Текст книги "Похоронный марш марионеток"

– Итальянская.

– Она что-нибудь значит?

Сантомассимо покраснел:

– Великий Святой.

Кей засмеялась приятным и чуть удивленным смехом.

– Великий Святой! – повторила она. – Подходящая фамилия для полицейского!

Так же неожиданно, как и рассмеялась, она сделалась серьезной. Сантомассимо чувствовал, что она изучает его лицо. «Что она хочет увидеть»? – гадал он.

– Знаете, – сказала она, – вообще-то вы совсем не похожи на полицейского.

– Правда?

– Да, для полицейского в ваших глазах слишком много человеческой теплоты и понимания.

– Тут все дело в моей итальянской крови.

На лужайку выбежал кот, гоняясь за мелькающей тенью от бугенвиллии. Кей молчала, наблюдая за этой игрой, потом повернулась к Сантомассимо. В свете уличных фонарей ее лицо сделалось нежным и загадочным.

– Можно задать вам личный вопрос? – спросила она.

Он кивнул.

– Вы женаты?

– Был женат.

– Развелись?

Он снова кивнул.

– Ничего, что я спрашиваю?

– Вы профессор. А профессора всегда задают вопросы. Как и полицейские.

Кей засмеялась и потянулась к дверце, собираясь выйти из машины. Он удержал ее, взяв за руку. Она снова села, но не повернулась к нему.

– А могу я в свою очередь задать вам личный вопрос? – произнес Сантомассимо.

– Конечно.

– А вы замужем?

Она повернулась и посмотрела на него. Легкий ветер шевелил ее волосы. И Сантомассимо моментально утонул в ее зеленых бездонных глазах. Кей с улыбкой высвободила руку.

– Нет, я не замужем, – ответила она.

Она вышла из машины. Они вновь улыбнулись друг другу.

– Спокойной ночи, Великий Святой, – тихо сказала она.

– Спокойной ночи.

Он смотрел, как она отпирает калитку, входит во двор и идет к дому по дорожке, обсаженной пальмами и цветами. Она уже исчезла, а он еще какое-то время продолжал смотреть на закрывшуюся дверь. Затем он поехал домой, зная, что не сможет уснуть в эту ночь.

Щелчок… Пленка поползла вперед, началась запись… На фоне окна застыла сгорбившаяся фигура. За окном виднелся старый, умирающий Голливуд: знаменитые кинолаборатории, прокатные конторы, бильярдные и кинотеатры для взрослых… Молчание затягивалось…

– Почему Хичкок?

Вновь последовало продолжительное молчание… Человек открыл бутылку пива, поднес ко рту, сделал несколько глотков, вытер губы рукой.

Снаружи донесся шум. И в то же мгновение магнитофон выключили. Возникла долгая пауза. Шаги затихли, а вместе с ними прекратился и болезненный кашель.

Щелчок… Магнитофон снова включили, запись продолжилась.

– Почему Хичкок? Трудный вопрос. А почему все остальное? Зачем я появился на свет? Да еще в таком захолустье, как Небраска, и при этом с таким талантом – или проклятием, называйте как хотите, – от которого невозможно избавиться? И почему он разрушил мою жизнь? Почему все студии, даже самые маленькие, захлопнули передо мной свои двери?

А Хичкок потому, что это он выбрал меня. Не я его.

И вновь возникла продолжительная пауза. Фигура замерла и долго оставалась неподвижной. Казалось, человек забыл о включенном магнитофоне, о пленке, на которую записывались окружающие шумы: шуршание шин за окном, урчание старых труб в квартире, странные шорохи и потрескивания. И снова зазвучал голос – глухо, как будто человек возвращался к реальности, отвратившись от тягостных воспоминаний.

– Я был на грани самоубийства. Кажется, я уже говорил об этом. Когда негатив превратился в зеленую пыль, я стал как потерянный. Опустился до того, что ходил по квартирам и продавал мыло. Можете себе представить? Я – в обществе домохозяек. Я работал в десять раз больше, чем когда-либо прежде. Через три недели я прогорел вчистую… Торговец из меня не получился.

А потом произошло чудо. Мои родители умерли. В Италии. Отдыхали в Неаполе и отравились мидиями. Но даже после смерти они продолжали измываться надо мной. Из наследства мне выплачивались какие-то крохи, которых хватало лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Вложить деньги в кино – об этом я даже мечтать не мог. Я был единственным наследником миллионного состояния, которым не имел права распоряжаться до сорока пяти лет. Можете поверить – до сорока пяти! То есть целых двадцать гребаных лет!

Щелчок… Человек откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, из его груди вырывались сиплые, свистящие звуки. Постепенно дыхание стало ровным. Палец нажал на кнопку. Щелчок… Возобновилась запись…

– И все же стало полегче. В пределах назначенной мне суммы можно было свободно дышать и не думать ежесекундно о хлебе насущном. Лос-Анджелес вгонял меня в транс, завораживал и ужасал одновременно. Он казался мне гигантским монстром. Мне нравилось, что здесь так солнечно, и мне нравились люди. Всем своим видом они как будто говорили: мы полны энергии, мы все изрядно потрепаны жизнью, мы погрязли в пороках, но мы знаем, как придать всему глянец, как устроить грандиозную вечеринку под названием «Лос-Анджелес». И мы можем снимать фильмы, говорить о фильмах и смотреть фильмы. Кино витало в воздухе. Кино боготворили. Люди верили экранным героям больше, чем проповедям священника или тому, что усвоили в школе. Кино было отравляющим газом. Для всех, включая меня. Особенно меня. Я жил над табачной лавкой на бульваре Санта-Моника и по ночам слышал, как громко шуршат в кладовке тараканы, как они со стуком падают со стен на пол. Я мог бы снять жилье и получше, но мне было на это наплевать. Мною овладело страстное желание снимать кино, понимаете, гораздо более страстное, чем прежде. Все остальное мне было безразлично.

Я снова начал смотреть старые фильмы. В основном черно-белые или ранние цветные. Вы скажете, что я бежал от реальности, – нет, я бежал к иной реальности. Я возвращался в свой мир, мир, четко ограниченный рамкой кадра, мир монтажа, объективов, наплывов, тончайших нюансов киноповествования – всего того, что ускользает от внимания зрителей, но всегда мог уловить я.

А Хичкок был великим мастером, самым великим. Неужели это так трудно понять?

Щелчок… Человек поднялся… Издалека донесся шум спускаемой в туалете воды… Фигура вновь появилась… Человек прослушал записанное… Щелчок… снова пошла запись…

– Посмотрев фильмы Хичкока, я понял, что он создавал иллюзии. Конечно. Я знаю. Все режиссеры создают иллюзии. Но слушайте, черт вас возьми, в его фильмах есть нечто большее, чем видит человеческий глаз. Ваш глаз. Хичкок создавал иллюзию и показывал, как он это делает, но это не умаляло магии его фильмов. Вы можете это понять? Словно фокусник, который вначале показывает, как он будет делать трюк, а потом делает его, и, господи, вы верите, что чертов кролик действительно выскакивает из цилиндра! Это было просто кино, понимаете? И всякий раз это срабатывало. А актеры – это просто глупцы. Домашний скот.[96]96
  А актеры – это просто глупцы. Домашний скот. – Фраза, выдающая хорошее знание персонажем не только фильмов, но и сторонних высказываний своего кумира – поборника абсолютной режиссерской власти и строжайшей дисциплины на съемочной площадке. Ср. слова Хичкока в беседе с Трюффо: «Еще за несколько лет до моего переезда в Голливуд критики цитировали якобы произнесенную мной фразу: „Актеры – домашний скот". Не могу теперь вспомнить, по какому поводу я обронил это замечание. Может быть, оно вырвалось у меня в эпоху первых звуковых фильмов, во время работы с театральными актерами. Когда у них шли утренние спектакли, они покидали съемочную площадку слишком уж заблаговременно, но я подозревал, что они позволяют себе посибаритствовать за завтраком. А для нас это потом оборачивалось бешеной гонкой. ‹…› Мог быть и другой повод для пренебрежительного высказывания на их счет. Мне случилось ненароком подслушать болтовню двух актрис в ресторане. Одна спрашивает: „А чем ты сейчас занимаешься, дорогая?" Вторая отвечает: „А-а, кино", – таким тоном, каким миллионерша рассказывает о посещении трущоб. ‹…› Если фильм правильно снят, нет нужды выезжать на виртуозности актеров… По-моему, основное достояние актера – его способность не делать ничего особенного, что вовсе не так просто, как может показаться. Он должен обладать готовностью целиком отдать себя во власть режиссера и камеры. Должен позволить камере сделать верный акцент и подчеркнуть наиболее драматургически значимые моменты» (там же. С. 75–76, 58).


[Закрыть] Их искаженные страхом лица и дикие, неправдоподобные сюжеты, которые он заставлял их разыгрывать, были нужны ему для нагнетания напряжения, для создания саспенса. И каждый гребаный раз это действовало.

Таково было его видение. Убийство для него было всего лишь шуткой. Потому что сама жизнь – шутка. Я это понял. Вот почему его фильмы комичны и зловещи одновременно.

Я любил рассматривать лица зрителей в темном зале кинотеатра, я видел, как улыбка на них сменялась страхом, и я презирал их за то, что они становились пассивными игрушками в руках режиссера.

Я хотел быть Хичкоком. Я хотел стать режиссером, которым и так был с самого рождения. Я очень этого хотел. А мне приходилось слушать лекции неудавшегося писателя о том, что такое сценарий, хотя я знал это лучше него.

Нет, Хичкок – уникальная для нашего времени сила. Печать его гения лежит на каждом снятом им фильме. Уайлер,[97]97
  Уильям Уайлер (1902–1981) – один из крупнейших американских кинорежиссеров, оператор, сценарист, продюсер, выходец из Европы. Начав свою карьеру в Голливуде в 1920 г., снискал признание и авторитет в мире кино социально-психологическими драмами «Тупик» (1937), «Лисички» (1941), «Лучшие годы нашей жизни» (1946); современный зритель, однако, знает главным образом его фильмы послевоенных десятилетий – в частности комедии «Римские каникулы» (1953) и «Как украсть миллион» (1966) с Одри Хепберн, психологические триллеры «Часы отчаяния» (1955) с Хамфри Богартом и «Коллекционер» (1965) с Теренсом Стэмпом (экранизация одноименного романа (1963) английского писателя Джона Фаулза), мюзикл «Смешная девчонка» (1968) с Барброй Стрейзанд.


[Закрыть] Кьюкор,[98]98
  Джордж Кьюкор (1899–1983) – выдающийся американский режиссер театра и кино, за полвека работы в Голливуде снявший 50 фильмов различных жанров, среди которых – романтическая комедия «Филадельфийская история» (1940) с Кэри Грантом, Кэтрин Хепберн и Джеймсом Стюартом, триллер «Газовый свет» (1944) с Шарлем Буайе и Ингрид Бергман, мюзиклы «Давай займемся любовью» (1960) с Ивом Монтаном и Мэрилин Монро, «Моя прекрасная леди» (1964) с Одри Хепберн и Рексом Харрисоном, «Синяя птица» (1976) – масштабный международный проект с участием американских и советских актеров. Широко известен скандальный эпизод в его кинокарьере, когда после двух недель работы в качестве постановщика «Унесенных ветром» (1939) он был отстранен продюсером Дэвидом Селзником от участия в съемках по настоянию Кларка Гейбла (считавшего, что Кьюкор уделяет слишком много внимания женским образам) и заменен другом Гейбла Виктором Флемингом, который и стал официальным режиссером картины; тем не менее несколько сцен, поставленных Кьюкором, все же вошло в окончательный вариант фильма.


[Закрыть] Циннеман[99]99
  Фред Циннеман (1907–1997) – американский режиссер, уроженец Австрии. В кино с конца 1920-х гг.; начинал ассистентом у Роберта Флаэрти и на протяжении 1930-х гг. снимал короткометражные документальные ленты, опыт работы над которыми сказался в его последующих игровых картинах. Наиболее известные художественные фильмы Циннемана – антифашистская драма «Седьмой крест» (1944) со Спенсером Трейси в главной роли, поставленная по одноименному роману (1942) Анны Зегерс, вестерн «Ровно в полдень» (1952) с Гэри Купером и Грэйс Келли, военная драма с участием Берта Ланкастера и Фрэнка Синатры «Отныне и во веки веков» (1953) по одноименному бестселлеру (1951) Джеймса Джонса, драма «История монахини» (1959) с Одри Хепберн, наконец, политический триллер «День Шакала» (1973) – экранизация одноименного романа (1971) Фредерика Форсайта о попытке покушения на генерала Де Голля в 1963 г.


[Закрыть] – все они хороши, но рядом с Хичкоком они исчезают. Хичкок – это наваждение. Он знает, что смерть – это пустой звук, потому что жизнь со всеми ее амбициями, талантами, надеждами и порывами чувств в конечном счете бессмысленна. Хичкок делает зримой жестокость, которая составляет основу человеческой жизни.

Последовала короткая пауза. Голос невнятно напевал мелодию марша Гуно. Затем она оборвалась смехом – веселым, торжествующим.

– Кстати, хочу вам сказать, нелегко подчинять людей своей воле, заставлять их делать то, что ты хочешь. Актеры с их мелким себялюбием и самолюбованием – дрянной инструмент, но они хотя бы знают сценарий. Чарльз Пирс ни хрена не знал, но оказался великолепен. Я бы даже сказал, он был лучшим. А Хасбрук – безликий представитель мира дельцов. Не думаю, что под конец он показал класс, барахтаясь в грязи и пене, как выброшенный на берег тюлень. В этом не было ни достоинства, ни красоты. А вот девушка, Нэнси Хаммонд, была хороша, очень хороша. Миниатюрная блондиночка, вертлявая, стопроцентная американка – холодная, недоступная, и при этом едва ли не воплощение секса. Я чуть не задохнулся от счастья, когда именно ей выдали ключ от «моего» номера. Хичкоку она бы приглянулась. Идеальная секретарша. Совершенно в его вкусе.[100]100
  Общеизвестно, что роли главных героинь в своих фильмах Хичкок очень часто отдавал изысканным, неприступно-ледяным блондинкам (Мадлен Кэрролл, Ингрид Бергман, Грэйс Келли, Джанет Ли, Типпи Хедрен и др.), в которых его привлекал, по выражению Трюффо, «контраст внутреннего огня и внешней холодности». Хичкок полагал, что «секс на экране тоже должен работать на саспенс» и что «без элемента неожиданности теряется весь смысл» любовно-эротической линии, поскольку «пропадает возможность открыть в женщине чувственность» (Трюффо Ф. Указ. соч. С. 131, 132).


[Закрыть]

Постановка таких сцен – дело крайне сложное. Все должно быть самым тщательным образом рассчитано и подготовлено. Место действия. Интерьер. Время суток. Мотивировки. Ракурсы. Постепенное осознание жертвой своей неизбежной участи. У меня все это есть. Я не леплю все подряд, как тот режиссер, которого я называю «Чарли-двадцатъ-кадров-в-денъ». Раз-два-три – и все готово. Я понимаю, он должен уложиться в бюджет и поэтому строго следует всем предписаниям. Но в его фильмах нет и намека на вдохновение, в них нет точности, нет артистизма. А ведь углы съемки, наплывы, укрупнения плана – все должно быть безошибочно рассчитано и доведено до совершенства. Я умею это делать. Я это делал. И я сделаю это снова. Это будут прекрасные, художественно безупречные сцены.

И честно говоря, без камер получается даже лучше… Это круче секса… Круче любого наркотика… Даже круче… самого… Хичкока…

О да…

СТОП!

9

Телеканалу Кей-джей-эл-пи было всего пять лет. Его студия находилась на бульваре Сансет, сразу за старым зданием гильдии режиссеров. Выкрашенные светло-зеленой краской стены, новые хромированные двери и фойе в стиле хай-тек не могли скрыть истинный возраст строения, о котором красноречиво свидетельствовали многочисленные трещины в фундаменте. Телеканал снискал популярность у публики агрессивной манерой подачи новостей и рок-н-ролльными клипами.

Было 11.15. В студии на возвышении сидел Стив Сафран, одетый в клетчатую спортивную куртку с прикрепленным к воротнику микрофоном. На него были направлены две камеры, а студийный администратор в это время возился с наушниками и телесуфлером. Уверенным тоном Сафран читал текст:

– Убито трое невинных людей. Убийства совершены в разных районах города – на пляже в Пасифик-Палисейдс, в центре Лос-Анджелеса и в западной части города. Однако все три дела расследует одно и то же отделение полиции. Что происходит? Лос-Анджелес хочет знать. Я хочу знать. Те, кто призван служить и защищать, не имеют права скрывать от нас информацию. Так когда же комиссар полиции прольет свет на эти таинственные убийства?

Разве мы в России, где правоохранительные органы не подконтрольны обществу?

Сафран сделал многозначительную паузу и произнес:

– С вами был Стив Сафран, служба новостей Кей-джей-эл-пи.

Студийный администратор сделал знак рукой, будто перерезает себе горло, и красная лампочка главной камеры погасла. Оператор, стоявший за другой камерой, начал подтягивать кабель, а ассистент откатывать громоздкий магнитофон к стене. Позади Сафрана техники убирали огромную карту Лос-Анджелеса, служившую фоном для передачи. Репортер, вытирая носовым платком лицо, встал из-за стола и спустился с возвышения.

– Что скажешь, Билл? – обратился он к студийному администратору.

– Не знаю, Стив. Ты дал полиции под дых. Ты, часом, не перегибаешь палку?

Сафран засмеялся, снимая микрофон:

– Им это пойдет на пользу, Билл. Ты почитай мою почту. Мои фанаты чувствуют, что здесь дурно пахнет. А я кто? Я – ассенизатор. Я отмываю правду от дерьма в тех местах, где смердит особенно сильно.

Моника из аппаратной махала Сафрану рукой с зажатой в ней телефонной трубкой. Сафран направился в ее сторону.

Наверху, в аппаратной, режиссер Фрэнк Говард нависал над сидевшим за пультом видеоинженером:

– …так, постепенно убирай… пошли титры…

Говард показал на кнопку, видеоинженер легонько ударил по ней пальцем, и по экрану телемонитора побежали титры. Не отрывая глаз от экрана, Говард показал Сафрану поднятый вверх большой палец, означавший «все прошло великолепно», и быстро указал на клавишу включения фонограммы. Инженер запустил музыкальный блок.

Сафран, с удовлетворением посмотрев на свое имя, первой строкой и крупными буквами пробежавшее по экрану монитора, взял у Моники трубку.

– Сафран слушает, – сказал он, в то время как Моника вытирала ему лицо полотенцем.

На том конце провода ответили не сразу, а когда ответили, голос показался Сафрану очень-очень далеким. Это не был звонок поклонника. Говорили неспешно, но в голосе чувствовались волнение и напряженность. Он звучал глухо и бесцветно, словно доносился из студии со старыми, барахлившими микрофонами.

– У меня есть информация, – сообщил голос.

– Да? Какого рода?

– Я хочу сказать, мне понравился ваш выпуск новостей, мистер Сафран. Думаю, вы двигаетесь в правильном направлении и моя информация может вас заинтересовать. Ну, конечно, в том случае, если вы действительно хотите узнать правду об убийствах.

Сафран аккуратно отстранил Монику и перебрался в угол, где ни она, ни режиссер, ни видеоинженер, ни входившая в аппаратную команда следующей программы не могли его слышать.

– Разумеется, я хочу узнать правду. – Сафран инстинктивно понизил голос, как делают обычно в тех случаях, когда хотят удержать собеседника. – Вы же это знаете. Мне действительно нужна правда. Так какую информацию вы хотите мне сообщить?

– Ту, которую вам никогда не сообщит лейтенант… То, что он отказывается признать…

Сафран прижал трубку к губам.

– Что вы знаете о Сантомассимо?

– О черт!.. Я…

– Нет, нет… не вешайте трубку! Мне нужна информация! Очень нужна!

На том конце воцарилось долгое молчание. Сафран слышал лишь размеренное дыхание неизвестного. Моника удивленно посмотрела на Сафрана, но он отвернулся и еще глубже забился в угол.

– Что за информация? – настаивал Сафран.

– Но прежде давайте поговорим о…

– Хорошо.

– О деньгах.

Сафран сглотнул.

– Что вы имеете в виду?

– Сколько вы заплатите? – нетерпеливо спросил голос.

– Ну, я даже не знаю. Все зависит от того, насколько ценна информация. Возможно, пару сотен долларов.

Снова возникла пауза, потом неизвестный на другом конце провода еле слышно выругался. Затем его голос зазвучал вновь, на этот раз спокойно и твердо:

– Две тысячи долларов.

– Забудьте. Это нереально. Подождите. Вы полицейский? Вы работаете с Сантомассимо?

– Какое вам, черт возьми, дело, кто я? Я и о профессоре Куинн знаю, Сафран. Мне также известно, почему она получила роль в этой мелодраме. Но, чтобы узнать это, вам придется заплатить.

Сафран снова вспотел. Его охватили возбуждение и какой-то необъяснимый, до дрожи в коленях страх.

– Послушайте, – начал он, – у меня нет таких денег. Может быть, мы сойдемся на пятистах?

– Тысяча.

– Подождите…

Сафран пытался сообразить, где он сможет раздобыть такую сумму наличными в это время.

Фрэнк Говард надевал плащ, собираясь уходить. Сафран, закрыв рукой трубку, повернулся к нему.

– Фрэнк, – хрипло позвал он, – задержись на минутку. – И снова заговорил в трубку: – Хорошо, я согласен. Встретимся у входа в студию. Вы знаете, где это?

– Нет, мистер Сафран, мы встретимся там, где я вам скажу.

– Ну и где же?

Сафран слушал. Слышно было плохо. На том конце провода бессвязно бубнили, голос куда-то пропадал, снова появлялся, сыпался мат. Наконец неизвестный назвал место. Сафран, изрядно удивленный, нахмурился.

– Что? А почему там? О господи…

В голливудской квартире, забитой книгами, папками, музыкальными инструментами, катушками с пленкой, кассетами, фотоснимками и разным хламом, человек записывал этот разговор на магнитофон. На столе, как на алтаре, стояли фотографии Альфреда Хичкока. Стена, возле которой стоял холодильник, была обклеена постерами к фильмам мастера: «Веревка», «К северу через северо-запад», «Саботаж»,[101]101
  «Саботаж» (1936) – шпионский триллер Хичкока, поставленный по мотивам романа английского писателя польского происхождения Джозефа Конрада (наст, имя Юзеф Теодор Конрад Коженевский, 1857–1924) «Секретный агент» (1907). В 1996 г. в США была сделана новая, не слишком удачная экранизация этого романа – фильм Кристофера Хэмптона «Секретный агент» с участием Боба Хоскинса, Патриции Аркетт и Жерара Депардье.


[Закрыть] «Птицы».

Человек улыбался, наслаждаясь нетерпеливым любопытством Сафрана, пальцы теребили телефонный провод.

Рекламные плакаты поблескивали и казались более реальными, чем сливавшийся с полумраком силуэт.

– Почему там? – передразнил он в трубку Сафрана. – Да потому, черт возьми… потому…

Человек вытянул шею, рассматривая длинный плакат, блестевший в тусклом свете уличных фонарей, который проникал в открытое окно. На плакате крупными буквами было написано: «Иностранный корреспондент»,[102]102
  «Иностранный корреспондент» (1940) – шпионско-политический триллер, второй американский фильм Хичкока.


[Закрыть] ниже, чуть мельче: Альфред Хичкок. Картинка изображала мужчину, падавшего с церковной колокольни.

Неизвестный вновь поднес трубку телефона к уху. Впервые его голос зазвучал дружелюбно и непринужденно.

– Потому что это нечто эксклюзивное, – сказал он весело. – Нечто предназначенное только для вас.

Долгие годы достроек и реконструкций сделали церковь Святого Амоса[103]103
  Церковь Святого Амоса – по-видимому, Мемориальная церковь Святого Амоса на бульваре Вашингтон, названная в честь пророка, жившего в VIII в. до н. э.


[Закрыть] довольно громоздким сооружением. Над центральной частью Лос-Анджелеса на фоне ночных облаков черной тенью возвышался силуэт колокольни.

Маленький блестящий «вольво» Сафрана остановился напротив узкой дорожки, которая вела к церкви. На Сафране была все та же спортивная куртка. Он чувствовал себя подсадной уткой, поскольку оказался в районе с весьма криминальной репутацией. Некогда церковь Святого Амоса была богатой и процветающей. Сейчас даже объявление о проповеди, которая должна была состояться на следующей неделе, криво стояло на маленькой запущенной лужайке.

Сафран стремительно взбежал по ступенькам, и густая тень церкви поглотила его. Двери были открыты. Он вошел внутрь и замер, давая возможность глазам привыкнуть к темноте.

Мерцающий свет, источник которого он никак не мог определить, бросал отблески на распятие на стене и на ряд картин в золоченых рамах, изображавших Страсти Господни. Сухие, покрытые слоем пыли цветы виднелись около маленькой двери. В запертых стеклянных шкафах У забитого досками окна хранились сборники церковных гимнов.

Co стен, покрытых пятнами сырости, местами отваливалась штукатурка. Сафран подошел к маленькой двери и открыл ее. Это была ризница. На алтаре догорало несколько свечей, стоял небольшой медный крест и лежала поминальная табличка в черной рамке. Возле алтаря находился поникший букет живых цветов; по всей видимости, кто-то недавно умер. У немногочисленных церковных скамей со спинками лежали сильно потертые коврики для преклонения колен.

Сафран молча закрыл дверь. Оглядевшись, он увидел еще одну дверь и направился к ней. Она была деревянной, покосившейся и рассохшейся от времени. Он поколебался, а потом осторожно налег на дверь. Со второго раза она поддалась и на удивление легко открылась. Очевидно, петли были хорошо смазаны.

Сафран заглянул в проем и увидел витую лестницу высотой футов в сто пятьдесят, уходившую вверх на колокольню.

Он постоял какое-то время, разглядывая лестницу и вытирая пот. Его не прельщала идея втискивать свое объемное тело в этот узкий тоннель и карабкаться по ступенькам наверх. От одной мысли об этом у него начинался приступ клаустрофобии. Но перспектива прогреметь на всю страну новостями о серийных убийствах увлекала. Голос неизвестного в телефоне приглашал его именно на колокольню.

И Сафран шагнул на лестницу. Деревянные, чуть наклонные ступеньки истерлись настолько, что его шикарные ботинки едва не соскальзывали с них. В начале лестницы перил не было, и ему приходилось прижиматься к цементной стене, чтобы не упасть. Казалось, он ползет внутри каменной кишки. Наконец появились перила, и он смог, ухватившись за них, принять вертикальное положение. Сафран глянул вниз: подножие лестницы было уже далеко.

Он остановился. Вокруг не было ничего, кроме цементированных стен и паутины. Ему стало неуютно. А вдруг кто-то решил над ним подшутить? Его коллеги – мастера на разного рода розыгрыши. А может быть, это кто-то из полицейских? Неужели Сантомассимо способен на такое? Сафран прислушался. Скрипнула ступенька, и вновь воцарилась тишина.

Сафран ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Было холодно, а он задыхался, и пот лился с него ручьями. Сверху, из-под купола колокольни, тянуло ледяным сквозняком.

Сафран добрался до конца лестницы и вытянул шею, рассматривая площадку колокольни. Купол в диаметре был около десяти футов, почти все пространство занимал черный колокол, оставляя лишь узкий круговой проход. Ветер бесновался, завывал, свистел. У Сафрана закружилась голова.

– Э-й-й! – позвал он. – Здесь есть кто-нибудь?

Никто не ответил. Сафран ухватился за проржавевшие железные перила и выбрался на площадку. Он тяжело дышал. Какое-то извращенное любопытство заставило его посмотреть вниз.

Витая лестница головокружительно уходила на сто пятьдесят футов вниз, пугающе зияя черной пустотой.

Сафран еще сильнее вцепился в перила, которые оказались неожиданно хлипкими и заходили ходуном. Он ощутил пустоту в животе, тошнота подкатила к горлу. Сафран с трудом прошел по узкой дорожке на противоположный край площадки.

Здесь порывы ветра были не столь сильными. Внизу сверкал, переливаясь множеством огней, бескрайний океан Лос-Анджелеса. Над городом полыхало огненное зарево. Даже в ночном небе мерцали огоньки заходивших на посадку самолетов. Ближе к горизонту яркие краски сливались в многоцветный туман, и казалось, что там край света.

– Мистер Сафран?

Он резко обернулся, но никого не увидел.

– …а… да… да… – еле выговорил он, вглядываясь в темноту. – Я здесь. Я принес деньги. – Он достал из кармана конверт и помахал им. – Вот, видите?

– Положи на пол.

Сафран напряженно всматривался в ту сторону, откуда доносился голос. Но ничего, кроме паутины и сгустков теней, не видел. Он прислушался.

– Где вы? Покажитесь, – требовал Сафран. – Я не хочу иметь дело с невидимкой.

– Положи деньги на пол, тогда и увидишь меня. – Голос прозвучал нетерпеливо и вкрадчиво.

Сафран нагнулся.

– Вот, пожалуйста.

Он положил деньги на старые, покоробившиеся доски, из которых торчали ржавые гвозди. И в этот момент послышались странные звуки: быстрое постукивание, похожее на топот бегущих ног. Ему почудилось, что это мыши, и он с отвращением отпрянул. Но это были не мыши. Мыши не кричат. По крайней мере, не так громко. Он обернулся, и ему в барабанные перепонки ударил ужасающий, убийственный, радостный вопль. Расплывчатый сгусток мрака вынырнул из-за колокола и кинулся на него. Сафран потерял равновесие, попытался ухватиться за перила, промахнулся и полетел вниз.

Его крик тоже не был похож на мышиный писк.

Все мелькало и кружилось у Сафрана перед глазами, но он судорожно пытался рассмотреть быстро удалявшийся колокол и того, кто его толкнул. Взгляд репортера стремился вверх с той же скоростью, с какой тело падало вниз. Возникало странное, сводившее с ума ощущение. Сафран тяжело рухнул на бетонный пол, угасавшим взором успел увидеть отдельные участки лестницы, затем все исчезло.

В церкви Святого Амоса надолго воцарилась тишина. Колокольня по-прежнему черным силуэтом выделялась на фоне облаков, подсвеченных снизу огнями города. И лишь краски немного изменились: облака сделались розоватыми, кое-где – охристо-серыми, а в разрывах между ними виднелось темно-синее ночное небо с яркими точками холодных звезд.

Колокол пробил час ночи.

На дорожке возле церкви остановились «скорая помощь», несколько патрульных машин и один автомобиль без опознавательных знаков. Быстро собралась толпа. Ходили слухи, будто в церкви приторговывают кокаином. Криминалисты поднялись по лестнице, исчезли внутри, но вскоре с посеревшими лицами покинули церковь. Один зашел за машину «скорой помощи», и его вырвало.

Сантомассимо стоял на нижних ступенях витой лестницы над чем-то желеобразным, бесформенным, что когда-то было Стивом Сафраном. Он поднял голову и посмотрел наверх. Жуткая высота. Муха, упав, уцелеет. Мышь сломает лапу. А человек, толстый человек, такой, как Сафран, разобьется насмерть. И он разбился.

Капитан Эмери, войдя в церковь, остановился за спиной Бронте. Он долго смотрел на лужу крови, в которой лежало месиво из разорванной одежды, кишок, наручных часов и обломков костей. Затем, перехватив устремленный на него взгляд Сантомассимо, он растерянно произнес:

– «Головокружение»?

– Возможно.

– Колокольня. Жертва упала с колокольни.

Сантомассимо потер глаза:

– Насколько я помню, жертву играла Ким Новак, и она не была репортером.[104]104
  Ким Новак (наст, имя Мэрилин Полан Новак, р. 1933) – популярная в 1950 – 1960-е гг. американская актриса чешского происхождения; роль в «Головокружении», где она создала два диаметрально противоположных образа одной и той же женщины, стала ее девятой и самой известной киноработой. В последней сцене фильма Джуди Бартон, героиня Новак, погибает, сорвавшись с церковной колокольни.


[Закрыть] Профессии не совпадают.

– Ты хочешь сказать, лейтенант, что твоя версия не работает?

– Да черт его знает, Билл.

Медики собрали останки Сафрана в черный пластиковый мешок, застегнули молнию и на тележке повезли к машине «скорой помощи». Фотографы снимали место гибели репортера.

Сантомассимо ждал у входа в церковь. Заставив толпу раздаться, подъехала полицейская машина, из которой вышла Кей Куинн. Поверх юбки и блузки, явно надетых в спешке, она набросила плащ, на ногах у нее были шлепанцы. Она выглядела заспанной и вместе с тем испуганной оттого, что вновь оказалась на месте очередного убийства.

Сантомассимо нежно взял ее за руку.

– Спасибо, что вновь согласились приехать, – сказал он. – Жертву унесли. На труп вам смотреть не придется, так что не волнуйтесь.

Откуда-то вместе с Бронте возник капитан Эмери. Он посмотрел на Кей сперва удивленно, затем подозрительно. Облизнув губы, Эмери сглотнул, сделал Бронте знак оставаться на месте, а Сантомассимо отозвал в сторону. Они остановились в тени большого дуба.

– Эта женщина принимает в деле слишком активное участие, – предостерегающе начал Эмери.

– Без нее вообще никакого дела не будет, капитан.

– Да что ты? С каких это пор работа полиции стала настолько зависеть от помощи штатских?

– В данный момент, Билл, она и есть наше дело. Она – это все, что мы имеем. Она нужна нам.

Эмери умолк, размышляя, затем произнес:

– Там репортеры, Фред. Телевизионщики, которые работали с Сафраном. Они следят за каждым нашим движением. Неосмотрительно было привозить Куинн сюда.

– У меня нет другого выхода, Билл. Ее слово решающее.

Эмери устремил на Сантомассимо тяжелый взгляд:

– Иными словами, она в этом деле – эксперт?

Сантомассимо непроизвольно покраснел:

– Именно так, капитан.

Эмери вздохнул:

– Ну что ж, веди ее сюда, показывай.

Сантомассимо вернулся к Кей и взял ее под локоть.

– Погибший – Стив Сафран, – сообщил он и почувствовал, как она затаила дыхание. – Да, тот самый, что приставал к нам с расспросами в баре. Телерепортер. Его столкнули с колокольни.

Кей проследила взглядом за его устремленным вверх пальцем. На фоне облаков зловеще вырисовывался черный силуэт колокольни с тремя глубокими прорезями под самым куполом.

Она смотрела долго. Затем неожиданная догадка озарила ее лицо подобием улыбки.

– Капитан Эмери усматривает здесь сходство с «Головокружением», – нарушил молчание Сантомассимо. – В фильме жертва погибает, падая с колокольни…

И вдруг Кей начала смеяться. Она пыталась сдержать себя, но не могла. Это не был веселый, радостный смех. Таким странным образом с трудом сдерживаемое напряжение вырвалось наружу, не дав ей заговорить.

– Глупости, – произнесла она наконец, продолжая смеяться. – Это не «Головокружение». Это «Иностранный корреспондент»… Упасть с колокольни должен был Джоэл Маккри… Он был репортером!

– Успокойтесь, Кей…

Она отстранилась. Смех ее сделался тяжелым, саркастическим, резким.

– Фред, на самом деле… упал Эдмунд Гвенн… упал убийца…[105]105
  Джоэл Маккри (1905–1990) – американский киноактер, на протяжении своей длительной карьеры снимавшийся у ведущих режиссеров Голливуда – Де Милля («Динамит», 1929, «Юнион Пасифик», 1939), Говарда Хоукса («Варварское побережье», 1935, «Приди и возьми это», 1936), Уайлера («Тупик»), Престона Стерджесса («Странствия Салливана», 1941, «Случай в Палм-Бич», 1942) и др. – и прославившийся ролями в многочисленных вестернах 1940 – 1960-х гг., среди которых – «Виргинец» (1946) Стюарта Гилмора, «Территория Колорадо» (1949) Рауля Уолша, «Незнакомец в седле» (1955) Жака Турнера, «Скачи по высокогорью» (1962) Сэма Пекинпа. В «Иностранном корреспонденте» Маккри играет американского репортера Джона Джонса, откомандированного в начале 1939 г. в Европу для получения достоверной информации о готовящейся Мировой войне и оказавшегося в самом центре запутанной шпионской интриги. Эдмунд Гвенн (1875–1959) исполняет в фильме второплановую, хотя и весьма колоритную роль убийцы по фамилии Роули, который, будучи нанят нацистскими шпионами для устранения Джонса, пытается столкнуть его со смотровой площадки Вестминстерского собора, но случайно погибает сам. Эта оригинально выстроенная сцена поначалу оставляет зрителя в убеждении, что погиб именно главный герой, и лишь спустя полминуты экранного времени, должным образом введя публику в заблуждение, Хичкок раскрывает истину.


[Закрыть] Ты не понимаешь?

Медики закрывали задние двери «скорой». Кей указала на блестящий, плотно закрытый, бугристый, черный пластиковый мешок. Она смеялась все громче, пока из ее глаз не брызнули слезы.

– В том мешке не Ким Новак! – выкрикнула она. – Это… это… Эдмунд… нет… Господи!.. Я не знаю… не знаю… кто это… я ничего не знаю…

Кей зарыдала в голос и, чувствуя, что теряет сознание, прижалась к груди Сантомассимо. Он обнял ее как ребенка и спокойно принялся вытирать ей слезы.

– Мне, наверное, не следовало привозить ее сюда, сказал он капитану Эмери.

– Нет, Фред, она нужна нам, но сейчас увези ее и постарайся успокоить. На сегодня ей достаточно зрелищ.

Сантомассимо посмотрел по сторонам. Ни баров, ни кафе поблизости не было. И присесть было негде – разве что на скамейке возле автобусной остановки. Но она была занята подростками, которые шумели и выкрикивали оскорбления в адрес полиции. Сантомассимо молча повел Кей к своему голубому «датсуну».

Они сели в машину, и Сантомассимо достал пакет с салфетками. Она с благодарностью взяла одну. Он ободряюще улыбнулся. Кей была очень бледной и вся дрожала. Сантомассимо извлек из бардачка бутылку отменного бренди.

– Эликсир тети Розы, помните? – улыбнулся он. – Советую, он стоящий.

– Я думала, полицейские не…

– Нет, конечно. А вы глотните. Поможет.

Кей взяла бутылку и начала пить из горлышка, словно лекарство. Впервые Сантомассимо видел женщину, которая могла столько выпить и не утратить элегантности. Она вернула ему бутылку и, еще немного дрожа, поплотнее закуталась в свой плащ. Затем посмотрела на Сантомассимо.

– Вы сделаете из меня пьяницу, – сказала она.

– Отхлебните еще. Вы очень бледная.

Кей вновь взяла в руки бутылку и сделала глоток. Глаза у нее заблестели, ее светлая голова вновь заработала, истерика медленно, но верно проходила.

– А попкорн вы нашли? – внезапно спросила она.

– Да, на узкой площадке у колокола.

– Значит, это все-таки автограф.

– Похоже. И еще. Там же мы нашли запечатанный конверт с пятьюстами долларами. И еще пятьсот – в бумажнике жертвы.

– Понятно, деньги убийцу не интересуют. Его интересует только…

– Убийство.

Они замолчали. Полицейские машины разъехались, остались только патрульные и потрясенные случившимся священники. Их донимали инквизиторскими вопросами репортеры, но они наотрез отказывались что-либо сообщить.

К машине Сантомассимо подошел капитан Эмери. Он поинтересовался, как чувствует себя Кей. Она ответила, что ей уже лучше. Затем Эмери спросил, может ли она приехать завтра до начала занятий в уголовный суд. Кей молчала, раздумывая, затем кивнула. Эмери поблагодарил ее, сказал, что утром пришлет за ней машину, и распрощался, пожелав спокойной ночи.

Сантомассимо включил зажигание. Взглянул на Кей, затем на пустынную дорогу, огражденную с обеих сторон старыми дубами. Была глубокая ночь; даже птицы молчали в этот поздний час.

– Думаю, лучше отвезти вас домой.

Машина тронулась с места, но тут же остановилась. Сантомассимо нажал на тормоза, ожидая ответа Кей. Ему показалось, что ей стало как-то неловко.