Текст книги "Конец цепи"

«Не так ли?» – продолжил он всем своим видом, хоть не высказал это вслух. Смотря прямо в глаза Франкена. И, наконец, не отводя взгляда, добавил:

– Наверное, гораздо лучше принимать правильные решения сейчас, когда мы здесь.

* * *

Они расстались далеко не друзьями. Но, с другой стороны, никогда и не были ими. А просто временными коллегами, действовавшим в одном направлении, но их взгляды на мир сильно отличались, и во время кризисов это особенно бросалось в глаза.

Послание требовалось разослать в течение ночи.

И Коннорс дал свое молчаливое согласие.

Они остались в комнате, смотрели на ряды кроватей по другую сторону стекла и знали.

Знали, что никто из находившихся там не протянет долго.

И Вильям пока не мог предложить им ничего нового, пока не удавалось создать новый вирус и заняться его тестированием в надежде на лучшее, а значит, пока другого выхода не существовало.

Все попытки провалились. И Коннорсу оставалось лишь констатировать правоту Франкена, когда тот, прежде чем уйти, сказал с ледяным взглядом:

– У Вильяма Сандберга три дня. А если у нас не будет нового ключа тогда?

Тем самым он подчеркнул то, что они оба знали.

Что вероятность ужасно мала.

– Если его не будет у нас, речь пойдет о шаге два.

А потом Франкен удалился. Закрыл дверь за собой. А Коннорс остался.

И он не хотел соглашаться.

Но знал, что Франкен прав.

Они не могли ждать больше.

Естественно, она была ни в чем не виновата.

Просто пришла к нему в комнату очень не вовремя и слишком поздно увидела его разочарование, и тогда уже ничего нельзя было поделать.

Она спросила его, как дела. И не дождалась ответа.

Он загрузил в свои компьютеры все имевшиеся в его распоряжении данные, те самые, на которые таращился изо дня в день, и ничего не изменилось, он не понял ни черта тогда и столь же мало сейчас. И при всем уважении к умным машинам они не умели чувствовать, и в любом случае им не удалось увидеть больше, чем ему.

И он открыл папку Дженифер Уоткинс.

В первый раз ознакомился с ее расчетами, внимательно, с начала до конца, и, казалось, читал собственные мысли. Каждая таблица, каждое уравнение и каждая попытка вывести одно из другого, а точнее, все, написанное ею, совпадало с его мыслями, с тем, к чему он уже пришел или в его понятии должен был прийти в ближайшем будущем. И ему не удалось найти там ничего нового для себя, и она шла на ощупь точно в тех местах, где и он, а это могло означать только одно.

Он напрасно тратил их время.

И приходил к тем же самым мыслям, как и те, кто прошел тем же путем до него, и тогда он уж точно не мог придумать ничего нового, а пока он топтался на месте, ему было невыносимо слышать, когда его кто-то спрашивал: «Как дела?»

И он сорвался.

Ему только этого недоставало, именно там проходила граница, и ее слова переполнили чашу.

– Ты же знаешь, как дела, – сказал он.

Нет, не сказал, а прорычал, и у него в глазах потемнело, но это была не злость, а грусть и разочарование и все другое одновременно.

– Ты же сидела рядом со мной. Разве не так? И видела все столь же хорошо, как и я. Все летит к черту, так обстоят дела, все летит к черту, и я ничего не могу поделать с этим!

Так он сказал и развел руки в настолько широком и наигранном жесте, что ему вполне могло найтись место в какой-то оперетте, и он сразу почувствовал это, но уже ничего не мог поделать. Если его злость выглядела столь комично, то, наверное, так все и обстояло с ней тогда.

Он излил на нее раздражение по поводу собственной некомпетентности, а потеряв контроль над собой, уже не мог остановиться. И обвинил ее во всех смертных грехах. Словно из-за нее шифры выглядели именно таким образом, и все было слишком поздно, и он не успевал остановить ничего, точно так же, как он не успел остановить то, что уже произошло. И он пересчитал по пальцем: самолет, больница, Кристина, и замолчал, только когда у него перехватило дыхание.

А она стояла и смотрела на него.

И поняла.

Сама ведь была столь же удручена, как и он. И они оба пережили тот же шок, поскольку стали свидетелями одних и тех же событий, и на их глазах погибли тысячи людей. И всего-то требовалось немного подумать.

А сделав это, она уже знала, что ему приходится бесконечно труднее, чем ей. Он чувствовал себя как бы под прессом, и не из-за нее, а из-за жизни, но не годилось нападать на жизнь, и сейчас она просто оказалась под рукой, и ей пришлось принять удар на себя.

Пауза затянулась.

Пожалуй, он уже начал остывать, и весь взрыв эмоций мог так и закончиться разведенными в стороны руками и опереточной позой или вспыхнуть снова, все зависело от того, кто скажет что-то далее и как это подействует.

И она смотрела на него.

Молча. А потом первая нарушила тишину.

– Ты не знал, – сказала она. – И не мог ничего сделать.

И уже затухавший костер разгорелся с новой силой.

– Почему ты говоришь за меня? – взорвался он.

Само собой это был риторический вопрос. Не тебе решать, что я мог, а что не мог сделать, означал он. Ты не знал. Словно не здесь вся проблема?

– Это же была моя работа! – сказал он. – Не так ли? Именно знать и предпринять что-то, и поэтому я здесь! А если я не в состоянии, зачем вам тогда нужен?

Она промолчала.

Не этого добивалась.

Глубоко и медленно дышала, знала, что ей нечего сказать.

А он молчал.

Довольно долго.

– Каждый раз, когда что-то происходит в моей жизни, это не моя вина. И я не должен винить себя, не мог ничего сделать, не мог знать. И знаешь, я чертовски устал от этого.

Снова тишина.

– Да, будет тебе известно.

Жанин посмотрела на него.

Буквально так он сказал.

И она как бы прозрела и увидела его в новом свете. Знала ведь, какие испытания выпали на его долю, но сейчас также поняла, что далеко не все.

– Каждый раз?

Она произнесла это тихо, мягко и медленно. Как бы в попытке объяснить ему, что она его друг. И спрашивала, поскольку хотела ему только хорошего.

– Я не знала, – сказала она просто, а потом добавила: – Не хочешь рассказать?

Его ответ напоминал ворчанье пятилетнего ребенка, которого заставляют что-то делать против его воли, приправленное печалью взрослого мужчины.

– И с чего вдруг? Чтобы ты смогла стать тем добрым, сердечным человеком, который выслушает меня, и даст несколько хороших советов, и наставит на путь истинный. Чтобы ты могла уйти отсюда довольная собой?

Она покачала головой.

– Я встречал таких людей раньше, и это не помогает.

– Нет, – ответила она. – Не поэтому. А из-за того, что я вижу.

Он не сказал ничего.

– А вижу человека с тяжелым грузом на плечах. Если ты меня извинишь.

Она говорила по-прежнему тихо, спокойно и вкрадчиво, но четко и не сводя с него глаз.

– И извини меня, но порой, когда видишь кого-то, несущего ношу, которая ему явно не по силам, хочется попросить его отдать свой мешок.

Он покачал головой.

И все началось тихо, столь же грустно и медленно, как она говорила сейчас, но его голос постепенно набирал силу и становился громче и резче, пока он не зарычал и его глаза не заблестели, и он не знал, что с ним происходит, но закончил тем, что меньше всего собирался делать.

Ведь кем она, собственно, была?

Кем она, собственно, была, чтобы рассказывать ей о том, как он себя чувствовал?

Какое право имела задавать вопросы о его жене, его дочери? Что она, собственно, знала? Да ни черта, конечно!

И чем могла помочь, если ее хватало только на то, чтобы стоять и притворно вздыхать сочувственно?

Казалось, назревавший годами нарыв лопнул, и гной вырвался вместе с отравленной им кровью наружу, и он испытал огромное облегчение, когда сейчас мог винить кого-то другого, рычать, словно Жанин являлась причиной всех его бед, и, даже зная, что это не так и что он пожалеет об этом, как раз сейчас он получал огромное удовольствие и не собирался кончать.

– Она умерла, – прохрипел он со злостью, словно Жанин приложила к этому руку. – Довольна? Моя дочь умерла, а я не увидел этого, должен был, но не смог. Не заметил, что происходит, не оказался рядом, когда все случилось, и не мог ничего поделать, было уже слишком поздно. А потом не сумел справиться с горем, и моя жизнь покатилась под откос. Моя и Кристины, а сейчас нет и ее тоже, и, по-твоему, ты можешь снять с меня эту ношу? Неужели ты способна на подобное? Снять с меня такой груз и пронести немного, а потом я буду чувствовать себя хорошо снова?

Всему есть предел, человек не может рычать бесконечно.

В конце концов ему надо перевести дыхание, и тогда он начинает слышать себя, в конце концов необходимо поменять тональность.

И Вильям дошел до этой границы сейчас, сжал зубы, ему нечего было сказать больше, и на смену вспышки злости пришло раскаяние, как похмелье после опьянения, а потом он как бы начал медленно трезветь.

Против своей воли. Он не хотел становиться трезвым. Приятно было чувствовать, что во всем виноват кто-то другой. И он развел руки в сторону, предлагая ей уйти, исчезнуть, прежде чем это перестанет быть ее ошибкой. Как бы говоря ей: исчезни, пока я не стал виноват во всем снова.

Жанин стояло неподвижно. Смотрела на него.

Без злости. С грустью, но не за себя. А за него. Человека, даже толком не сумевшего избавиться от давящего на него невыносимого напряжения, который кричал на нее, обвиняя в тысяче грехов, хотя ему следовало обвинять в них себя. Того, с кем она была знакома меньше недели, но, казалось, ставшего ей ближе многих из тех, кого она знала всю свою жизнь.

Человека, только что отругавшего ее, хотя он, судя по всему, этого не хотел.

36

Послание было не одно, их было несколько.

Они давно приобрели законченную форму и лежали в сейфе каждое в своем запечатанном конверте, с собственным обозначением, и относились к разным сценариям, сформулированным Коннорсом много лет назад.

Казалось, в другое время.

Нет, пожалуй, в другом мире, пока еще существовавшем где-то, где все было как бы понарошку и со стороны напоминало настольную игру, отдохнув за которой можно было, поужинав, отправляться спать, пожалуй пропустив в промежутке стаканчик виски.

И где-то они все перешагнули в этот мир. Выглядевший невероятным и немыслимым в ту пору. А сейчас он стал реальностью. И Франкен рылся среди конвертов в поисках правильного.

Он был большой и толстый и весил по крайней мере пару килограммов.

«Сценарий ноль».

Такая надпись красовалась на нем снаружи, и, запечатав, они убрали его вместе с остальными и надеялись, что им никогда не придется открыть ни один из них вновь.

В особенности этот.

Он положил его на стол перед собой, а другие убрал обратно в сейф и запер.

И долго смотрел на него. Словно он держал «послание потомкам», некогда отправленное самому себе. Стоял, не спускал с него глаз и даже смог вспомнить мгновение, когда они закрывали его, он и Коннорс, в этом же офисе. Всю серьезность и надежду, сопутствовавшие им тогда. Уверенность в том, что речь идет о далеком будущем, настолько далеком, что его, казалось, не существовало. Однако сейчас оно стало явью и находилось прямо перед глазами. И настоящее, в котором они тогда пребывали, сейчас оказалось далеко позади, поблекнув, словно оно было просто сном и фантазией и никогда не имело места.

Именно так действовало время.

Оно проходило, даже порой пролетало стрелой.

И ничего нельзя было с этим поделать.

Он не шевелился несколько минут, стоял и рассматривал пакет и знал, что произойдет сейчас.

Ему требовалось вскрыть толстую упаковку.

Поднять крышку.

А внутри должна была находиться аккуратная пачка конвертов, на каждом из которых находилось имя, адрес и должность, и все содержали шифрованное сообщение.

И их требовалось разослать по адресатам.

А потом уже ничего не удалось бы вернуть назад.

Коннорс все слышал.

Естественно, а как же иначе.

Он вышел через тяжелую деревянную дверь, шагнул на террасу лишь в тонком форменном кителе, пусть воздух был ужасно холодным и наполнен маленькими кристалликами льда, не являвшимися ни дождем, ни снегом, ни градом, а скорее представлявшими собой некую промежуточную субстанцию. Он подошел и встал рядом, прислонился к стене, точно как Вильям, словно ему тоже понадобился глоток свежего воздуха, как будто он не мог отказать себе в удовольствии постоять на пронизывающем ветру и полюбоваться пейзажем.

Само собой они знали, что он накричал на нее. И сейчас их интересовало, как он себя чувствует, и едва ли речь шла о его душевном состоянии. Просто они хотели убедиться, что он в состоянии делать свою работу.

Они обменялись короткими взглядами. Поприветствовали друг другу без слов. Формально и корректно, и ничего более. И Коннорс задал несколько вопросов. Нет ли у Вильяма нужды в чем-то? Не требуется ли ему помощь? И нашел ли он что-то новое?

А Вильям отвечал точно так, как Коннорс и ожидал, и в принципе все сводилось к «нет», «нет, спасибо» и «к сожалению, нет».

Вот в целом и все. А потом наступила тишина, и пришел черед Вильяма нарушить ее.

Но не сразу, они постояли какое-то время молча, подпирая стену и обозревая окрестности, в то время как ветер бросал им в лица некое подобие заледеневшего снега. И только тогда он взял слово.

– Вы беспокоитесь за меня? – спросил наконец.

Коннорс пожал плечами:

– Судя по твоему голосу, ты видишь в этом нечто плохое.

– Как сказать. Зависит от того, что вас больше волнует, я сам или моя способность выполнить ваше задание.

Коннорс дернул головой.

Изобразил на лице некое подобие улыбки.

– А по-твоему, и то и то вместе невозможно?

Вильям ничего не ответил.

А они снова стояли молча.

Выдержав паузу, Вильям опять взял слово.

– Тридцать лет, – сказал он, по-прежнему смотря на озеро и горы по другую сторону от него.

Коннорс не понял. И Вильям почувствовал это, повернулся к нему:

– Столько ведь ты провел здесь. Тридцать лет?

Коннорс кивнул.

– Как ты, черт возьми, выдержал?

Вопрос, по идее, не должен был его удивить, но именно так и сработал.

Ему снова пришлось напоминать себе, что Вильям здесь всего неделю, самое большее. И даже если время, казалось, текло ужасно быстро, а годы чувствовались для Коннорса как месяцы, такой срок представлялся слишком малым, чтобы Вильям привык. Ведь как он успел бы сделать это?

Коннорс колебался. Искал хороший ответ.

Временами, когда знания обо всем становились настолько тяжелой ношей, что он не мог думать, и паника чередовалась с апатией, когда дни бежали непрерывной чередой, как бы сливаясь в один, и прогресс останавливался, тогда он действительно находился на грани. Но знал, что ему некуда деваться, и постепенно привык. Так и пролетела почти треть века.

И сейчас они стояли здесь, и даже если он знал, что конец приближается, все равно надеялся на счастливый исход. Во всяком случае, пытался. Какого бы труда это ему ни стоило.

– Человек ко всему привыкает, – сказал он просто.

Пауза.

– Как думаешь, я успею? – поинтересовался Вильям с улыбкой на губах.

И Коннорсу пришло в голову, что он впервые видит Вильяма улыбающимся так по-настоящему, без злости и с искренней теплой иронией, и это зрелище чуточку задело его за живое. Внезапно он почувствовал, что стоявший рядом с ним человек, собственно, мог стать другом, с кем они пили бы пиво, или бросали дартс, или чем там занимаются люди в действительности сегодня, если бы только эта действительность была другой и они не находились здесь.

Он хотел ответить, но не знал что.

Колебался снова.

– Мне пора, я не должен мешать твоей работе, – сказал он просто. Поскольку ничего иного не пришло ему в голову.

А потом оторвался от стены, выпрямился и двинулся назад к двери.

– Вы ошибались, – услышал он слова Вильяма позади себя.

И развернулся. Вильям тоже уже успел повернуться и сейчас стоял спиной к небу, горам и ветру, и их взгляды встретились.

– Ошибались? – спросил Коннорс.

– Наша первая встреча. В большом зале со столом, люстрой с проекторами. Вы еще говорили о том, что имеет наибольшее значение для меня, толкает на борьбу. По вашим словам, это были другие люди.

Коннорс посмотрел на него.

– Да? – сказал он наконец.

– Вы ошибались.

Он покачал головой.

Но не снисходительно, а как человек, не понимающий чего-то, но желающий понять, и здесь ему требовалась помощь.

Честно говоря, ему было трудно с людьми. Он мог идти под дождем, лишь бы не садиться в переполненный автобус, или перейти на другую сторону улицы, опасаясь оказаться в окружении идущих на экскурсию школьников.

И лучше всего чувствовал себя в своей компании. А остальных представителей рода человеческого он считал лишь необходимым злом, надоедливыми статистами в его собственной жизни, постоянно мешавшими ему и жаждавшими остановить его на Дроттнинггатан и продать абсолютно ненужную для него вещь.

И все равно сейчас, находясь здесь, он хотел обнять их всех вместе.

Всех тех, кого не знал, и вроде бы только и старавшихся позлить его, всех тех, кто находился там, за стенами замка, поскольку ужасно трудно строить мир полностью самостоятельно, пусть даже все чаще казалось, что, пожалуй, стоит попробовать.

Всех их.

Внезапно у него возникло желание сделать все возможное, чтобы они остались. Он хотел трясти их и кричать им, что они в опасности, сказать, что остановит ее. Да, он не знает как, но обещает найти способ ради них, ради себя самого, ради всех одновременно.

Все это он сказал.

Посмотрел на Коннорса такими лишенными эмоции глазами, что не существовало ни малейшего сомнения о том, сколь много горя они пытались забыть.

– И как, черт побери, можно связать одно с другим? – спросил он наконец.

Коннорс улыбнулся ему.

Теплой дружеской улыбкой или, по крайней мере, улыбкой человека, смотревшего на другого и видевшего, что тот не так глуп, как могло показаться.

– Все достаточно просто, – ответил Коннорс, глядя на Вильяма. – Не мы ошибались. А ты.

Снова тень улыбки на губах.

Коннорс у двери. Вильям у стены.

Двое мужчин, которые могли бы быть друзьями.

И на какое-то мгновение Вильям оказался там снова. В своей старой жизни, с покрытыми линолеумом полами и, конечно, теми же самыми компьютерами, как и здесь, но с гораздо худшим кофе и с ощущением, что он поболтал с коллегой, и что работа важна и ему по зубам, и что жизнь большей частью достаточно хороша.

И если он не спросит сейчас, когда тогда спросит?

Даже если это было ребяческим почему, оно ведь, пожалуй, выглядело вполне возможным?

Коннорс смотрел на него. Видел его желание сказать что-то. Подбодрил его кивком. И Вильям собрался с духом.

– Если я найду ключ, – сказал он. – Если.

Коннорс кивнул. Да?

– Что это означает?

Коннорс догадался, куда он метил своим вопросом.

И ответил единственным возможным для него способом.

Пожал плечами.

– Даже если мы создадим новый вирус? И даже если он заработает? – сказал Вильям, сделал паузу. – Нет ведь вакцины против того, который уже вырвался на свободу.

Прошло мгновение. Мгновение тишины.

– А разве не об этом речь? – ответил Коннорс. – Ведь если все человечество держится на одной схеме. И если мы успеем изменить ее. Разве это не лекарство само по себе?

– Откуда мы узнаем, что он будет распространяться достаточно быстро? И справится с другим, уже гуляющим по миру? И что произойдет, если я ошибусь, и у нас будут два вируса, которые распространятся и охватят своими кругами весь земной шар, и в результате люди будут умирать повсюду? Что произойдет тогда?

Коннорс посмотрел на него.

Глубоко вздохнул.

– Ты желаешь услышать честный ответ? – спросил он. – На все твои вопросы. Да? Я не знаю.

Последнее он произнес очень тихо, и его слова смешались с шумом ветра, и в какое-то мгновение невозможно было отличить одно от другого, и каким-то образом это казалось совершенно естественным.

Потом он вздохнул, тем самым нарушив тишину, и снова заговорил четко и громко.

– Однако, – сказал он, – я знаю, что произойдет, если мы не попробуем.

И Вильям кивнул.

Столь просто все обстояло.

Отсутствовали какие-либо гарантии, но им также нечего было терять, кроме времени, конечно, и ему предстояло продолжать пробовать дальше, пока попытки не потеряют смысл.

Коннорс уже покидал террасу, когда повернулся и ответил на вопрос Вильяма, про который тот сам забыл.

– Я веду дневник, – сообщил Коннорс.

Вильям постарался понять, о чем речь.

– О том, как я держусь. Как смог выжить все эти годы. Вот единственный ответ, который у меня есть.

Он пожал плечами. Не знал, почему сказал это. Стал ведь заниматься этим случайно, все получилось само собой, в один прекрасный день начал писать, фиксировать свои мысли, и вроде ничего не изменилось, но с другой стороны…

Вильям посмотрел на него.

– Почему? – спросил он просто.

– Не знаю, – ответил Коннорс.

Открыл дверь, повернулся во второй раз, тело уже наполовину находилось в темном проходе.

– Так было лучше, чем совсем ничего не делать.

Вильям вернулся в свою рабочую комнату и долго сидел там без движения, в то время как усталое солнце опустилось за горы и все вокруг стало серым, чтобы потом постепенно погрузиться в темноту так, чтобы самого перехода никто не заметил. Для Вильяма вечер тоже подкрался неслышно, и он зафиксировал его приход, только когда он стал свершившимся фактом.

То есть прошел еще один день.

И он потратил его впустую.

Шифрованные послания висели на стенах, блокнот лежал раскрытый, а компьютеры тихо жужжали позади своих украшенных рядами цифр мониторов, но в результате он ни на шаг не приблизился к решению, или ключу, или чему-то там еще, что помогло бы ему продвинуться вперед.

Он потерял очередной день.

Один из немногих, которых ему и так катастрофически не хватало.

На его письменном столе лежали все книги и бумаги, привезенные ими сюда. И он подошел к ним, поднимал кучу за кучей, искал. Если они действительно прихватили с собой все, она должна была лежать там, и он перебирал записи и публикации, старые воспоминания из своей собственной жизни, которые сейчас наваливались на него одно за другим, пока наконец не нашел искомое.

Книга была черной с целиком белыми страницами без полей и клеток. Она имела размеры не более кулака, кожаный переплет и висевшую в качестве закладки ленту. Он получил ее в подарок на день рождения или на Рождество, в любом случае она купила ее на собственные деньги, еще будучи маленькой, и он так никогда и не нашел никакого для нее применения.

А потом Сара исчезла.

И ни о какой возможности использовать книгу уже не шла речь.

Сейчас он стоял с ней в руке. Чувствовал структуру материала, черную кожу, высохшую с годами. Она состарилась. Изменилась. Подобно тому, как происходит с людьми.

И наконец он открыл ее.

Взвесил ручку на руке, приложил ее к бумаге.

Ничто никогда не заставило бы меня вести дневник.

Это стало первыми словами, которые он написал в ней.