Текст книги "Конец цепи"

26

Больше всего Вильяма удивило то, каких усилий ему стоило собраться с мыслями.

Он с силой потер ладонью лицо, помассировал большими и указательными пальцами виски, надавил на щеки как можно жестче, до боли, но в результате ни черта не стало лучше.

Жанин подвела его к стене, к правому концу всех групп клинописи, положила руку на одну из них. А потом попросила посмотреть на бумагу, которую дала ему ранее.

– Я не знала, где она должна находиться. Но она пугала меня.

Вильям не понял, что она имела в виду.

Последние знаки на его копии оказались такими же, как на листке, висевшем на стене, и явно представляли событие, сейчас обретшее свое место, и то, куда оно попало, явно испугало Жанин, и Вильям пока еще не знал почему.

Но это беспокоило его.

– Вот из-за чего мы здесь, – сказала Жанин.

Он не ответил ничего.

– Все происходящее. Дженифер Уоткинс. Боязнь того, что мы с тобой оказались зараженными. Вирус. Скорее всего, в этом причина.

Да? Он по-прежнему ждал.

– Они знали, что так случится. Знали, и сейчас это происходит.

– Что?

Жанин пыталась найти разумную формулировку. Чтобы та не звучала наивно, или слишком напыщенно, или глупо, или так, словно было репликой из журнала комиксов, но результат выглядел комбинацией всего, вместе взятого.

– Я думаю, мы умрем, – сказала она просто. А потом: – Нет. Я знаю это.

Вильям закрыл глаза.

Покачал головой, как бы в надежде, что все мысли встанут на свои места, как кусочки мозаики, и получится законченная картинка, и он сумеет понять смысл ее слов. Но ничего подобного не случилось.

– Откуда тебе это известно? – спросил он наконец. Тихо, даже не открывая глаз снова. – Откуда ты узнала? Как можешь стоять здесь, смотреть на эти стихи и сначала говорить, что перед нами язык символов и его можно истолковать различными способами, а потом вдруг делать такое заявление? Откуда?

– Это язык. Я не в состоянии нарисовать никакой схемы. Я просто знаю.

– А разве ты не можешь ошибиться? Например, сделать просто идиотский вывод? Попасть в точку в какой-то части всего этого, относительно порядка, исторических событий, всего другого, но заблуждаться в том, что говоришь сейчас?

Жанин посмотрела на него.

Ей самой ужасно хотелось, чтобы он был прав.

Но к сожалению, все обстояло совсем иначе.

Она знала, что тексты о прошлом доказывали ее правоту относительно будущего, а стена лишь подтверждала ее мысли, и как бы она ни пыталась опровергнуть их, всегда сумела бы защититься и четко обосновать свои выводы.

И как ученый могла гордиться собой.

Но вместо этого металась между страхом и чем-то другим.

Скорбью?

Жанин тяжело вздохнула, вернулась к стене, прошла вдоль всех распечаток, искала правильное место. Нашла. Остановилась. Положила одну руку на бумагу.

– Здесь. Четырнадцатый век. Мы договорились об этом?

Вильям дернул головой. Возможно. Если Жанин в целом была права относительно прямой времени, и порядка, и событий, но, боже правый, она снова увидела сомнения у него на лице и устало покачала головой.

– Крестовые походы, – сказала она и показала вдоль листов бумаги влево. – Седьмой. Восьмой. Девятый. Это просто для информации.

Рука все еще на четырнадцатом столетии перед ней.

Показала вправо.

– В другом направлении. Константинополь. Падение Византийского государства. Появление книгопечатания. Возражения есть?

Пожалуй. Однако Вильям ничего не сказал.

А потом Жанин вернулась к бумаге, находившейся перед ней.

– Что происходит в четырнадцатом столетии? Великий мор. – Она снова показала на несколько символов. – Крысы. Болезнь. Распространение, смерть, чума, не знающая конца.

Произнесла последние слова, глядя ему прямо в глаза, словно речь шла о чем-то неслыханном и как будто он должен был понять масштаб события.

– И почему? – спросил Вильям. – Почему это означает, что мы умрем.

– Потому, – сказала она просто.

Взялась за край бумаги, на которой покоилась ее рука, дернула ее так, что оторвала от стены. Два обрывка остались на булавках, державших ее.

Она сложила лист гармошкой, прятала его содержимое строчка за строчкой в каждой складке, пока не остался только самый нижний ряд.

Знаки в самом низу.

Потом подошла к Вильяму.

Миновала девятнадцатое столетие, и Вторую мировую войну, и цунами, все, вплоть до угла, где он стоял, по-прежнему около бумаги, напоминавшей его собственную. Почти в самом конце справа.

А затем взяла свой свернутый листок. Подняла его, поднесла снизу.

Оба ряда со знаками оказались один под другим.

Они точно соответствовали друг другу.

Это были те же самые слова.

Чума, не знающая конца.

И она посмотрела на него.

Увидела, что он понял.

– Поэтому.

Анни Вагнер торопливо шла по коридорам, порой срываясь на бег и обходя койки на колесиках и передвижные штативы с капельницами, преграждавшие ей путь в самых неожиданных местах.

Кругом царил хаос, и в ближайшее время ситуация должна была еще ухудшиться.

Она проработала бок о бок с доктором Йозефом Гроссе целый день, видела напряжение в его взгляде, когда он оперировал, как на конвейере, и спасал одну жизнь за другой, словно бог, паривший среди тел и вдыхавший жизнь в те из них, которые она уже покинула или, по крайней мере, собиралась это сделать.

Он первым очутился на месте глобальной автомобильной аварии, оказывал экстренную помощь, выбирал наиболее тяжело пострадавших и смотрел за тем, чтобы их отправляли в Слотерваартскую больницу в надлежащем порядке. А потом сам переходил от одного операционного стола к другому, пока все не стало расплываться у него перед глазами и усталость не сделала его медлительным и невнимательным настолько, что это стало заметно окружающим. Тогда ему предложили пойти отдохнуть.

Когда прозвучал сигнал тревоги, никто по-настоящему не поверил.

Подобное просто-напросто не могло быть правдой, в любом случае после такого трудного дня, и больше напоминало злую шутку. А на все телефонные разговоры и меры, которые требовалось предпринять, ушло слишком много времени, и сейчас началась настоящая паника, а «скорые» уже мчались к ним, и доктор Гроссе успел поспать, пожалуй, самое большее несколько часов.

Она восхищалась им.

Нет, все обстояло еще хуже. Она была влюблена в него. Сколь старомодно бы это ни звучало. Смотрела на него с преданностью собаки, и жадно ловила каждый его взгляд, и краснела, когда он смотрел на нее. И даже если такое поведение кому-то могло показаться смешным и ребяческим, ее это нисколько не волновало. А сейчас она спешила к нему, и, какой бы усталой ни была, держалась прямо, и шла твердой упругой походкой по покрытому линолеумом полу к находившейся в конце коридора двери.

Она гордилась тем, что он делал.

Хотя сама вроде не имела права на это, но какая разница?

И собиралась положить руку ему на плечо и сказать, что произошло нечто ужасное и сотни пострадавших уже везут к ним. А в душе надеялась услышать вопрос, как ее зовут, и даже такой малости с его стороны хватило бы, чтобы она смогла продержаться еще несколько часов.

Ее истошный крик заставил персонал на всем этаже оторваться от своих дел и бегом устремиться по коридорам туда, где стояла Анни Вагнер. С пустыми глазами, тяжело дышавшая. Ее рвало на пол прямо перед ней, и сначала все решили, что ее надо усадить, опустить ей голову между ног, заставить дышать медленно. У нее выдался долгий день. Усталость и все ужасы, которых она насмотрелась, наверное, сыграли свою роль, ей требовалось поспать, и вода, и, пожалуй, инъекция глюкозы, а потом она будет на ногах снова.

Так они все думали.

Пока не поняли, почему она кричала.

И первым это обнаружил один из санитаров. И сначала он подумал, что Йозефа Гроссе всего изрезали ножом, откуда иначе в таком количестве взялась кровь, пропитавшая насквозь его простыню и ручейками добежавшая по полу до сливного отверстия под раковиной?

И он бросился вперед, перевернул доктора с целью проверить пульс у него на сонной артерии.

Но у Йозефа Гроссе уже не было шеи как таковой.

Кожа прилипла к простыне, осталась на ней, когда санитар повернул его, как плохо подрумянившееся печенье в не промазанной маслом форме. Тот, кто еще несколько часов назад был шефом, коллегой, героем в белом халате и, бегая из отделения в отделение, делился своими знаниями, спасавшими одну жизнь за другой, сейчас лежал напротив него лишенной кожи массой. Словно его тело провалялось на улице на ветру несколько недель, а не всего лишь вечер в темноте в прохладной палате одной из самых современных европейских больниц.

Когда молодой санитар повернулся к ожидавшим в дверях коллегам, он даже не знал, что ему сказать.

А уже через несколько минут в больнице объявили карантин и о случившемся проинформировали правительство.

27

Все пространство вокруг них переливалось разными цветами. Целое разноцветное море.

И автомобиль, в котором они ехали, мог стать частью его.

Мерцающие голубые огни спецтранспорта. Пожарных и полицейских машин и карет скорой помощи. Их мигалки повсюду разрывали темноту, они подъезжали непрерывной вереницей, а потом, выполнив свою задачу, снова исчезали в осенних сумерках. Белый свет прожекторов кое-каких из автомобилей и сильных ламп, поднятых на краны, чтобы они освещали пространство вокруг и облегчали спасательные работы.

Но прежде всего, повсюду доминировали желтый и оранжевый цвета. В форме больших и малых пожаров, упорно отказывавшихся умирать. Там, где еще недавно стояли дома, и деревья, и автомобили, и еще черт знает что, оказавшееся на пути самолета, когда он, сокрушая все на своем пути, прокладывал глубокую черную борозду прямо через парк и жилой район в направлении центра.

Амстердам горел.

Это началось как вулканическое извержение сажи и грунта в самой северной части парка Амстел. Именно там лайнер коснулся земли, а потом пополз вперед, зарываясь в нее носом, как гигантский плуг из металла. Его распростертые в стороны крылья срезали деревья и крыши автомобилей и дома вокруг, и в конце концов весь самолет развалился на множество частей, но все они продолжили движение в том же направлении, наискось через автостраду 19 и среди домов Шелдебуурта. В результате то, что недавно было рейсом 261 до Лос-Анджелеса, сейчас лежало в темноте на расстоянии нескольких сотен метров далеко впереди бесформенной грудой обломков, тлеющих и дымящихся под белым толстым слоем пены.

Лео смотрел на это, но не видел ничего.

Вроде бы должен был ощущать запахи авиационного топлива, земли и гари и все равно не чувствовал их, точно как прислушивался к шуму моторов, сиренам и крикам, но ничего не слышал.

Он не шевелясь наблюдал за происходящим, и то же самое делали сотни людей, собравшихся вокруг. А полицейские удерживали их на расстоянии, хотя у них хватало более важных дел, чем преграждать путь любопытным, но сейчас им поставили такую задачу.

И зрители особенно не рвались вперед. Все были одинаково шокированы и подавлены и не могли произнести ни слова. И когда полицейский, протягивавший оградительную ленту, подошел к Лео, он остановился.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Мне повезло, – ответил Лео.

– Ты должен попросить кого-нибудь осмотреть тебя.

Лео кивнул уклончиво. Он ударился бровью о боковую стойку, и она чертовски болела, и у него осталась кровь на лбу, но хватало других, которым досталось значительно больше, чем ему.

Полицейский кивнул одобрительно и махнул Лео, предлагая немного отойти назад, главным образом для проформы, но все равно, и Лео подчинился и подвинулся.

На шаг позади него стоял Альберт, и, когда Лео попятился, он поступил так же и на мгновение встретился глазами с полицейским, в то время как мысленно молил Бога о том, чтобы все стражи порядка сейчас, будучи занятыми страшной трагедией, забыли описание человека, толкнувшего другого под автомобиль всего несколько часов назад.

– Ты не замерз? – услышал он вопрос Лео.

И ему пришлось задуматься, прежде чем он смог ответить.

На улице было холодно, но Альберт не чувствовал этого, пусть его пальто осталось в автомобиле, и он стоял только в пиджаке и тонкой рубашке.

Каким-то образом случившееся выглядело логичным.

Каким-то образом весь тот абсурд, пережитый им сегодня, нет, за все последние полгода, должен был получить какую-то кульминацию, закончиться чем-то невероятным, и почему бы не так?

Исчезновение Жанин. Внезапно появившееся письмо от нее. Люди, пожелавшие переговорить с ним, мужчина, которого он, наверное, убил, шведские журналисты и разговор, похоже способный куда-то привести. Но случилось все это.

– Пойди и оденься, – сказал Лео.

Альберт посмотрел на него.

– Пальто. Пойди и принеси его. Холодно ведь, можешь мне поверить.

Он кивнул в сторону их автомобиля. Тот по-прежнему стоял внизу в кювете. Точно в том месте, куда они съехали час назад или два, это было невозможно сказать.

Альберт не замерз, но не смог возразить.

А Лео остался на своем месте и наблюдал, как профессор спустился по склону и открыл заднюю дверцу. Его низкие ботинки утонули в коричневой глине, глубоком тормозном следе, оставленном Лео из-за столкновения.

Нет, поправил он самого себя. Из-за удара.

Они сами ни с кем не столкнулись.

По крайней мере, таким образом, как это обычно бывает.

Они врезались, но не в автомобиль и ни в какое-то другое транспортное средство, а в дерево, в буквальном смысле выросшее у них на пути. И в конце концов, затормозив, Лео в первую очередь подумал о том, что оно просто появилось перед ним, и ни одна страховая фирма в мире никогда не поверит ему, если он попытается рассказать.

Потом он услышал звук.

Он пришел с задержкой и нарастал, когда автомобиль уже остановился, и шум, собственно, должен был исчезнуть, но вибрация все усиливалась и усиливалась и не собиралась прекращаться. Над краем кювета лежал вечерний туман, а сверху нависало темнеющее небо, и на нем сейчас вместо неприметных серых оттенков появились желтые отблески. И они все трое выбрались из машины, прежде чем успели убедиться, что не ранены.

И никто из них даже не подумал об автомобильной страховке.

Дерево, с которым они столкнулись, лежало на асфальте у самой обочины, там, где они съехали с дороги. А рядом другие, сломанные и разбросанные по шоссе вместе с антеннами и телефонными столбами, также оказавшимися на пути самолета или, пожалуй, его двигателей, а возможно, какой-то другой части, свисавшей вниз и сбивавшей все низкие предметы, в то время как корпус лайнера опускался, как падающий летающий диск, скользил, постепенно снижаясь по воздуху таким же образом, как ему потом предстояло скользить по домам и строениям и всему, что виднелось вдалеке.

Им повезло.

Иначе не скажешь.

Самолет прошел прямо над ними, но еще достаточно высоко, чтобы задеть кого-то, и только примерно через сто метров ударился о землю и сметал все перед собой, казалось совершенно не собираясь останавливаться.

Никто из них ничего не сказал.

Тишина царила вокруг, или это просто был шок, но когда они достали свои телефоны, чтобы вызвать помощь, вдалеке уже мерцали мигалки спецтранспорта.

И пейзаж изменился всего за минуту.

На смену темноте и тишине пришли яркий свет и множество машин и людей.

От спокойного холодного вечера не осталось и следа, и ждать следующего предстояло еще очень долго.

Когда Кристина появилась неизвестно откуда, торопливо двигаясь вдоль оградительной ленты, Лео пришло в голову, что он понятия не имеет, как долго она отсутствовала.

Около уха она держала мобильный телефон, и, найдя его взглядом, подняла палец, предлагая ему подождать минуточку.

Стой, где стоишь, означал ее жест. Ты мне нужен.

Но в нем абсолютно не было необходимости.

Ведь если бы Лео решился сорваться с места, он все равно не знал бы, куда идти. Они оказались в темноте в незнакомом городе. Впрочем, в этом городе все без исключения стояли одинаково сбитые с толку и шокированные, и точно так же полностью потеряли ориентацию, как и он сам.

Она подошла. Передала ему свой телефон.

– Я разговаривала с редакцией, – сказала она. – Как я выгляжу?

У Лео имелось множество ответов на этот вопрос, но все они казались не слишком уместными как раз сейчас. С одной стороны, она была до неприличия привлекательной. А с другой – выглядела точно как человек, который только что попал в автомобильную аварию, видел, как самолет разрушил часть города, а потом, отбросив в сторону эмоции, попытался, как истинный журналист, разыскать командира спасателей в надежде превратить плохое личное переживание в фантастическую новость.

И Лео предпочел ответить нейтрально.

– Нормально, – ответил он. – И что собираешься делать?

– У нас прямая интернет-трансляция через пять минут, – сообщила она, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, и, приподняв волосы в безуспешной попытке придать им объем, забрала у него мобильник и, включив камеру, направила ее на себя.

Ей хватило быстрого взгляда на дисплей, чтобы оценить собственный внешний вид, признав его вполне приемлемым для данного случая, то есть не слишком свежим, иначе могло создаться впечатление, что она не находится на месте событий, и не слишком изможденным, что также не пошло бы на пользу достоверности. Она поводила пальцами по экрану и, установив нужный режим, снова вернула свой аппарат Лео.

– Дай мне твой, – потребовала она.

И он подчинился, но сначала попытался взять себя в руки и выйти из шокового состояния. А когда передал ей собственный мобильник, на него нахлынули новые переживания. Ведь сейчас ему предстояло работать с Кристиной Сандберг не просто для нее, а вместе с ней, и вдобавок в прямом эфире, в Интернете, а он внезапно осознал, что не умеет обращаться с камерой. И сколь бы нелепой такая причина для волнений ни выглядела, когда мир рушился у них на глазах, а Амстердам горел перед ними, ему это не приносило облегчения.

Однако они являлись крупнейшей интернет-газетой в Швеции. И после такого события число их посетителей должно было вырасти многократно, и, скорее всего, они стали первыми репортерами на месте, а от осознания этого захватывало дух.

Она понимала, что он думает. Набрала номер на его мобильнике, вставила его наушник себе в ухо и смотрела на него, пока ждала ответа.

– Никаких нервов сейчас. Ты стоишь здесь, я стою здесь, планета на заднем плане. Понятно?

Кристина не ждала его ответа, подняла палец снова, но сейчас приказывая Лео молчать.

– Это я снова. Так годится?

Ее вопрос касался звука, и она начала громко считать в висящий перед ней микрофон, давая пробу голоса тому, кто находился на другом конце линии. Большой профессиональный опыт давал знать о себе, пусть она была столь же напугана и шокирована, как и все другие.

А Лео уже направил на нее камеру.

Голос в ухе Кристины подтвердил: у него есть картинка и звук, и все выглядит хорошо, и они могут выйти в эфир, как только она захочет.

Кристина сделала паузу. Перевела дыхание. Собралась внутренне.

Именно в таких вещах она была сильна, умела сохранять спокойствие и действовать на высшем уровне, когда вокруг нее творился хаос. И как раз в такие моменты обожала свою профессию, когда в самой критической ситуации могла провести четкую границу между собой и действительностью и беспристрастно объяснить остальным, как обстоит дело.

К сожалению, данное ее свойство не распространялось на кризисы личного характера, где она зачастую давала волю эмоциям. Но сейчас Кристина была профессионалом, человеком на своем месте, и где-то в глубине души понимала, что, помимо шанса сделать один из первых репортажей с места события о самой крупной европейской авиакатастрофе за все времена, судьба вдобавок нежданно подкинула ей достойное объяснение на случай, если бы у кого-то в будущем возникли вопросы относительно необходимости ее пребывания в Амстердаме в это время.

Кристина Сандберг закрыла глаза. Еще раз повторила про себя заготовленный текст и, решив, что больше нет смысла тянуть, быстро закончила последние приготовления к эфиру.

Она потянулась, выпрямила спину и глубоко вздохнула. Взялась рукой за провод с целью удерживать микрофон перед собой, в меру близко, но не так, чтобы он закрывал ее рот. А потом кивнула Лео и в крошечный объектив перед ней:

– Я готова.

Только минуту спустя, выслушав сделанный Кристиной перед камерой репортаж, Лео по-настоящему осознал масштаб случившегося.

В углу зеленый символ режима ожидания сменился на красный с текстом live, и чем дальше она продвигалась в своем рассказе, тем больше усилий ему стоило держать камеру неподвижно.

Борозда, которую пропахал самолет, имела ширину порядка ста метров, и на своем пути он разрушил массу жилых домов и офисов и одну школу, и, по данным персонала службы спасения, сейчас на месте трагедии лихорадочно велись поиски выживших, тех, кому удалось спастись среди руин и пожаров. Крылья отломились от корпуса и скользили по земле сами по себе, как бритвенные лезвия полуметровой толщины, отскакивали от нее и опускались снова на открытой местности, пока наконец вся машина разрушения не остановилась приблизительно на расстоянии километра от места падения.

– Погибшие, по данным спасателей, – сказала она, – исчисляются многими тысячами.

Школы еще были открыты, а в офисах кипела жизнь. Люди сидели на занятиях или на встречах, трудились или по-разному заполняли свой досуг, и у них хватало серьезных вопросов и больших планов, а потом внезапно все рухнуло, и ничто из этого уже не играло никакой роли.

Лео позади камеры сжал зубы и прикусил губу, стараясь не расплакаться, во всяком случае, он не должен плакать сейчас, на глазах у Кристины.

Он ведь даже не должен был находиться здесь.

Ему следовало лежать в своей кровати в Сёдере и не трогать телефон, пусть бы себе звонил, ведь кто там может звонить в пять утра. Но сейчас он стоял у поля в Амстердаме, и, куда бы ни кинул взгляд, страшная действительность напоминала ему о себе, и он не мог просто взять пульт дистанционного управления и переключиться на что-то лучшее.

Лео Бьёрку было двадцать четыре года.

И этот день стал худшим за всю его жизнь.

Однако он и представить не мог, что скоро все это померкнет по сравнению с тем, что уже происходило в другом конце города.