Текст книги "Миссия в Ташкент"

Глава XXIV
Приграничный Скирмиш

Мы были теперь у персидской границы. Колодцы и местные жители здесь встречались сравнительно часто. Мы покинули колодец Гумбезли приблизительно в девять вечера и ехали вдоль прямой и хорошо различимой тропы, ведущей к Сараксу, городу на персидской границе. Мы не могли ехать прямо туда. На этом правом берегу реки, по которой и проходила здесь граница, находился русский город Саракс с большевистским гарнизоном. Поэтому, проехав какое-то расстояние по этой тропе, мы свернули с нее и поехали дальше, ориентируясь в своем движении на Запад по звездам. Однажды мы проехали стойбище пастухов и, поприветствовав людей, попросили у них немного зерна для наших лошадей. Они были напуганы нами и сказали, что у них ничего нет, и что в получасе езды в нашем направлении есть колодец, и что если мы немедленно не уедем, они будут стрелять. Мы так никогда и не нашли этот колодец, и я сомневаюсь, что он вообще существовал. Положение было серьезным, и мы начинали впадать в отчаяние, так как мы отдали нашим лошадям все последнее зерно, надеясь его купить в этом сравнительно густонаселенном районе. Вскоре после этого мы пересекли полосу настоящей пустыни шириной двадцать верст, в которой не росло вообще ничего. Местные жители называли это Керк, но было ли это название данного специфического вида земли или название местности, я так и не выяснил. Мы не могли здесь остановиться, так как здесь не было никакого топлива, и было ужасно холодно. Вскоре после полуночи взошла Луна. При ее свете мы увидели, что пересекаем хорошо протоптанную тропу, идущую прямо поперек нашего направления. Наши проводники знали ее и сказали, что она ведет прямо в Саракс. В два сорок ночи мы снова въехали в заросли саксаула, остановились, разожгли огонь, согрелись и легли спать. Русские потратили еще немало времени, чтобы приготовить чай, которое, как мне кажется, лучше было потратить на сон. Мы проехали в этот день шестьдесят четыре версты – приблизительно сорок две мили.

Когда забрезжил рассвет, мы увидели перед собой на западе ряд заснеженных гор. Между нами и горами находился конусообразный холм регулярной формы. Горы были уже в Персии. Трудно описать чувство, испытанное всеми нами при виде свободной земли, пусть даже и на расстоянии.

Мы проехали еще пятнадцать верст в этом направлении, когда въехали в маленькую впадину в степи. С гребня отсюда мы могли видеть внизу, на расстоянии менее мили реку, которая являлась персидской границей. Мы все, возможно, даже несколько неосторожно, въехали на этот гребень. Фактически мы не знали, что находимся так близко к границе. Мы поспешно съехали в лощину, а я продвинулся вперед и, залегши в кустах саксаула, стал рассматривать в свой полевой бинокль все, что мог увидеть.

На другой стороне реки находилось что-то, на таком расстоянии походившее на кладбище, но на самом деле это была персидская деревня Наурозабад с регулярным рядом домов странной формы. Невозможно было на расстоянии определить ширину реки, но я мог видеть очень широкую полосу зеленого камыша вдоль берега с этой стороны реки и более узкую с персидской стороны. Что беспокоило меня больше всего, так это то, что на расстоянии мили от нас, на холме, возвышающемся над рекой, находились какие-то люди, которые встали и ушли. Кто они? Видели ли они нас?

Моим первым порывом было ехать сразу к реке, прежде чем любой возможный враг мог бы подготовиться, но наши проводники не могли сказать о том, какая это река и можно ли было перейти ее вброд. Мы могли видеть что-то вроде брода, но не видели никакого моста.

Не учитывать риск нападения на такой отряд с нашим никчемным вооружением во время поисков брода или попыток пересечь реку неизвестной ширины, казалось просто идти навстречу катастрофе. Я знал, что река была широкой и непроходимой вброд в нескольких милях вниз по течению в сторону Саракса. Поэтому я решил, что необходимо произвести рекогносцировку переправы. Затем наш отряд укрылся в лощине, и двое русских, спрятавшихся в кустах саксаула, залегли там в качестве часовых, наблюдая за всеми передвижениями людей в долине реки, и особенно за тем, чтобы нас не застали врасплох. Предполагая, что люди, которых я видел, были большевистскими часовыми, у которых где-то была поддержка, они легко могли сокрушить нас. Так же было вполне возможно, что кто-то из многих людей, которых мы видели в последние несколько дней, разнес новости

о подходе нашего отряда. Все было неопределенно и требовало предосторожностей. В то же самое время я сказал моим двум индийским солдатам, которым я мог доверять, и которые были обучены вещам такого рода, поехать налево от холма конической формы, спуститься к реке и вернуться с другой его стороны. Они должны были сообщить, прежде всего, относительно того, как можно было переправиться через реку. Я вернулся к отдыхающему в лощине отряду, мы ослабили подпруги на лошадях и сделали все, что могли, для наших уставших и голодных животных. Где-то через час я был удивлен появлением неожиданно подъехавших к нам Авал Нуром и Калби Мохаммадом. Один из наших русских часовых должен был, конечно, заметить их появление и предупредить нас об их появлении, но, как оказалось, он вернулся, чтобы поболтать с друзьями. Я был очень рассержен на него за такое несение караула. Как оказалось, последствия такого разгильдяйского поведения оказались очень серьезными. Посланные на разведку мною двое солдат сообщили, что они никого не видели по дороге, и что река, по-видимому, проходима вброд только в одном месте, где явно просматривался брод, находящийся прямо перед нами справа от конусообразного холма. Нам понадобилось несколько минут, чтобы подтянуть подпруги и выехать. Но эти драгоценные минуты не были бы потрачены впустую, не покинь наш часовой свой пост. Мы все оседлали лошадей и тронулись в путь, чтобы проскакать наши последние мили по советской территории. Все были взволнованы и хотели галопом скакать к подножью холма, чтобы попасть на территорию свободы. Однако я сдержал этот порыв. Часть людей нашего отряда были очень плохими наездниками, и я легко мог вообразить неразбериху и трудности при подобных маневрах. «Нет, – сказал я, – мы пойдем нашей обычной рысцой или иноходью».

В качестве меры предосторожности я послал Калби Мохаммада впереди ярдах в двухстах как разведчика. Он поскакал галопом, а мы следом тут же рысцой стали спускаться в долину. Полоса камыша у реки, должно быть, была шириной ярдов четыреста или пятьсот с этой, русской стороны реки, и когда он достиг ее, Калби Мохаммад что-то выкрикнул и вскинул руку, но продолжал спускаться в долину к реке. Я не мог понять, что он имел в виду, поэтому, крикнув остальным, чтобы они продолжали держаться вместе, поскакал галопом, чтобы догнать его.

Я сумел догнать его уже на берегу реки, и наши две уставшие и измученные жаждой лошади погрузились в воду до подпруг, чтобы насладиться столь долгожданным напитком. Река была здесь шириной приблизительно восемь ярдов[110]110
  8 ярдов = 7,32 метра (Примечание переводчика).


[Закрыть] и глубиной четыре фута[111]111
  4 фута = 1,22 метра (Примечание переводчика).


[Закрыть]. Калби Мохаммад сказал мне, что когда он спускался к реке, он видел несколько человек, укрывшихся в камышах по его правую руку. В этот момент раздался выстрел, и вслед за ним еще выстрелы. Калби Мохаммад и я фактически находились в реке в этот момент, а остальная часть отряда была в двухстах или трехстах ярдах[112]112
  300 ярдов = 274,32 метра (Примечание переводчика).


[Закрыть] позади, рысью направляясь к нам. В этот момент я в глубине души больше всего боялся, что персы из деревни Наурозабад, находившейся приблизительно в тысяче ярдов[113]113
  1 ООО ярдов = 914,4 метра (Примечание переводчика).


[Закрыть] от реки, могут подумать, что мы напали на них, и окажут нам сопротивление. Поэтому я забрал у Калби Мохаммада его винтовку и приказал ему скакать как можно быстрее в персидскую деревню, чтобы предотвратить их возможное вмешательство. Я же стоял и поджидал весь наш отряд, мчавшийся уже к тому моменту вскачь во весь опор на соединение со мной. Затем я увидел, что госпожа Мандич, которая была очень слабой наездницей, осталась одна, отстав от всех ярдов на двадцать, с головы у нее упала шапка, и волосы свалились вниз. Она совершенно не управляла своей лошадью, которой вдруг взбрело в голову остановиться в воде среди камышей, чтобы попить! Я предполагал, что меньше чем через минуту весь отряд спрыгнет в воду с обрывистого берега реки, не давая своим измученным жаждой лошадям возможности остановиться, чтобы попить, и выберется по пологому берегу реки на персидской стороне к длинной стене в нескольких ярдах от реки, за которой можно было бы укрыться. Когда они мчались мимо меня, седельные сумки Авал Нура свалились в реку. Он спрыгнул с лошади, чтобы спасти их, и я помог ему опять уложить их на лошадь. Это заняло всего несколько секунд, но когда я снова взглянул назад, то увидел, что лошадь госпожи Мандич спрыгнула с берега реки в воду без наездницы, сама госпожа Мандич лежит на земле, в то время как капитан Искандер – сын Великого князя, скачет назад к ней. Все это время звучали выстрелы, направленные в нашу сторону. Сын Великого князя подъехал к госпоже Мандич и о чем-то говорил с ней. Я боялся, что она могла быть серьезно ранена. Я намеревался узнать, могу ли я ей чем-то помочь, когда пуля, ударившаяся о землю, подняла фонтанчик земли всего в нескольких футах от нее; после этого она вскочила и попыталась взобраться на лошадь позади своего спасителя, но она не смогла это сделать, поэтому она побежала к тому месту, где стоял в реке я, держась за стремя лошади офицера. Когда они добрались до крутого берега реки, в паре ярдов от того места, где стоял я, капитан Искандер поставил свою лошадь внизу под обрывистым берегом, и дама смогла легко усесться на лошадь, и она переправилась через реку и присоединилась ко всем остальным.

Все это выглядело очень театрально, все были в туркменских одеждах, и напомнило мне некоторые сцены из кинофильмов. Огонь с обеих сторон велся все это время. Этот мужественный поступок Искандера при других обстоятельствах был бы, безусловно, отмечен какой-нибудь наградой за храбрость.

Два других русских офицера, как только они пересекли реку и выбрались на пологий берег на персидской стороне, стали стрелять, сидя прямо верхом на лошадях. Их лошади все время вертелись на месте и пытались присоединиться к остальным, которые были уже позади стены, и, конечно, у стреляющих таким образом не было никаких шансов попасть в цель.

Большевики были ничем не лучше; они прятались в высокой траве приблизительно в ярдах четырехстах от нас, вскакивали, чтобы поспешно выстрелить, а потом опять сразу прятались, в глаза бросались их приметные туркменские шапки. Единственный человек, который вел себя как хорошо обученный солдат, был Авал Нур, он лежал на земле и вел точный прицельный огонь. Я оставался в реке, готовый вернуться и прийти на помощь сыну Великого князя и госпоже Мандич в случае необходимости, но они переправились благополучно без всякого вреда, и как только они пересекли реку, я повернул свою лошадь и спешился, и попросил Авал Нура подержать ее, а сам произвел несколько выстрелов в одного человека, который выскочил из камышей и бежал по открытому пространству. Мои выстрелы заставили его передумать, и он убежал назад. Как только весь наш отряд переправился, и мы, и большевики решили прекратить стрельбу, чтобы не нарушать персидский нейтралитет! Они вышли из камышей, а два русских офицера, Авал Нур и я присоединились к остальным нашим товарищам позади стены.

Все были сильно возбуждены, а госпожа Мандич была просто несчастна, поскольку она потеряла свои седельные сумки, в которых были безделушки (мои kleinigkeiten[114]114
  Kleinigkeiten (нем.) – мелочи (Примечание переводчика).


[Закрыть], как она их называла). Позже я узнал, что произошло позади бешено скачущих галопом лошадей и облака пыли, поднятого ими, когда они мчались к реке. Госпожа Мандич в конце концов убедила свою лошадь, что не время пить, и надо быстро скакать, чтобы догнать остальных. Тут она свалилась с лошади, и в то же самое время ее седельные сумки свалились с лошади в нескольких ярдах от нее. Она отказывалась уходить без своих седельных сумок, и сын Великого князя спорил с ней и что-то ей доказывал в связи с этим, когда большевистская пуля, одна из многих, пролетевших где-то недалеко от каждого из нас в тот день, попала в землю буквально рядом с ней. Это убедило ее, наконец, бросить свои драгоценные сумки, и она попыталась, как я мог видеть, сесть на лошадь позади капитана Искандера.

Я был, естественно, раздосадован на мадам Мандич, из-за того, что она подвергала и свою, и чужие жизни смертельной опасности из-за каких-то своих безделушек. Тут она мне сказала, что в сумках были не kleinigkeiten, а драгоценности. На это я ответил, что весьма глупо класть небольшие по размеру ценности в седельные сумки. Такие вещи человек должен перевозить на себе. Тут вся правда и открылась. В течение нашего двухмесячного пребывания в Бухаре мадам Мадич занималась тем, что покупала себе платья из великолепного бухарского шелка. Результатом ее трудов оказалось семь прекрасных платьев, находившихся в пропавших сумках! Это привело меня в еще большее негодование, поскольку я говорил, что мы не должны перегружать своих лошадей бесполезными вещами, и брать мы должны были только еду и абсолютно необходимые вещи. Лошади должны были везти нас около шестисот миль с очень малом запасом еды и воды, от которых зависела наша жизнь.

Мы покинули наше убежище и направились к персидской деревне. Оттуда выбежали люди с винтовками в руках, твердо полагая, что это на них напали большевики. Было очень удачно, что Калби Мохаммад сумел их в этом разубедить. Но они все еще были очень возбуждены, и один вооруженный человек подбежал ко мне и сказал «Вы знаете, что это – Персия?»

«Да, – сказал я, – славная земля, в которую я стремился попасть так долго. Я британский офицер и направляюсь в Мешхед». Тогда он стал гораздо более дружелюбным. Нас всех пустили в деревню, пришел персидский сержант и спросил, кто я и что это все значит! Он сказал, что хана и офицера, командующего воинским подразделением здесь, обоих нет. Я вкратце объяснил положение дел, а затем, чувствуя себя очень виноватым перед госпожой Мандич за ее потерю, спросил его, не может ли он что-нибудь предпринять, чтобы вернуть ее сумки. Мы поднялись на крышу дома, и в свой полевой бинокль я увидел на расстоянии около тысячи ярдов группу большевиков человек двадцать, очевидно, изучавших содержимое седельных сумок. Я попросил персидского сержанта послать туда к ним человека, чтобы объяснить, что в сумке находится только багаж одной дамы, и в ней нет ничего важного, и что мы хотим получить их назад и что мы могли бы им заплатить в пределах разумного за них. В полевой бинокль я мог наблюдать, как посыльный спустился вниз, переправился через речку и подъехал к большевикам. Было слишком далеко, чтобы увидеть детали происходящего, но через несколько секунд он повернулся и галопом поскакал назад. Когда на обратном пути он уже был на середине реки, со стороны большевиков раздался выстрел, который эхом разнесся по деревне; также раздался ответный выстрел, сделанный каким-то персом. На этом все кончилось. Вернувшийся посланник сказал, что большевики не собираются возвращать седельные сумки, и что они были очень злы, так как один из них был ранен в локоть, а другой, их начальник, в бедро. Это было хорошим результатом стрельбы, учитывая, что было сделано очень мало хороших прицельных выстрелов с нашей стороны.

Позже приехали хан, Али Наги Хан, и командир, бывший его родственником, и угостили нас каким-то алкогольным напитком, и пригласили нас пообедать, и хорошо накормили, в чем мы действительно сильно нуждались.

Мы узнали, что Саракс был на расстоянии тридцати пяти верст отсюда. Когда раздались первые выстрелы нашей перестрелки, персы послали верхового нарочного туда, чтобы он скакал как можно быстрее и сообщил, что большевики напали на Наурозабад. Персидский губернатор Саракса действовал очень оперативно и немедленно выслал небольшой отряд из двенадцати кавалеристов с тремя офицерами и отдал приказ пехотинцам выступать на подмогу как можно быстрее. После того как я дал краткое разъяснение персидскому офицеру в Наурозабаде, он послал другого нарочного, чтобы точно объяснить, что произошло, а я также отправил несколько телеграмм, отосланных из почтового отделения Саракса, из них несколько родственникам австро-венгерских военнопленных в их новые страны – Польшу, Югославию и Чехословакию.

Я узнал, что нас обстрелял отряд из служивших за деньги большевикам шестнадцати белуджей, под предводительством разбойника Абдул Керим Хана. Они были вооружены старыми российскими винтовками – берданками. У нас у самих было семь винтовок лучшего типа, но стреляли только четверо из нас, и только двое стреляло прицельно. Отряд со стороны большевиков имел преимущество внезапности и возможность укрываться в длинной траве.

Позднее я услышал, что большевики в Ташкенте, когда они узнали о случившемся, объявили, что я был убит, но поскольку они на самом деле не испытывали ко мне какой-то настоящей неприязни, то они похоронили меня с воинскими почестями как российского офицера! Эти детали создавали впечатление правдивости. Я полагаю, что все это было сделано для того, чтобы огорчить моих друзей в Ташкенте.

Ночью выпал снег, и мы отправились следующим утром в дорогу, сопровождаемые эскортом кавалеристов, прибывших по тревоге из Саракса. Наша дорога проходила большей частью по берегу реки Теджен. В воде мы видели стаи уток и гусей. В некоторых местах дорога была пробита на склоне холма, это были удобные места для того, чтобы нас всех перестрелять из засады, укрывшейся на российской стороне, если бы этого захотели люди, с которыми у нас была стычка за день до этого. Я должен сказать, что опасался этого, но персы были довольно беззаботны и ни о чем таком не думали, и оказалось, что они были правы. У нас была тяжелая дорога по грязи, главным образом из-за идущего снега. Мы проехали две деревни и днем до обеда 8 января благополучно добрались до Саракса.

Глава XXV
Спасение в Мешхеде

Мы обнаружили, что персидский Саракс был маленьким городком, окруженным разрушенной стеной, он соединялся мостом, переброшенным через реку, с русским городком с таким же названием.

Я сразу же был приглашен к губернатору, и мне предоставили комнату в его доме, а позднее часть людей из нашего отряда также пригласили присоединиться ко мне. Это были Мандич с женой, а после некоторых трудностей и трое русских офицеров. Моего слугу Хайдера и двух моих индийских солдат также принимали в доме губернатора. Азизов, туркменский офицер, нашел здесь друзей, а другие были отосланы еще куда-то и приходили ко мне жаловаться на плохое с ними обращение. Я тогда узнал о глубокой ненависти к русским в этой части Персии.

Я обнаружил, что губернатор хотел, чтобы генерал-губернатор в Мешхеде первым узнал о нашем прибытии, а поэтому задержал мои телеграммы, посланные за день до этого, под предлогом того, что они не могли понять их. Я отослал телеграммы снова уже непосредственно сам. Мы обнаружили, что российские деньги здесь очень мало стояли. Банкнота в тысячу рублей Керенских денег стояла здесь всего три тумана.

Следующим утром 9 января мы проснулись, чувствуя себя плохо, с ужасными головными болями. Это случилось из-за того, что при топке печи древесным углем были закрыты все окна и двери и даже дымоход, чтобы не улетучивалось тепло. Русские всегда так делали, но в этот раз явно переусердствовали, и была допущена какая-то ошибка. Меня посетило несколько персидских офицеров, некоторые из которых говорили по-французски. Они были ошеломляюще дружественными и стремились сделать все, что только в их силах, для меня и для Мандича и его жены, как только они узнавали, что они не были русскими.

Только после моих настойчивых заявлений, что три русских офицера были моими друзьями, и что, если им не разрешат остаться со мной, я покину этот дом и останусь с ними, им позволили остаться со мной в доме губернатора. Один персидский офицер чуть ли ни со слезами на глазах сказал «Когда русские были в Мешхеде, они всегда ходили пьяными по улицам и приставали к жителям; я не могу этого забыть. А еще они обстреляли из орудия священную гробницу имама Резы. Это страшный грех, за который они теперь и расплачиваются. И они также убили много людей, которых уже не вернешь к жизни, и по которым их родственники до сих пор носят траур, и я никогда не смогу им этого простить».

Я хотел отправиться в Мешхед на следующий день, но поскольку губернатор не получил приказа из Мешхеда в ответ на свое сообщение о нашем прибытии, мы отправиться не могли. Дом губернатора, в котором мы остановились, посетило шесть русских из большевистского Саракса. Я подумал, что, вероятно, они прибыли в связи со стычкой, произошедшей у нас с их патрулем на границе в Наурозабаде, но оказалось, что единственным вопросом было использование воды для ирригации. Я полагаю, что это был только повод, а истинной причиной было желание увидеть нас и разузнать о нас побольше.

Днем я получил телеграмму от генерала Маллесона, в которой сообщалось, что о нашем прибытии уже доложено в Лондон, Индию и в Тегеран, и что по телеграфу отправлен приказ, чтобы мне и русским, прибывшим с нами, оказывали всяческую помощь. Поэтому на следующее утро, 10 января, мы выехали в дорогу, поблагодарив нашего доброго персидского хозяина за его гостеприимство. Наша дорога шла через несколько персидских деревень и участок пустыни. Ночь мы провели на стойбище пастухов в Шуроке, где мы размещались в одной из их черных палаток, где также находились несколько больных овец и коз. Палатки были в точности похожи на палатки кочевых пастухов Тибета.

Следующую ночь мы провели в деревне Исмаилабад. Деревни в этой части Персии были укреплены от туркменских набегов. Здания все были в точности похожими. Недостаток леса вынуждает строить куполообразные крыши из глины, и это привело меня в начале к мысли, что деревня Наурозабад, где мы пересекли границу, была кладбищем.

В Исмаилабаде нам не удалось достать зерна для наших лошадей, поэтому следующим утром мы остановились в деревне

Гечидар, где люди оказались чрезвычайно добры и гостеприимны, снабдив нас всем необходимым, и предоставили нам теплую комнату с очагом и самовар для чая.

Для нас в Лангараке были приготовлено все для того, чтобы там остановиться на ночлег, но я побоялся, что могут возникнуть трудности с размещением моей большой группы русских, если мы приедем в Мешхед к вечеру, и я решил еще проехать десять верст до Кара Булака, и таким образом обеспечить раннее прибытие в Мешхед. Той ночью мы встретили персидского таможенника, говорившего по-французски, который был очень полезен нам, так как он помогал нам различным образом и делился информацией из внешнего мира.

14 числа мы прибыли в Мешхед. В одиннадцать утра мы впервые увидели золотой купол мечети имама Резы и достигли предместий города как раз, когда они выстрелом из пушки сигнализировали о наступлении полудня.

Все мои трудности и опасности были позади. Приятно было видеть развевающийся над казармами государственный флаг Соединенного Королевства после такого долгого времени жизни под флагами других цветов. Я подъехал к воротам штаб-квартиры и спросил генерала Маллесона. Индийский часовой остановил меня и сказал, что любым русским вход запрещен. После пересечения границы с Персией я снял свою туркменскую одежду и был одет в единственную одежду, которая у меня была. Это была русская одежда, сшитая в Ташкенте, причем специфического полувоенного советского покроя! Я объяснил, кто я, и меня пригласили в столовую для персонала пообедать. Как хорошо было снова оказаться среди своих. Я отметил одну странность и вначале подумал, что это, возможно, особенность послевоенной эволюции. Никто из офицеров не носил медалей. Но это, как я узнал, было особенностью генеральского стиля!

Мой обед мне показался банкетом. Это правда, что всю последнюю неделю у меня было много хорошей персидской еды, но я еще не пришел в себя от диеты из сухарей и зерна для лошадей, промытого раствором горькой соли. В результате мы все сильно потеряли в весе. После прибытия в Мешхед я взвесился и обнаружил, что вешу девять стоунов[115]115
  Стоун – английская мера веса. При измерении веса человека и крупных животных = 14 фунтам = 6,35 кг. (Примечание переводчика);


[Закрыть] и два фунта, почти на два с половиной стоуна[116]116
  15,88 кг. (Примечание переводчика).


[Закрыть] меньше своего нормального веса.

Я сделал все что мог, чтобы помочь русским, шедшим со мной из Бухары. Это было нелегко; они участвовали в борьбе за безнадежное дело, и генерал в Мешхеде понимал это и не был склонен стараться для этих беженцев, которых, в конечном счете, отправили к последним остаткам антибольшевистских сил, все еще удерживающихся в Транскаспии. Я попытался помочь им продать своих лошадей. Эти лошади только что прошли шестьсот миль за двадцать восемь дней, часто проходя в день более сорока миль, неся тяжелые грузы, с очень малым количеством еды и прежде всего с малым количеством воды. Это были маленькие, выносливые животные, совершенно неподходящие для использования на войне для кавалеристов, но идеальны для того, чтобы перевозить пехотинцев и их грузы быстро от одного пункта до другого. Это казалось удивительно странным, но наши начальники, отвечавшие за пополнение убыли лошадей в кавалерии, заявили, что все они были дефектны. Без сомнения, у них был технические дефекты, но факты доказали, что эти дефекты не затрагивали их полноценность.

В Мешхеде я встретил несколько австрийских военнопленных, сбежавших из Ташкента уже после того, как это сделал я. От одного из них я узнал, что власти быстро догадались, что Мандич сбежал от них; но тогда они еще понятия не имели, кто был его компаньон.

За время моего долгого отсутствия я получил только три письма. В октябре и декабре 1918 года. Эти последние были посланы из Индии через Кашгар в октябре 1918 года. Однажды моя почта была перехвачена большевиками и, по-видимому, была ими прочитана; в другой раз она была сожжена непрочитанной моими друзьями, когда возникла опасность обыска ЧК.

Хотя в Мешхеде находилась британская миссия, я не получил ни одного сообщения от них. Я слышал об одной попытке послать мне сообщение, как уже писал в главе семнадцать этой книги.

Иногда я сильно ощущал свою изолированность, но всегда чувствовал, что делалось все возможное, чтобы установить связь со мной. Хотя мой адрес не был известен всем, до июня 1919 года я находился в контакте с консулом Соединенных Штатов, и даже после его отъезда сообщения, направленные по его адресу, всегда попадали ко мне. Конечно, я знал по своему собственному опыту, как трудно и ненадежно иметь дело с посыльными, но я всегда чувствовал, что возможно прилагались большие усилия, чтобы послать мне совет, инструкцию (и даже, возможно, поддержку).

В Мешхеде я остановился у покойного сэра Тренчарда Фоула, нашего генерального консула, который был моим старым другом. В Мешхеде как раз только что открылся «отель», и в него я договорился устроить Мандича с женой. Я подумал, что они, должно быть, чувствуют себя одинокими и даже, возможно, не способными объясняться с окружающими, поэтому после обеда я направился в гостиницу их навестить. Здесь моему взору представилась маленькая пустая комната с очень простой новой мебелью. Но никаких ковров или других элементов обстановки, придающих уют, там не было. За столом рядом с Мандичем и его женой сидел странный человек с большими жесткими черными усами и по-настоящему красивая молодая женщина с ребенком. Они были представлены мне как Балчиш и его жена.

У нас была первоначальная договоренность с Мандичем о том, что этот серб Балчиш, бывший другом Мандича, должен был уйти с нами в Персию. Но он попытался самостоятельно уйти из Ашхабада, был пойман большевиками, и последнее, что я о нем слышал, он стрелял из револьвера в потолок своей комнаты и кричал, что он был не коммунистом, а анархистом! Я был рад тому, что он, наконец, выбрался оттуда, и что мы вместе, собравшись у самовара, пьем чай.

Беседа велась главным образом по-сербски, но часто и по-русски для моего удобства. Беседа эта меня озадачила. Со стороны казалось, что Балчиш был не сильно благодарен британцам за то, что они приняли его с семьей и заботились о них, кормя их и оплачивая их проживание в гостинице и другие их расходы. По мере нашей беседы критика становилась все более открытой и бросающейся в глаза британцы – дураки и идиоты, и, по его расчетам, скоро уступят большевистскому давлению. Если бы я понимал все сказанное там правильно, я, может быть, что-нибудь и ответил им. В конце, когда я вышел вместе с Мандичем, я его спросил, что это все значит.

Объяснение было экстравагантным. После своего ареста и возвращения в Ашхабад Балчиш заключил мир с большевиками и продолжил свою работу в качестве начальника бюро контрразведки. Он теперь спланировал смелую схему – ни много, ни мало, как лично прибыть в Мешхед и выяснить на месте, что британцы собираются делать, и какими силами они располагают.

Таким образом, он «убежал» снова, но на этот раз с одобрения большевиков и прибыл в Мешхед в качестве беженца, и находился теперь здесь как гость британского правительства. Балчиш знал Мандича как агента секретной службы большевиков, а меня не знал вовсе. Встретив Мандича в Мешхеде, он сразу пришел вполне естественно к выводу, что Мандич и я шпионили за британцами таким же образом! Отсюда его презрительные высказывания о британцах, которые по своей глупости принимали с распростертыми объятиями здесь целые группы секретных агентов большевистских спецслужб. А что же британские секретные службы? Ситуация была довольно своеобразная. Я сказал Мандичу, что сообщу о произошедшем немедленно. Он испугался, что Балчиша могут расстрелять. Я сказал, что Балчиш этого и заслуживает. Через четверть часа после моего ухода из гостиницы Балчиш был благополучно арестован.

Балчиш планировал собранную им информацию передать назад в Ташкент следующим образом.

Всех российских беженцев посылали в Индию, и они должны были преодолеть пешком долгий и утомительный путь по пустыне длиной свыше пятисот миль о железной дороги в Дуздабе, на что уходило недели. Благодаря наличию грудного ребенка возрастом всего несколько месяцев, Балчиш получил специальное разрешение поехать в Баку, откуда он как бы намеревался отправиться в Сербию, но на самом деле собирался вернуться в Ташкент с собранной информацией. Этот план подтверждался тем фактом, что еще до нашего прибытия, он на самом деле получил разрешение от британских военных властей ехать в Баку, вместо того чтобы быть отправленным в Индию.