который делал перевод на Хинди каждого письма. Он сформировал в Берлине «Временное правительство Индии», в котором он себя назначил президентом, а Баркатулла, находившийся в Ташкенте, был министром иностранных дел. Это тот самый Баркатулла, который бросил моего пенджабского слугу Хайдера в тюрьму.

Когда в Германии Махендра Пратап был на аудиенции у самого кайзера, он успешно выдавал себя за индийского принца с большим влиянием. Он получил личное письмо кайзера для эмира Афганистана. По пути из Берлина в Кабул он проезжал через Константинополь, где он виделся с султаном и Энвер Пашой. В Кабуле он был принят эмиром Хабибуллой, который сказал ему, что он не мог выполнить просьбу кайзера присоединиться к немцам в войне против нас, объяснив это тем, что его страна нигде не граничит с Турцией или Германией.

Махендра Пратап вернулся с этим ответом в Германию, проехав через Россию в 1918 году, где он беседовал с Троцким. Он был в Берлине в 1919 году, когда случилась Афганская война, и он, не теряя времени, помчался на восток, где он увидел возможность нанести максимальный вред Британии. Немцы предоставили ему самолет, чтобы переправить его через границу в Россию. На своем пути через Россию он несколько раз встречался и беседовал с Лениным. Он использовал различные псевдонимы в зависимости от обстоятельств. Если он хотел выдать себя за христианина, он представлялся как «М. Петер», если за мусульманина, то считал подходящим называться «Мухаммед Пир».

Он был, мягко говоря, эксцентричным человеком, а его главной манией была ненависть к британскому правительству. Он однажды предложил план переустройства миропорядка, основанный вряд ли на новой идее мира, основанного на справедливости. В этом плане вся Азия была самоуправляемой страной под названием Будда!

В конце концов он так надоел всем, что в своих скитаниях от Калифорнии до Японии, через Старый Свет, ни одна страна не захотела иметь с ним ничего общего. Как-то в Японии он выдавал себя за представителя Афганистана. Он был арестован и депортирован. В целом этот инцидент так плохо отразился на его взаимоотношениях с его новой родиной, что по возвращении в Кабул он был очень прохладно там принят. Впоследствии имущество Махендра Пратапа в Индии было конфисковано, но не правительством, как это было бы сделано в большинстве стран. Он было передано в доверительное управление в пользу его сына, тогда маленького, до достижения им совершеннолетия. Он должен был вновь вернуться в Японию, но так как Японии потерпела поражение в 1945 году, мы потребовали, чтобы японцы задержали Махендру Пратапа, который объявил себя «Президентом арийской армии», направленной против нас.

Мандичу было сказано, что он должен будет заняться организацией контрразведывательной службы в Кагане. Конечно, он не собирался это делать, он планировал только попасть в Бухару вместе со мной, где мы были бы вне досягаемости для советской власти. Тем не менее это его назначение поставило нас в неприступное положение среди большевиков Кагана.

К этому моменту я почувствовал себя уверенно в своей новой должности военнослужащего советской армии и чувствовал себя в полной безопасности от возможного обнаружения и ареста. В Ташкенте мне удалось получить доступ к документам из архива Генерального штаба и книгам из их библиотеки. Среди них я нашел копию книги лорда Роналдши «Спорт и политика под небом Востока», из которой я вырвал карту, которая должна была помочь мне на моем пути из Бухары в Мешхед.

Как удачно оказалось, что я не путешествовал со своим румынским паспортом, так как в гостинице было несколько румын, работающих в ЧК.

Мандич посетил начальника отдела Военного контроля, которого, как предполагалось, он должен был сменить. Здесь ему передали чрезвычайную телеграмму от начальника Генерального штаба в Ташкенте «Пожалуйста, сообщите всю имеющуюся у вас информацию» [далее текст телеграммы был зашифрован] «англо-индийского полковника Бейли». Как раз перед нашим отъездом из Ташкента Мандич узнал, что в Ташкенте была получена радиограмма из Индии относительно меня, и что власти сделали несколько запросов и узнали, что я был в Фергане, а затем уехал в Северный Афганистан. Возможно, что эту информацию властям сообщили некоторые из моих друзей, знавших, что я собираюсь в Бухару, и надеявшихся, что я нахожусь уже на безопасном расстоянии. Мы придумали ответ на эту телеграмму такого содержания. «Из донесения секретных агентов нам стало известно, что Бейли был в Фергане в декабре прошлого года. В января во время восстания Осипова, он был в старом городе Ташкента. В сентябре трое европейцев в национальных одеждах, один из которых, по описанию, подпадает под «словесный портрет» Бейли, покинули Паттар Кессар на северной границе Афганистана, направляясь в Ширабад (город в Восточной Бухаре). Предполагается, что оттуда он либо возвращается в Фергану, либо собираются на Памир. Все это было известно Финкельштейну».

Финкельштейн[85]85
  Вульф Наумович Финкелыптёйн (1885–1919) в 1919 году был з ам. пре д с е дате ля Ташкентского совета. Погиб во время антисоветского «Осиповского мятежа» в январе 1919 года. (Примечание переводчика).


[Закрыть] был одним из комиссаров, расстрелянных Осиповым в январе. Его жена продолжила коммунистическую пропаганду, особенно среди сартских женщин и детей. Я подумал, что упоминание этого человека могло бы привести власти к серии трудных и бесполезных запросов. Главной целью нашего ответа было привлечь внимание властей к другой части страны. Но мы так никогда и не узнали, был ли какой-то прок от нашей телеграммы.

«Словесный портрет» была любимой фразой секретных служб, которую добавил Мандич, чтобы придать больше подлинности отчету!

Большевистские агенты в гостинице смотрели на меня, как на отчаянного храбреца, который ради дела советской власти готов принять ужасную смерть в Бухаре. Напоминаю, я был шестнадцатым шпионом, засылаемым туда. Я избегал этих людей, как только мог. Они расспрашивали Мандича, как я собираюсь попасть в Бухару – город, окруженный стеной, все ворота которого охраняются, а всех, кто в него входит, особенно европейцев, тщательно обыскивают и допрашивают. Он сказал, что это полностью мое дело, и он сам ничего не знает. Один человек спросил меня об этом, но я прервал нашу беседу, сказав, что я не могу никому раскрывать свои планы. На самом деле я должен был взять письмо, полученное от Мир Баба, бухарского консула в Ташкенте, и отдать его бухарскому консулу в Кагане, чтобы получить от него разрешение попасть в город. Я пошел к нему домой. Хорошо одетый бухарец в большом белом тюрбане сидел в сводчатом проходе, выходящем на улицу. Когда я подошел, вышел своего рода секретарь и спросил меня, что мне надо. Я сказал, что у меня было письмо для Бия (бухарское слово для обозначения Бея[86]86
  Бей – тюркский титул и звание, военное и административное, идущее первоначально от общетюркского титула Ьэк – вождь. (Примечание переводчика).


[Закрыть]). Он указал на бухарца в сводчатом проходе. Я было направился к нему со своим письмом, но в ответ на это секретарь, грубо оттолкнув меня, велел мне отойти, снять свою фуражку и ждать, пока он передаст мое письмо бию. Что я и сделал. После прочтения записки Мир Баба бухарский чиновник отдал приказание своему секретарю, и тот принес своему начальнику бумагу, на которую он поставил печать. Эту бумагу отдали мне, это и было моим разрешением попасть в город.

Когда это было сделано, я вернулся к Мандичу, и мы с ним отправились в бухарскую столовую, где поели очень неплохой шашлык и плов. Кушали мы там с удовольствием после нашего довольно легкого рациона во время железнодорожного путешествия, хотя эта еда и была много лучше, чем что-либо доступное из еды в Ташкенте, она не шла ни в какое сравнение с едой, которая оказалась потом в Бухаре, находящейся под буржуйским правлением. Потом мы направились в нашу комнату в гостинице. Я прошел мимо Махендры Пратапа, сидящего на скамейке в небольшом саду. Я раньше видел его фотографию в очках. Этот человек читал без очков, и я сказал Мандичу, что это не мог быть этот человек. Потом мы заметили, что, хотя он и не был в очках, они лежали на скамье около него, и мы убедились, что это действительно был индийский революционер. То, что он рассматривался как важная персона, подтверждалось непрерывным потоком принимаемых им сообщений и посетителей. В этот день он несколько раз получал сообщения, которые приносили афганские кавалеристы в униформе. Эти люди были гораздо умнее и проворнее, чем солдаты, которых я впоследствии видел несколько раз и в Кабуле и в Торкхаме, афганском пограничном посту в Кибере.

Я хотел поговорить с Махендрой Пратапом и, решил, дождавшись, когда он будет один, нахально зайти к нему. Живя в этой гостинице, я мог быть только «настоящим советским функционером», и у него не должно было быть никаких подозрений в отношении меня. Когда стемнело, я пошел прогуляться в сад, чтобы видеть, был ли Махендра один. Он был в комнате, разговаривая с молодым европейцем. Окно было немного открыто снизу, и я благодаря этому услышал, что язык был немецким. Тогда я вернулся к себе в комнату, чтобы дождаться отъезда его немецкоговорящего друга. Я сидел там один, когда раздался стук в дверь.

Я сказал «Войдите», и вошел, кого я совершенно не ожидал, сам Махендра в своих сильных очках. Он спросил меня на очень плохом русском языке, не могу ли я дать ему конверт.

Я сказал «Да, конечно», а потом добавил «Не вы ли великий индийский принц?»

Он ответил «Да, я».

«Тогда», – сказал я «Вы, должно быть, говорите по-немецки».

Это его очень обрадовало, поскольку он фактически не знал русского и сказал «Да, я говорю по-немецки и по-английски помимо моего собственного языка».

«Я хотел бы, если можно, поговорить с Вами о государственности Индии», – сказал я.

«Я с удовольствием поговорю об этом», – ответил он «Но только не сейчас, у меня важное письмо, которое надо отослать, после чего я буду свободен».

«Я подожду вас, а тем временем подготовлю самовар, и мы сможем поговорить с удобством», – сказал я.

Тогда он ушел к себе в комнату, и через несколько минут вернулись Мандичи. Я сказал им, что ожидаю в гости «Раджу Пратапа», под этим именем он был известен здесь. Мы приготовили наш самовар и стали ждать, и, наконец, пришел Махендра Пратап, и мы сели пить чай.

Он сказал, что очень плохо говорит по-немецки, а английский знает хорошо. Я сказал, что также немного знаю английский, но Мандич его не знает, и мы должны говорить по-немецки. Беседа была довольно трудной, так как, уставившись в потолок, он бормотал то, что хотел сказать на английском, и продумывал тщательно и старательно немецкий перевод, и мне было трудно иногда сдержаться от того, чтобы не сказать «Я вас вполне понимаю».

Он сказал, что единственной целью его жизни является объединение индуистов и мусульман против англичан, и что он хотел отдать все свое имущество для создания колледжа, в котором приверженцы этих двух религий могли бы обучаться вместе с этой целью, но закон запрещает ему распоряжаться свой собственностью таким образом и лишил его наследников. Однако он сделал все, что мог. Во время войны он попытался попасть в Германию через Кашгар. Когда он находился около китайско-афганской границы, он получил письмо (как он сказал, от Насруллы Хана – брата покойного эмира Афганистана), в котором сообщалось, что, поскольку Китай присоединился к союзникам, ему лучше отказаться от этого маршрута. Тогда он написал генералу Куропаткину, генерал-губернатору Туркестана и попросил разрешения на въезд в Русский Туркестан, в котором ему было отказано, и он получил возможность для поездки только после русской революции, когда Куропаткин был свергнут.

Он не был согласен с революционной политикой Ленина, как он и объяснил это большевистскому лидеру в нескольких личных беседах; Ленин нацелился на «Диктатуру пролетариата» и исчезновение высших сословий. Махендра Пратап считал, что система, при которой высшее сословие эгоистично работает только для своего обеспечения собственного преимущества и использует пролетариат для своих собственных целей, было неправильным. Но у вас должна быть интеллектуальная элита, и она должна работать на пользу пролетариату, а не только для себя. Я сказал, что это звучит для меня идеалистически, и трудно осуществимо на практике, хотя много людей из высших слоев общества во многих странах фактически рождают и распространяют такие или подобные идеи. Он сказал, что это может быть так, но это происходит медленно и еще много предстоит сделать. Эмир Бухары отказался встретиться с ним, сославшись на болезнь. И теперь Махендра Пратап намеревался вернуться в Афганистан, где он ожидал вскоре начала новой войны с британцами. В случае такой войны он намеревался попытаться заставить индуистов и мусульман Индии поднять вместе восстание в поддержку афганской армии, чтобы вызвать внутренние трудности в Индии. Если он не увидит возможностей это осуществить, то намеревался отправиться в Китай, чтобы изучить Буддизм и конфуцианство. По словам Махендры Пратапа, он не мог вернуться на родину. Я спросил его о британском правлении в Индии. Действительно ли оно было плохим? Он ответил, что оно не было очень плохим, и большинство отдельных британских чиновников, среди которых у него было много друзей, были честными людьми. В целом более честными, чем индийцы. «Если вы возьмете десять британских чиновников, то вы обнаружите только двух или трех, берущих взятки, но среди десяти индийцев таких будет пять или шесть. Это целиком обусловлено их более низким уровнем “культуры”».

«Одна вещь удивляет меня, раджа Пратап, – сказал я, – во время войны мы были близки к тому, чтобы разбить англичан. Они были очень близки к поражению. Если бы миллионы людей в Индии поднялись на борьбу, они, конечно, могли бы склонить чашу весов в другую сторону, и мы не проиграли бы войну. Как объяснить, что это огромное угнетаемое население ничего такого не сделало? Напротив, я слышал, что индийские войска фактически сражались за Англию». Напомню, что, хотя он не спрашивал, а я не уточнял никаких деталей, он думал, что я был австрийцем, который сражался только на Восточном Фронте. У Махендры Пратапа, встретившего меня там, где я сейчас находился, не могло быть никаких подозрений в отношении меня. Он был так же, как я думаю, впечатлен портретами Карла Маркса, Ленина и других революционеров, развешанных на стенах моей комнаты, покинутой незадолго до этого предыдущим постояльцем, агентом ЧК.

«Это вопрос, – сказал Махендра, – который меня всегда просят объяснить, а объяснение очень простое. Я задам вам вопрос “Кто были вашими союзниками во время войны?”» «Немцы, болгары и турки», – ответил я. «Это и есть объяснение.

Задача управления Индией самая трудная. Хотя я и ненавижу английское господство, и любое иностранное, я думаю, что английское лучше, чем могло бы быть ваше немецкое. Я не думаю, что немецкое было очень успешным в их африканских колониях. Более того, вы практичные люди, и если бы вы победили, вы бы не справились с управлением Индией. Вы бы, вследствие вашего союза с Турцией, ведущим независимым мусульманским государством, просто заменили английское правление мусульманским – турецким, афганским или северо-индийским, и положение двухсот двадцати миллионов индусов стало бы гораздо худшим, чем сейчас».

«Это вопрос, который меня никогда не интересовал», – ответил я «таким образом, можно предположить, что индийские войска, воевавшие за англичан, были полностью индуистскими». «Это в значительной степени именно так», – ответил он. «Но, конечно, были и мусульмане из приграничных малокультурных племен, поддавшихся на британскую пропаганду».

Такое описание безмерного вклада, внесенного лояльным мусульманским населением, особенно Пенджаба, было трудно «проглотить» без протеста. Но поскольку нельзя было ожидать, что австриец (или албанец) что-то знает о подобного рода вещах, я соглашался со всем, что говорил Махендра Пратап, как с непреложной истиной.

Имена всех постояльцев гостиницы были написаны на листках бумаги, приколотых к дверям их комнат. Имя Махендры Пратапа было единственным, написанным латинскими буквами, наше и всех других было написано русскими буквами. Когда я уходил из гостиницы, я взял бумажку с двери Махендры Пратапа в качестве сувенира.

Спустя несколько лет, в 1924 году, я был политическим чиновником в Сиккиме, занимавшимся нашими отношениями с Тибетом. Однажды в полученной мною почте оказалось маленькое, малозначимое письмо, отправленное в городе Пешаваре, без печати, адресованное

Его Превосходительству Представителю Тибета

Дели

Оно было отправлено мне неоткрытым Министерством иностранных дел из Дели.

Не зная, кому оно могло быть предназначено, я открыл его и был удивлен, обнаружив письмо от Махендры Пратапа из Кабула, в котором он писал, что хотел бы посетить Тибет. Подпись в нем совпадала с подписью на сувенире, снятым мною с двери гостиницы в Кагане четырьмя годами ранее.