Текст книги "Конец цепи"

– Ладно, ничего, – сказал он. – Наверное, письмо пришло сюда по ошибке, такой ведь не работает здесь. Я не знал, как мне поступить с ним.

– Ладно, – сказал Альберт. – Передай в охрану. А они либо переправят адресату, либо вернут отправителю. В наши задачи не входит заниматься поисками людей, не работающих у нас в отделе.

Ассистент кивнул. Поблагодарив за совет, развернулся во второй раз.

Альберт со своего стула наблюдал, как молодой человек положил конверт на свой письменный стол совсем близко от его двери и покинул его комнату. Затопал куда-то по своим делам.

Альберт посмотрел на часы. Было слишком рано для обеда, но это не имело значения.

Ему требовалось побыть одному. Письмо выглядело вполне хорошим предлогом, не хуже других.

Он поднялся, вышел из своего офиса.

– Знаешь, я возьму его с собой.

Он поймал удивленный взгляд ассистента, но даже не попытался объясниться. Просто забрал конверт, полный решимости найти спокойный уголок где-нибудь в библиотеке, или в кафетерии, или, пожалуй, за пределами здания, если не очень холодно. А потом направился в сторону лестницы.

И только тогда посмотрел, кто адресат.

Он бегом миновал охрану. Не собираясь оставлять послание. Явно с единственной целью выйти через высокие деревянные двери навстречу осеннему свежему воздуху и яркому дневному свету, чтобы разглядеть все как следует.

Стоя на лестнице, вспорол упаковку указательным пальцем. Весь дрожал от возбуждения, даже не почувствовал, когда плотная светло-желтая бумага до крови разрезала ему кожу.

Письмо было запечатано при помощи автоматической франкировальной машины. Без имени отправителя или каких-либо других отметок. На краю стояло «Берн» и вчерашняя дата.

А в качестве адреса: Университет Амстердама.

И далее: Эмануэлю Сфинксу.

Он с трудом сдерживал слезы, старался взять себя в руки, когда набирал номер полиции и ждал, пока ответят.

– Я хотел бы поговорить с отделом, который занимается исчезнувшими людьми.

16

Почти десять лет назад Вильям чуть не попал в авиакатастрофу. В течение трех минут, казалось длившихся вечность, военный самолет, в котором он находился, потеряв управление, несся вниз с огромной скоростью, двигатели молчали, бумаги, газеты и кофейные чашки висели в воздухе вокруг него, падали к земле вместе с ним.

Он не мог ничего поделать. Страх смешался с пьянящим ощущением невесомости, и он чувствовал, как органы его тела как бы отправились в свободный полет, и в течение всего времени падения мозг в панике думал, что сейчас, совсем скоро, все закончится, контроль будет восстановлен и ощущение твердой земли вернется к телу.

И каждый раз, когда он доходил до этого пункта, ему становилось ясно, что ничего подобного не происходит. И мысли снова начинали прогулку по бесконечному кругу ужаса и паники, смешанных с надеждой на спасение, которое никак не приходило, а потом еще больший страх охватывал его, когда мозг снова осознавал, что все происходит на самом деле, здесь и сейчас, они разобьются, их больше не будет.

Три минуты. Потом его вдавило в сиденье, когда опять с ревом заработали реактивные двигатели, и самолет резко взмыл вверх навстречу облакам, оставив за бортом горный массив, как знак того, насколько низко они оказались и сколь близко все было.

После этого он знал, что они находились всего в секундах от смерти.

И прошли недели, прежде чем он научился спать снова.

Чувство страха настойчиво отказывалось уходить, и раз за разом он убеждался, что улучшения не происходит.

* * *

Ощущение, которое Вильям Сандберг пережил, стоя на террасе, было с многих точек зрения сродни тем минутам в самолете. Ему почти удалось забыть, как все ощущалось тогда, но сейчас на него обрушился поток мыслей и реакций, следовавших точно тому же шаблону, когда хочется верить, что это только сон, но при этом ты прекрасно осознаешь реальность происходящего, и сознание балансирует на грани недоверия и паники.

Он поднялся со стула и выскочил из комнаты.

Пробежал по футуристичным коридорам с обшитыми железными листами стенами, промчался вверх по многовековым каменным лестницам и наружу навстречу изумительно красивому виду, безымянным горам вокруг, подернутому рябью озеру внизу. Ему требовался свежий воздух, как он считал, возможность видеть небо, но это также не помогло. Он стоял там наверху какое-то время совершенно неподвижно, восстанавливал дыхание, пытался собрать мысли в кучу, а потом прогулялся по террасе вдоль стены, словно что-то могло измениться из-за его чисто географических перемещений.

Как будто он мог убежать от того, что понял.

Кто.

Его мысли ходили по кругу и постоянно возвращались к этому исходному пункту. Кто. Казалось, кошмарный сон, в котором он очутился, вот-вот закончится, он проснется, не сейчас, но почти сразу. Однако время шло, но ничего не менялось, и в конце концов он уже не мог оставаться на месте, и поэтому переместился в следующую точку, затем в следующую и следующую, обшаривая взглядом пейзаж в надежде где-то там вдалеке найти ответ.

Кто.

Вильям не сразу заметил, что Коннорс поднялся вслед за ним, неслышно вышел наружу через тяжелую дверь и сейчас стоял и смотрел на него, ничего не говоря. Снова. Что за привычка у людей подглядывать за другими?

Было невозможно сказать, как долго Коннорс находился там, и он не знал, сколько сам пробыл на террасе тоже. Он был мокрым от росы или, пожалуй, от пота и удивлялся тому, что мог увлечься чем-то столь сильно, и вообще смог на что-то реагировать сегодня.

Все рухнуло, словно кто-то одним ударом разбил его картинку мира, и сейчас ее обломки, перемешанные, валялись там вдалеке.

– Я знаю, – произнес Коннорс. Как подобное чувствуется, подразумевалось далее, хотя он этого и не сказал.

Вильям кивнул в ответ. А потом последовала одна из вечных истин.

– Но ко всему привыкаешь.

И Вильям кивнул снова. Вот и все, тем и ограничился.

Он все равно считал, что с достоинством вышел из разговора. Конечно, они обыграли его, заставили выложить свои козыри слишком рано, но он все равно остался на коне. Держался спокойно, говорил убедительно и даже почувствовал что-то вроде зачатков уважения к своей особе, от чего у него даже возникла надежда, что они позволят ему узнать, о чем идет речь.

Вильям Сандберг держал ситуацию под контролем.

Чувствовал твердую почву под ногами.

Пока они не объяснили ему и он не понял, что это правда.

Разговор в конференц-зале продолжался еще полчаса, хотя ничего важного больше не прозвучало. Он зашел в тупик, и надежда узнать правду до конца становилась все меньше. Его вопросы старательно игнорировали или вместо ответов спрашивали о том, что ему рассказала Жанин Хейнс, а вокруг пятнадцать одетых в форму господ продолжали играть в молчанку и ограничивали свой вклад во встречу только отдельными фразами.

В конце концов Вильям потерял терпение.

Общение больше не приносило ему удовольствие, и от его прекращения он особенно ничего не терял.

Вдобавок был голоден.

– Ладно, – сказал он громко и четко, с резкими нотками в голосе. В неожиданно установившейся тишине его слова прозвучали как гром среди ясного неба. Вильяма начали одолевать сомнения относительно задуманного им хода.

Но он в любом случае уже сделал первый шаг. Внимание всех в комнате переключилось на него.

– Ну хорошо, – сказал он. – Вы знаете, о чем мне известно. А это не слишком много. Можете не верить мне, если хотите, и продолжать задавать вопросы, пока я не засну, или не умру, или откуда мне знать, чего вы там добиваетесь. Но дальше мы никуда не продвинемся. Так обстоит дело. И сейчас вам решать, будем мы тратить время впустую или нет.

– А что ты предлагаешь взамен? – спросил Франкен.

– Я хотел бы заключить соглашение. Мы можем сделать это?

Никакого ответа. Хотя он и не ожидал его.

– Я предлагаю вам мои услуги. Постараюсь сделать все, что в моих силах. Я не могу гарантировать результат, поскольку в моем деле это невозможно, но даю слово постараться по максимуму для нахождения ключа, который вам необходим. Однако у меня есть одно категоричное условие.

Тишина в комнате.

– Я хочу знать, что делаю.

Шум вентиляторов. Кто-то закрутил головой. И опять никто ничего не сказал.

– Чем я занимаюсь.

По-прежнему тишина.

Но сейчас уже, казалось, она не продлится долго, обмен взглядами над столом явно свидетельствовал о том, что вот-вот будет принято коллективное решение.

– Сандберг?

Голос прозвучал откуда-то сзади, и ему пришлось повернуться.

Коннорс стоял там. Он развернулся к нему, подчеркнутая серьезность во взгляде. Потом сделал вдох, задержал воздух в легких на лишнее мгновение как бы с целью придать больше значимости приближающемуся событию.

Ему ведь предстояло рассказать о сокровенном, пусть он и не в первый раз делал это. Уже докладывал двум десяткам человек ранее, большинство из которых сейчас находились в той же комнате. И все смотрели на Вильяма, прекрасно понимая, что скоро тот окажется в плену мыслей, прежде никогда не посещавших его, и что совсем скоро наступит мгновение, когда его жизнь распадется на две половины: до и после.

До и после того, как он узнает.

Наконец Коннорс решился.

– Ты же программист, – сказал он.

Вильям пожал плечами:

– Для собственного удовольствия.

Коннорс посмотрел на него почти снисходительно. Это ведь в принципе был не вопрос, просто прелюдия к разговору, и все в комнате знали, чем Вильям занимался для шведских оборонительных сил. Вряд ли ведь кто-то сомневался, что он был программистом. Впрочем, для криптолога подобные знания, пожалуй, считались побочными.

Но Коннорс не стал заострять внимания на этом. Разговор предстоял слишком серьезный, чтобы зацикливаться на такой ерунде.

– Значит, тебе известно, что такое комментарии.

Вильям пожал плечами снова. Конечно, он знал. Точно как любой другой, кто когда-либо занимался программированием.

Комментарии представляли собой часть программного кода, которая не обрабатывалась ЭВМ, они не означали ничего для самой функции программирования и писались в качестве чего-то вроде пометок открытым текстом, предназначенных для людей, а не для компьютера. Порой их создавали с целью напомнить, для чего та или иная часть программы существует, иногда с целью объяснить другим программистам, как в ней функционируют определенные последовательности или строки. Или, что также случалось довольно часто, с помощью их коллеги-программисты шутили между собой.

Они просто-напросто не были частью готового кода.

А являлись вставленными в программу сообщениями, созданными тем, кто написал ее.

И все это Вильям знал.

– И при чем здесь они? – спросил он.

Коннорс посмотрел на него:

– Что тебе известно о геноме человека?

– Немногое.

Коннорс кивнул. Вполне ожидаемо, и он сделал вдох, чтобы начать следующий этап объяснения.

– В любом научном труде, который ты можешь найти сегодня (в любой медицинской статье, публикуемой в наши дни), утверждается одно и то же: мы разобрались лишь с двумя процентами наследственного кода человека.

Он поднял вверх большой и указательный пальцы, почти коснувшись ими друг друга, чтобы наглядно продемонстрировать, как ничтожно мало количество, о котором он говорил.

– Только относительно двух крошечных процентов мы можем сказать, что знаем, какую функцию они выполняют. Но остающиеся девяносто восемь? Сегодня мы понятия не имеем, для чего они служат.

Пауза снова, главным образом позволяющая Вильяму кивком подтвердить, что он согласен с этими рассуждениями. Вильям пошел еще дальше.

– Мусорная ДНК, – сказал он.

Ничего себе? Коннорс поднял брови. Подобное выходило за рамки знаний обычного большинства. Но при этом вряд ли ведь выглядело столь удивительным в случае Сандберга. Он же читал научные журналы, был в курсе соответствующих дебатов. По крайней мере, когда еще жил активной жизнью.

– Кое-кто называет это так, – подтвердил Коннорс. – Даже если я привык использовать понятие «нерасшифрованная ДНК».

Вильям посмотрел на него. И что?

– Истина, – продолжил Коннорс, – состоит в том, что мы ошибались. Мусорная ДНК вовсе не является таковой.

Понадобилось время, прежде чем Вильям по-настоящему понял сказанное Коннорсом, а потом обнаружил, что невольно выпрямился. Разговор пошел в абсолютно неожиданном для него направлении. И он уже не мог больше притворяться незаинтересованным.

Коннорс заметил произошедшую в нем перемену:

– Мы не собираемся кричать об этом на каждом углу. Ты не прочтешь об этом ни в каких отчетах, или журналах, или научных публикациях. Но почти сорок лет назад группе ученых удалось расшифровать оставшиеся девяносто восемь процентов тоже.

Больше он не сказал ничего.

Смотрел на Вильяма, ждал, пока тот осмыслит полученную информацию, поймет из нее насколько много, что будет готов принять ее оставшуюся часть.

Но Вильям уже добрался до сути. Коннорс выложил все кусочки мозаики на стол, осталось только собрать их воедино, и сейчас разум воспротивился. Ведь все выглядело слишком невероятным и абсолютно невозможным, и какое-то мгновение Вильям, прищурившись, смотрел на Коннорса, как бы проверяя, не упустил ли он что-то. Словно не сомневался, что неправильно понял слова генерала, и надеялся найти подтверждение тому, если как следует присмотреться.

Но не преуспел в этом. И машинально покачал головой, как бы сигнализируя, что сделал неверные выводы из разговора и ему нужна помощь Коннорса.

– И что дальше? – спросил он.

Коннорс ждал.

А потом выдал, делая ударение почти на каждом слоге:

– Удалось обнаружить, что человеческий геном полон комментариев.

Когда Вильям оторвал взгляд от глубокого альпийского озера, раскинувшегося перед ним, Коннорс по-прежнему находился у двери вдалеке. Он сместился немного в сторону, но все так же полусидел, прислонившись к каменной стене, и ждал. Знал, что, когда Вильям созреет для разговора, он понадобится ему.

Дело шло к ночи. Солнце вот-вот должно было спрятаться за горными вершинами. Тихий ветер играл с волосами и искал любую щелочку в тонкой одежде, прокладывая дорогу для вечерней прохлады.

Вильям ничего не замечал.

Он подошел к Коннорсу, встал рядом с ним.

– Шифры, с которыми мы работаем? – спросил он наконец.

Он не нашел нужные слова, чтобы закончить вопрос, но они и не требовались Коннорсу. Он кивнул в ответ. Говорил медленно, почти на учительский манер:

– Вся информация, которую вы с Жанин получили в свое распоряжение, пришла из человеческой ДНК.

Коннорс ждал. Он знал, какой вопрос сейчас последует.

Пауза. А потом:

– И кто поместил ее туда?

Именно так, один в один.

Сейчас Коннорс покачал головой.

Спокойно посмотрел на Вильяма.

И ответил:

– Об этом мы спрашиваем себя сорок лет.

Часть вторая
Чума

Люди говорили мне: живи сегодняшним днем.

В лучшем случае я презрительно фыркал им в ответ.

Сегодня – первая стадия прошлого.

Именно так и никак иначе.

Проходная фаза, которая быстро заканчивается и на которой нет смысла зацикливаться, поскольку рано или поздно это мгновение пройдет в любом случае, и люди могут болтать, что им заблагорассудится, но жить настоящим означает, по большому счету, жить в прошлом, а так поступают только идиоты.

Я всегда жил будущим.

Завтракал с мыслями об обеде, любил одну и думал о следующей, сидел на закате с пивом и размышлял о том, что, когда солнце спустится за горизонт, нам придется идти назад в дом. Или пиво закончится, и также придется возвращаться. Или похолодает с тем же результатом.

Рано или поздно надо все равно возвращаться в дом.

В общем, какой смысл жить сегодняшним днем?

Рано или поздно происходит какая-то чертовщина. И лучше приготовиться заранее.

Потом в один прекрасный день я решил, что не хочу жить больше.

И единственное, чего желал, так это чтобы будущее пришло как можно быстрее.

* * *

Утро среды двадцать шестого ноября.

Сегодня у меня больше нет уверенности.

Сегодня у меня больше нет уверенности, что есть какое-то будущее.

Сегодня впервые за всю мою жизнь мне хочется, чтобы я умел жить сегодняшним днем.

17

В жизни Коннорса граница между до и после ассоциировалась со свинцовым проливным дождем.

У него выдался ужасно долгий день, точнее, вторая его половина, хотя сначала все развивалось как обычно. Он разбирался с бесконечно длинной «простыней» сложенных гармошкой распечаток подслушанных телефонных разговоров, где не было и намека на что-то секретное, а за окном его комнаты дневной свет пришел и ушел, и никто не заметил никакого различия.

На дворе стоял октябрь, было холодно, и шаткое равновесие в мире когда угодно грозило смениться войной.

В Вашингтоне правил актер, а в Москве шеф КГБ, и на столе посередине кабинета Коннорса лежали гигантские карты Лондона, Англии и всех Британских островов на случай, если придется срочно планировать контрмеры по отражению нападения, которое могло произойти в любой момент.

Однако не из-за политики и не из-за погоды его время черепашьим шагом двигалось вперед.

Просто Коннорс никак не мог дождаться шести часов, и все из-за необычного послания, обнаруженного им утром в собственной почтовой ячейке.

Внешне оно выглядело вроде бы вполне традиционно, было написано на электрической пишущей машинке, имело характерные помятости от ее вальцов по краям и лежало в коричнево-желтом стандартном конверте с его именем на лицевой стороне. Но на нем отсутствовал почтовый штемпель. И это могло означать только одно. Письмо пришло к нему по внутренней почте, пожалуй, даже от кого-то в том же здании, хотя такой вариант выглядел менее вероятным.

Ведь при мысли о его незначительных размерах, независимо от секретности дела, гораздо проще было прийти к нему и, понизив голос, рассказать где и когда. Однако оно в любом случае появилось из его родной МИ-6.

И надо признать, это обрадовало Коннорса. И пусть послание состояло всего из одного короткого предложения, его вполне хватило, чтобы он ощутил себя частью чего-то ужасно важного и интересного, то есть пережил то чувство, которое, честно говоря, рассчитывал испытывать гораздо чаще, когда его брали на работу полгода назад. Что-то происходило, и его не оставили в стороне.

Без четверти шесть он надел пальто.

Спустился вниз по шатким скрипучим лестницам, вышел наружу через потайную дверь и направился по улице к телефонной будке перед закрытым пабом по другую сторону площади Беркли. Все согласно инструкциям из письма.

И сейчас он стоял в ней и ждал, в то время как капли конденсата скатывались вниз по стеклам с внутренней стороны, соревнуясь с ручейками дождя, сбегавшими по ним снаружи.

Перед ним висел массивный холодный телефонный аппарат.

Сырость медленно забиралась ему под пальто.

А секундная стрелка на его часах еле двигалась к цифре «двенадцать».

Но все-таки миновала ее.

Десять секунд седьмого. Двадцать. Но ему никто не звонил.

Тридцать секунд.

Черт. Неужели он неправильно понял содержание письма?

Или это ловушка, и он просто засветился?

Может, кто-то засек его, когда он выходил из подъезда? Например, стоял в темноте, и он не заметил слежки? Пожалуй. Это обескуражило Коннорса, но он попытался взять себя в руки и прикинуть, как ему действовать дальше. Честно говоря, он же не мог знать, а вдруг кто-нибудь стоит с противоположной стороны улицы с телеобъективом и фиксирует на пленку все его действия? Возможно, готовится следовать за ним, когда он в конце концов уберется отсюда. Или задумал что-то еще похуже?

Коннорс не успел закончить эту мысль, когда почувствовал какое-то движение снаружи, и, резко обернувшись, увидел испещренное морщинами лицо за стеклом напротив себя.

Мужчина, стоявший там, буравил Коннорса взглядом.

Он не слышал, что сказал незнакомец, шум дождя, осеннего ветра и большого города заглушал все иные звуки, пробивавшиеся внутрь сквозь узкие щели, но, судя по движению губ, тот, вне всякого сомнения, произнес его имя.

И Коннорс кивнул в знак подтверждения.

А потом незнакомец открыл дверь и кивком предложить ему шагнуть в темноту.

Коннорс был не готов к такому повороту событий, ставшему для него неприятным сюрпризом, но подчинился приказу и, выйдя навстречу осенней прохладе, сквозь ливень поспешил к краю тротуара и ожидавшему их там автомобилю с дипломатическими номерами. Мужчина все время держался позади него и, когда Коннорс сел на заднее сиденье, расположился рядом и закрыл за ними дверцу.

Он представился как Франкен.

А потом кивком приказал водителю трогаться, они влились в общий поток машин, и с того момента для Коннорса началась новая жизнь.

Коннорс несколько дней пребывал в состоянии душевного коллапса.

То, что он узнал, не могло быть правдой.

Но в любом случае было.

«Почему я?» – спрашивал он себя. Почему именно на его долю выпало узнать это?

Его будни состояли из теоретических разговоров о теоретических сценариях, о не имевшей к нему никакого отношения действительности, отфильтрованной через стрекотание пишущих машинок и телексных аппаратов. И даже если это никоим образом не означало, что он ничего не знал о ней как таковой (особенно когда его теоретические модели были постоянными буднями для дипломатов, военных и агентов, работавших в различных частях мира, о чем он прекрасно знал), там вполне обходились без него. Он просто-напросто существовал отдельно от действительности и именно поэтому сохранял свежий взгляд и эффективность и мог находить решения, которые не несли отпечаток кратковременной перспективы или паники или не становились результатом избытка адреналина в крови.

И он хотел, чтобы именно так все и продолжалось для него далее. Он был теоретиком.

И все равно оказался на дорогостоящем ужине в отдельном кабинете отеля «Ритц», с хрустальной люстрой и тяжелыми гардинами и с такими толстыми коврами, что, сними он с себя ботинки, сомневался, найдет ли их снова. И он сидел там с накрахмаленной салфеткой на коленях и дичью на тарелке и с незнакомым мужчиной прямо напротив него. А тот говорил тихо и рассказывал о вещах, которые не могли оставить Коннорса равнодушным.

Сообщения. В человеческой ДНК.

Сначала просто обнаружили закономерность, поведал мужчина, повторяющуюся логику в потоке случайным образом отобранных структур, подобно тому как среди всякой белиберды находят шифрованное сообщение, и результатом стал неслыханный аврал, а это на языке разведки означало, что никто не должен ничего знать, кроме тех, кого это прежде всего касается.

Полным ходом шла холодная война. А свою первую находку ученые по воле случая сделали в теле, принадлежавшем погибшему британскому послу. И сразу же появилась гипотеза, что удалось разоблачить способ передачи сообщений между иностранными агентами, и, как бы невероятно и фантастически подобное ни выглядело, определенная логика здесь присутствовала, если задуматься. Разве не самый надежный метод отправлять послания на территорию врага, пряча шифровки внутри их собственных людей? Позволять врагу самому действовать в качестве ничего не подозревающего курьера.

Но данная теория оказалась ошибочной.

Те же последовательности находились и в других телах.

Не принадлежавших послам, или агентам, или кому-то другому, имевшему хоть какое-то отношение к мировой политике или конфликтам.

В любой пробе крови, в каждом человеке, которого втайне обследовали, в любом новом геноме находили один и тот же код.

И одновременно с тем, как эксперты в обстановке строгой секретности делали все возможное, пытаясь расколоть обнаруженные последовательности и понять их значение, становилось все более ясно, что они есть у каждого человека, куда ни посмотри. У бриттов, у людей по всей Европе, у каждого живого человека на планете – нет, даже у людей, вообще живших когда-либо, у всех, начиная с недавних покойников, хранившихся в больничных моргах, и вплоть до образцов в банках с формалином, которых доставали из темных шкафов в университетских подвалах по всему миру.

Кто бы ни заложил данный текст в человеческую ДНК, наверняка он сделал это очень давно.

Настолько, что тот копировался и передавался далее из поколения в поколение, распространившись по всей планете.

И работа началась в обратном направлении, в полной уверенности, что находка будет встречаться все реже по мере продвижения назад во времени. Что таким образом удастся разобраться, как она размножалась, и добраться до географического и временного пункта, когда ее впервые разместили там.

Но код повторялся с одним и тем же постоянством.

Как бы далеко во времени ни продвигались работы, какие бы старые кладбища ни посещались, какие бы древние гробницы и пирамиды ни раскапывали под видом археологических исследований, результат оставался тем же самым.

Обнаруженный код являлся вечной частью человеческого генома.

Пока существовал человек, существовал и он.

И не находилось никакого объяснения, как он мог оказаться там.

Когда Коннорс открыл дверь подземного отдела безопасности и его, как обычно в течение уже тридцати лет, встретил затхлый запах старинных лестниц, ему стало грустно. И причина такого настроения была прекрасно известна генералу. Слишком много лет прошло, а достигнутый ими результат выглядел мизерным.

Все большие открытия сделали до него.

Удалось расколоть код.

За ним прятались клинописные тексты.

И в конце концов их тоже удалось перевести и понять, что они означали, и истина оказалась хуже любых предположений.

Потом последовали попытки дать ответ.

Отправили его в космос, но никто не услышал.

Возможно, потому, что отсутствовал ключ, позволявший зашифровать его? Потому и послали открытый текст, с единицами в виде единиц и с нулями в виде нулей, а какой оставался выход при тогдашнем уровне знаний?

Или вовсе не к космосу требовалось взывать?

Но куда еще обращаться?

Он перевел дух, попытался выбросить из головы набившие оскомину вопросы, даже если прекрасно знал, что они вернутся снова и снова и постоянно будут оставаться без ответа, и это еще больше опечалило его.

Поскольку ничего не менялось.

И он печалился по поводу собственной жизни.

Если ситуация останется прежней, она ведь вот-вот закончится.

Он покачал головой, не хотел думать так, ему ведь даже не исполнилось шестидесяти. И наверное, осталось жить по меньшей мере двадцать лет, пожалуй, тридцать, а если повезет, возможно, даже сорок.

Но откуда они возьмутся?

О чем он мог мечтать?

Он, кто знал?

Он слышал свои собственные шаги, поднимаясь по лестнице.

Они получались шаркающими. Раньше такого не было.

И он спросил себя: правильно ли поступил, когда поддался на уговоры в дождливый октябрьский день?

По-прежнему отсутствовала какая-либо возможность преуспеть?

И собственно, не следовало ли дать Сандбергу все, ведь они сейчас в любом случае рассказали?