Текст книги "Крайняя необходимость"

Сергей закрывал глаза, чтобы не видеть изуродованные, исковерканные, разорванные человеческие тела. Но и идти с закрытыми глазами он не мог. Он боялся потерять отца. Мать уже куда-то исчезла. Родители сразу же бросились к раненым, искали живых, щупали пульс, успокаивали. Живых было немного, но они были. Отец начал командовать сбежавшимися матросами. Они по его команде поднимали обломки, вытаскивали людей, если кого-то можно было перевязать позже, отец просто приказывал снести раненого вниз, кого-то быстро и ловко перебинтовывал сам. В момент столкновения многие сидели в зале на привинченных к палубе стульях. Те, кого не выбросило за борт и кто остался жив, встать уже не могли. Отец что-то кричал матросам о тазобедренных суставах и требовал носилок. А помощи с берега все не было. Не торопились к «Суворову» даже маленькие буксирчики с врачами и лекарствами.

Из-под кучи стекла и бревен вынули женщину. Ее круглые, остекленевшие глаза смотрели в небо, она слабо стонала. Светлая, чуть рыжеватая, очень длинная коса испачкалась и перепуталась, белое платье было изорвано, и кровь расплывалась на ней пятнами разного цвета – пятно бурое, пятно алое. Ее лицо было бледным, словно вырезанным из бумаги. Отец резким движением от края рванул платье вверх, и пожилой матрос, помогавший ему, шумно сглотнул и отвернулся. Левой ноги не было вовсе – вниз от раздробленного колена висели кровавые лохмотья и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая нога еще была, но в голени сломанная кость обеими концами вышла наружу, и ступня в белой туфле с ремешком лежала как бы отдельно.

– Не жилец это, – буркнул матрос и, протяжно вздохнув, поспешил на новый стон.

Отец пощупал пульс и нахмурился. Сергей стоял рядом и не мог отвести взгляда от глаз женщины, где-то там, в глубине их, еще была жизнь, там еще что-то боялось и не хотело умирать. А отец уже наложил жгут и, еще сильнее хмурясь, бормотал себе под нос:

– До больницы не доживет, слишком большая кровопотеря. – Он подозвал двоих человек с носилками и приказал нести женщину в лазарет. Но там уже не было места, и ее положили в первой же свободной каюте.

Откуда взялась в руках у отца пила, Сергей не помнил, наверное, принес кто-то из матросов. Это была настоящая ножовка по металлу, точно такой же дед отпиливал в своем ангаре головки у болтов, которые прикипели и не хотели выворачиваться. А теперь этой пилой отец собирался пилить живого еще человека, и происходило это не в цирке, и не было никакой уверенности, что все будет хорошо.

– Помогай, – вдруг потребовал отец.

Сергей даже оглянулся, но слова все-таки были обращены к нему, никого больше рядом не было, если не считать женщины, которая от сделанного отцом укола перестала стонать и чуть прикрыла глаза.

– Возьми ее за запястье, слушай пульс. Пропадет – скажешь.

Мгновенно вспотевшими пальцами Сергей взялся за ее холодную как лед руку. Никакого пульса там не было. Время будто остановилось и для него. И вдруг через несколько секунд он почувствовал чуть заметные, редкие, неровные удары. Его собственное сердце так колотилось, что кровь билась даже в кончиках пальцев, из-за этого он все время терял ее пульс. Он смотрел на ее белые губы, на синеющие круги вокруг носа – и как же ему было страшно!..

– Все будет хорошо, – почти спокойно сказал отец, – только держи пульс. – А сам в это время скальпелем ловко, как мясник, полоснул бедро женщины.

Разошлась кожа, сверкнуло розовым мясо с белыми трубочками сосудов.

– Она не умрет? – спросил Сергей. Как ни странно, он вдруг успокоился. Искусная работа отца завораживала, несмотря на весь ужас ситуации.

Отец пилил, подрезал, снова пилил. Сколько это длилось – одному Богу известно, но кость отпала, а вместе с ней и лохмы мяса. А отец перевязывал, шил, бинтовал, и вот уже вместо бессмысленного месива остался аккуратный белоснежный сверток. И пульс тоненькой ниточкой продолжал трепыхаться в холодной руке.

– Ну а с гипсом можно подождать и до больницы. – Отец стер пот со лба и широко улыбнулся Сергею. – Ты очень мне помог. Молодец.

Только спустя сорок минут после катастрофы подоспела первая помощь, пострадавших начали доставлять на берег, а потом в больницы Ульяновска. В городе среди ночи были мобилизованы все хирурги. Тех, кто не пострадал, развозили по гостиницам. Отец отвел Сергея в гостиничный номер, уложил в постель и сказал, что должен идти:

– В больнице нужна наша помощь. Мама уже там. Мы вернемся, как только будет возможность.

После всех треволнений Сергей заснул как убитый, а когда проснулся, родители уже были рядом. Усталые, они пили чай и тихо разговаривали. Оказывается, погибло около двухсот человек, было около сотни раненых, в больницах стоят очереди: люди идут и идут сдавать кровь, уцелевшим пассажирам предложили вернуться домой, отправляют бесплатно – самолетами, поездами, кто как хочет, и люди бегут, чтобы быстрее забыть случившееся как кошмарный сон. Хотя кто же сможет это забыть?

Родители тоже собирались вернуться домой, но только через несколько дней, когда ситуация прояснится, когда точно станет понятно, что их помощь здесь больше не требуется.

После завтрака отец снова уехал в больницу, а Сергей с матерью пошли на набережную. Там скопилось огромное количество людей. Начали работу водолазы, из воды вытаскивали и грузили на лодки обломки теплохода, тела, куски тел. Люди вокруг полушепотом переговаривались. Одни говорили, что виноваты железнодорожники, не обеспечившие установку на мосту четких сигнальных огней, другие утверждали, что во всем виноват капитан, третьи обвиняли вахтенных, четвертые подозревали диверсию. Мать поспешила увести Сергея.

Когда они возвращались, он спросил:

– А скольких человек спасли вы с папой?

– Мы не считали, – ответила мать. – Но гораздо меньше, чем хотелось бы и нужно было спасти.

– А та женщина, которой папа отпилил ногу, она живая?

– Она жива и будет жить, можешь не сомневаться. Ты ведь тоже помогал ей.

– Значит, если бы врачей на теплоходе было больше, а не только вы с папой, то и живых было бы больше?

– Это логично, а ты как считаешь?

Именно тогда Сергей перестал мечтать об океанах и решил, что тоже будет врачом.

На следующее утро отец рассказывал матери, что видел, как ночью солдаты вывозили из морга цинковые гробы. Забивали их штабелями в грузовики, прикрывали брезентом и увозили прямо в аэропорт. Там их наверняка тоже ночью погрузят в самолеты на какой-нибудь запасной полосе, «чтобы не возбуждать нездорового интереса». А еще врачей обязали дать подписку о неразглашении. И хотя в Ульяновске было множество очевидцев трагедии, все настолько обросло ложью и домыслами, что даже они спустя уже какое-то время не были уверены в том, что они видели на самом деле, козлом отпущения сделали капитана, и правды об истинных причинах катастрофы так никто и не узнал.

– Но почему? – возмутился тогда Сергей. – Почему кто-то должен стать козлом отпущения? Разве нельзя узнать правду?

– К сожалению, сынок, наша жизнь полна несправедливости, – устало ответил отец. – Может быть, это даже главная ее составляющая.

– Я не понимаю, – признался мальчик.

– Возьми какой-нибудь простой пример. Ведь что такое внезапная болезнь здорового человека? Несправедливость природы или, может быть, чего-то еще. Именно несправедливость. Иногда болеют люди, иногда много людей разом – все общество.

– Но нужно же бороться за правду?

– Нужно. Обязательно нужно. Когда подрастешь, ты поймешь, сын, что есть правда и Правда. Не лгать себе, не лгать друзьям, честно признавать свои ошибки – это правда, и каждый человек отвечает за свою правду сам. А Правда большая, правда для многих и даже для всех, – это очень сложная вещь, и, увы, часто за нее в ответе люди нечестные. Я хочу верить, что когда-нибудь все изменится, и будет жить большая Правда, и будет справедливость.

Сергей мало что понял из слов отца. Бороться за правду и справедливость надо – и точка. Это он знал с пеленок и будет знать всегда. А несправедливость в масштабах целой страны как нечто абстрактное, в конце концов, тревожила его гораздо меньше, чем несправедливость ничтожная по сравнению с мировой революцией, но случившаяся рядом – в школе, во дворе.

Почему кто-то становится лидером, а кто-то – изгоем? Почему, например, беспричинно обидеть Лешку Маркелова считается у них в классе нормальным, нет, даже хорошим тоном. Если кому-то хотелось побеситься или согнать злость или было скучно и нечего делать, тут же страдал Маркелов. Ему подкладывали кнопки на стул и мазали парту клеем, в его портфель наливали воду, Лешкино пальто вечно валялось в гардеробе затоптанное, с оборванной петелькой, его оскорбляли и просто били, над ним издевались все, и даже учителя смотрели на это сквозь пальцы: бороться с этим было все равно что плевать против ветра. Хотя они же первые вечно повторяли о дружбе и морали, о том, что недостойно настоящему пионеру и комсомольцу обижать слабого, не протянуть руку помощи товарищу в беде. А Маркелов был в беде постоянно, несчастье – это было его второе имя. И ведь он не калека или урод, у него нормальное имя и нормальная семья. Просто он не умел за себя постоять, и некому было за него заступиться.

С чего все началось, никто в классе наверняка не смог бы вспомнить, Маркелов был отверженным всегда. Даже девчонки над ним подтрунивали. И Сергей, увлеченный всеобщим настроением, сам не раз отвешивал Лешке коленкой под зад или портфелем по голове. И потом каждый раз было противно на душе – не удержался, не заступился, а даже наоборот.

Однажды – было это в пятом классе – после уроков Сергей подошел к Маркелову и предложил дружить. А тот молча отвернулся и ушел прочь. Сергей потом спросил у отца, что он сделал неправильно?

– Ты предложил ему дружбу из жалости, – сказал отец, – и, очевидно, твой Леша это понял. А в основе дружбы должно быть взаимное уважение. Понимаешь, взаимное. Иначе это не дружба, это скорее покровительство. Только готов ли ты принять на себя все его шишки и достойно противостоять его обидчикам?

Сергей не знал, готов ли он. Но к Маркелову больше не подходил. А на классном пионерском собрании, когда речь зашла о принятии социалистических обязательств к XXVII съезду КПСС и все стали по традиции предлагать подтянуть троечников, собрать на двести килограммов больше макулатуры и так далее, Сергей поднял руку и сказал:

– А давайте примем социалистическое обязательство не обижать Маркелова.

Класс грохнул от хохота. Даже пионервожатая и десятиклассник из комитета комсомола смеялись.

– Ну почему вы все его так презираете?! – в запальчивости выкрикнул Сергей.

– А потому, что он чмо! – ответил Олег Кривицкий, и все снова захохотали как сумасшедшие.

На этом, как говорили взрослые, инцидент был исчерпан. И на самом деле все подумали, что это Сергей так пошутил – очень удачно, между прочим. И сам Маркелов тоже так подумал, ничего, кроме очередного издевательства, он не увидел в предложении Сергея. А Сергею было обидно до слез, но он не стал оправдываться перед Маркеловым и не стал никому доказывать, что говорил серьезно. Ничего не сказал он и Кривицкому, который подошел к нему после собрания и, самодовольно ухмыляясь, сообщил, что придумал классную формулировку:

– Если бы позволили, я бы записал так: «Обязуемся резко сократить количество и улучшить качество побоев Маркелова, ограничить дневную норму тремя подходами, соблюдать строгую очередность всех желающих, но предоставлять первоочередное право отличившимся особыми успехами в учебе и внеклассной работе». По-моему, нехило, а?

– Да пошел ты вообще! – оттолкнул его Сергей.

Кривицкий опешил:

– Ты чего это? – Его не полагалось толкать и посылать тоже не полагалось, он к этому не привык.

Сергей убежал. Ему очень хотелось дать Кривицкому в морду, только это ничего бы не решило. Кривицкий бы просто его побил, а если бы сам не смог – Сергей все-таки тогда уже занимался боксом, – то на помощь пришли бы остальные ребята. Сергей только представил себе, как все набрасываются на него, избивают, смеются и улюлюкают, а он стоит перед ними окровавленный, но гордый и не сломленный. Как партизан перед фашистами. Где-то он видел такую репродукцию, «Комсомолец в гестапо» или что-то в этом роде. Он знает, что его еще будут мучить, а потом, скорее всего, расстреляют или повесят, но он ни за что не покорится, не встанет на колени перед палачами. От этой картины, что родилась в голове, ему стало вначале немного легче. Но ненадолго. Ведь его друзья и товарищи не палачи и не фашисты, они просто не понимают, что поступают неправильно. Вот если бы Кривицкий перестал издеваться над Маркеловым, то и остальные тоже перестали бы. Скорей всего, Кривицкого бы послушали. Кто захочет с ним спорить? Никто.

Кривицкий был самым высоким, самым сильным, самым красивым мальчиком в классе. Несколько лет еще до школы он с родителями жил в Африке, и у него дома была настоящая зебровая шкура, чучело крокодила и разрисованные копья зулусов. Его родители работали во Внешторге, и с самого первого класса его карманы были набиты жвачкой, импортными ластиками, шикарными восьмицветными ручками и прочими детскими сокровищами. На литературе и истории он трепался так, что учителя млели от восторга. Все девочки были от него без ума, мальчики искали дружбы с ним. У него первого в классе появился видик и несколько полок с самыми крутыми боевиками и ужастиками, потом родители купили ему персональный компьютер, и даже не «Парус» или «ZX Spektrum», а американский, с собственным цветным CGA-монитором, а еще у него были мопед, бульдог и самая лучшая в школе коллекция марок. И при этом он был еще безумно щедр: не требуя ничего взамен, делился своими сокровищами с соседями и одноклассниками. А что ему, собственно, было требовать? Он имел все, о чем только можно мечтать, учился почти на одни пятерки, а если вдруг ему не удавалось решить какую-нибудь зубодробительную задачу по геометрии, тут же выстраивалась очередь из желающих дать ему списать, и он только скромно принимал дары. Вот такой это был герой. И после того случая на пионерском собрании Сергей сознательно сблизился с ним, стал чаще бывать у него дома, приглашал к себе, и при каждом удобном случае заводил разговор о том, что все люди на самом деле равны и все друг другу братья хотя бы потому, что произошли от одной и той же обезьяны. И со временем давление на Маркелова начало ослабевать. Кривицкий охладел к садистским забавам, и все остальные понемногу успокоились.

Сергей гордился собой: не мытьем, так катаньем он добился своего, вернул человеку его человеческое достоинство. Он гордился Кривицким, который перевоспитался. И вплоть до мая 89-го Сергей был уверен, что Олег Кривицкий достоин уважения и авторитета, что место героя и лидера принадлежит ему по праву.

Они заканчивали восьмой класс. Шла вторая неделя мая. Очередная контрольная по химии нагоняла душевный трепет. Было два урока подряд, первый из которых предполагал некоторый подготовительный процесс. В конце первого урока химичка написала на доске условия задач, а потом, добрая душа, решила простимулировать своих учеников.

– Кто первым решит эти задачи... – тут она тщательно порылась в карманах и вытащила какую-то карамельку,– тот получит конфету!

Немедленно из класса последовало контрпредложение:

– А если вы сами их решите, Зинаида Пална, то на перемене мы вам кило шоколадных принесем!

– Достойная подрастает смена, – вздохнула химичка. – Ну ладно, перерыв.

Была большая перемена, и почти весь класс отправился в столовую. В кабинете человек пять зубрили перед лабораторной работой. И Сергей зубрил – химия ему не давалась. Понимал, что в медицинский ее придется сдавать, и потому зубрил как проклятый, но все эти валентности, основания, окислители, восстановители тут же вылетали из головы. Главным докой по химии в классе был, как ни странно, Маркелов – по остальным предметам еле дотягивал до четверки, а в химии блистал. И на той самой перемене он помогал лаборантке расставлять по столам посуду и реактивы, его, как юного Менделеева, допускали в святая святых – подсобку с баночками и колбочками.

В тот момент, когда рвануло, лаборантка была в подсобке. Сергей сидел, уткнувшись в книгу. Но и секунды не прошло, как он уже смотрел во все глаза и мог поклясться чем угодно, что Маркелова рядом с местом взрыва не было. Он был в другом конце класса и только потом подбежал. А рядом с развороченным столом сидел на полу перепуганный до смерти Кривицкий.

Потом уже примчалась лаборантка, влетела химичка, прискакала директриса, вызвали милицию, дальше – санэпидстанцию, занятия отменили. А Маркелов больше в школу не пришел. Его исключили. И на родительском собрании классная сказала, что его родители должны будут возместить ущерб и оплатить ремонт кабинета.

Взрывом вынесло два окна, прогнуло стол и испортило штукатурку на потолке, но самое неприятное – разбились три больших лабораторных термометра, разлилась ртуть, и пришлось проводить обеззараживание кабинета. Химичка на следующем уроке произнесла гневную тираду: она, дескать, поверила в выдающиеся способности Маркелова, а он, дескать, не оправдал доверия, и теперь она, дескать, будет умнее и никому не позволит находиться в химическом кабинете без ее присутствия, а Маркелову поделом!

– А почему все решили, что это Маркелов виноват? – не выдержал Сергей.

Оказывается, потому, что Олег Кривицкий назвал Маркелова виновником, а сам Маркелов промолчал. А промолчал, – значит, виновен. Мало того, даже не стыдится и не раскаивается. Таким место в специнтернате для малолетних преступников, а не в советской школе.

После уроков Сергей отвел Кривицкого в сторонку поговорить.

– Зачем ты свалил все на Лешку? – спросил он. – Тебе бы ничего за это не было, ты же всеобщий любимчик. Ну поругали бы, и все, а его выперли из школы.

– Да пошел ты, Великанов, – отмахнулся Кривицкий. Он даже не покраснел. Стоял себе и ухмылялся, уверенный в полной своей безнаказанности. – Не был бы виноват, не выперли бы его.

– Его там даже рядом не было. Я видел.

– Мало ли что ты видел. Хочешь – беги докладывай. Все равно тебе никто не поверит. Я в химии ни в зуб ногой. Попробуй докажи, как это я додумался серной кислотой в металлический калий капнуть.

– Ты гад, Кривицкий, – крикнул Сергей, – просто сволочь!

Тот только шире ухмыльнулся:

– Ну беги, беги, расскажи классной...

Сергей и представить себе не мог, как пойдет ябедничать. Даже во имя торжества справедливости доносить низко и недостойно. И он ударил Кривицкого, вложив в этот правый хук все свое разочарование за Маркелова, который так и не обрел достоинства, так и не научился защищать свою честь, за Кривицкого, который оказался подлецом и трусом. Кривицкий впечатался в стену, с минуту ошарашенно таращился на Сергея, а потом словно взбесился, и тогда началось настоящее месилово, как говорили у них в классе. Их с трудом растащили учителя. Досталось обоим. Сергей потом неделю ходил с синяками, Кривицкий остался без двух зубов. Только достаточная ли в два зуба цена за сломанную человеческую жизнь?..

2

– Бригада номер шесть на выезд! – Голос диспетчера Леночки в репродукторе комнаты отдыха гудел как иерихонская труба. – Проспект Мельникова, семнадцать, офис триста тринадцать, женщина, двадцать два лет, ожог.

– Так-таки и «лет», – пробормотал Сергей. – Может, все-таки «года»?

Пока Татьяна бегала за картой вызова, Сергей, широко зевая, пошел будить спящего в машине Прохорыча. На улице моросило, от этого только сильнее клонило в сон. За ночь семь выездов, все утро на колесах, только наладились вздремнуть – снова надо ехать.

Хорошенькая блондинка с глазами, полными слез, лежала на диванчике в приемной. Рядом беспомощно метался солидный дяденька. Зрелище было странноватое.

Выяснилось следующее. Она (секретарша) варила для него (шефа) кофе, колба лопнула, кофе вылился, обварив ей живот и ниже. Он хотел ее раздеть, она закатила истерику, он вызвал «скорую», хотя, может, ничего страшного и нет.

Ничего страшного действительно не было. Раздеться блондинке все-таки пришлось, правда, шефа предварительно выдворили в его кабинет. Сергей ее осмотрел. Ожог на нижней части живота не более чем первой степени, на ногах – вообще лишь легкое покраснение кожи. Он тем не менее обработал все пораженные участки спиртом, смазал синтомициновой эмульсией, наложил повязку и порекомендовал обратиться в поликлинику по месту жительства для амбулаторного наблюдения. Блондинка, потупившись, смущенно благодарила и, кажется, хотела сказать что-то еще, но так и не решилась.

А Татьяна в машине завела старую песню:

– Ну и почему же, Сереженька, не познакомиться поближе, не попросить телефончик? Она же так и млела, когда вы ее смазывали в некоторых местах. – При малейшей возможности Татьяна его сватала. Как так, завидный жених – молодой, талантливый, без вредных привычек – и один! В смысле холостой. Да о таком муже любая может только мечтать! Сама бы приударила, если бы не вполне счастливый брак и двое карапузов-близнецов.

Сергей обычно отшучивался или отмалчивался. Да, он действительно был один. Может, потому что однолюб. А может, не встретил вторую такую, как Катя.

Он часто ее вспоминал – светлую, чистую, пахнущую сиренью. В коротеньком белом халатике, облегающем стройную фигурку, в белой шапочке, из-под которой вечно выбивалась непослушная рыжая прядка. Конечно, он видел ее и в другой одежде, и без одежды, но в воспоминаниях и снах она всегда была в белом.

Они вместе учились в медицинском. С самого первого курса были вместе, вернее, с первого вступительного экзамена. Нервничали перед аудиторией, ожидая своей очереди. Она ужасно боялась, ее прямо трясло, Сергей тоже переживал, казалось, все, что учил, вылетело из головы напрочь. Вместе почему-то стало не так страшно. Он спросил, откуда она, она начала рассказывать про маленький городок под Тулой, о маме, которая с ней приехала и волнуется сейчас, наверное, так же сильно, о сестре, которая поступала в медицинский три раза и так и не поступила... Почему она рассказывала все это именно Сергею, почему он заговорил именно с ней? Может, это была та самая любовь с первого взгляда, что-то их друг к другу толкнуло? Она была тогда необыкновенно красивая, а еще с ней было легко, потому что она умела болтать, умела слушать, умела смеяться самым скучным шуткам, и по ней сохли все парни в их группе. Когда Сергей приводил Катю домой, его мать, обычно очень сдержанная в проявлении чувств, которая с ним, даже маленьким, никогда не сюсюкала и не нянчилась, при виде Кати буквально преображалась. Она стряпала какие-то пироги, закармливала Катю вареньем, доставала из шкафа толстые семейные альбомы, знакомила будущую невестку с историей рода Великановых. Отец держался скромнее, но и ему Катя очень нравилась, и никто не сомневался, что она скоро станет членом семьи. Все было решено и почти спланировано: как только закончат институт – поженятся, ну а уж детей – трое как минимум.

А потом все рухнуло. Она больше не хотела его видеть и знать. Она сказала, что никакие принципы не стоят человеческой жизни, что отныне всегда Стас будет стоять между ними.

Стас – это Стас Саленко, их однокурсник. А принципы? Принципы простые, вынесенные из детства и только окрепшие в смутные времена путчей. Профессионализм, порядочность и прямота – вот качества, определяющие достоинства человека, и особенно человека в белом халате. Не важно, что там, за стенами больничной палаты, – СССР или Россия, танки на улицах или митинги. Есть врач, и есть больной, которого нужно спасти. И если врач вместо работы думает о политике или о том, как заработать на стороне, то он не имеет права называть себя врачом. Сергей не раз говорил об этом с Катей, и она абсолютно с ним соглашалась. Конечно, это был юношеский максимализм и, конечно, жизнь не делится на только черное и только белое, есть полутона и нюансы. Но все это он понял гораздо позже.

Стас спекулировал лекарствами. Даже не спекулировал в прямом смысле слова, спекулируют – это когда втридорога продают, Стас же цену не ломил, а если и имел приличную прибыль, то, скорее, с оборотов. Стас «крутился». Тогда время было такое, тогда все крутились кто как мог. Денег нет, медикаментов нет, детского питания нет, одноразовых шприцев и то нет, в аптеках хоть шаром покати: зеленка и кружки Эсмарха, лекарствами торгуют чуть ли не с лотков какие-то темные личности, и поди разбери, украли они эти препараты где-то или изготовили тут же, в соседней подворотне, из мела, песка и воды. Стас мог достать практически что угодно, у него были свои источники. Как потом выяснилось, он скупал в больницах у выздоравливающих любые излишки – прописали человеку курс лечения, осталось несколько шприцев, неиспользованных капельниц, пара таблеток, ампула-другая импортного препарата, человеку это все равно без надобности – пропадет, а так – деньги хоть частью вернулись. Иногда добывал у оптовиков пару ящиков прямо с колес, а продавал по упаковочке, как в аптеке.

Сергей считал, что Стас должен сделать выбор: медицина или коммерция. И не только он так думал, многие в группе не одобряли занятий предприимчивого однокашника. Их курс был на практике в отделении неонтологии, буквально за два дня Стас наладил контакты со всеми больными, на обходах перемигивался с клиентками, обнаглел до того, что прямо во время обхода, стоя за спиной у заведующей отделением, раздавал свертки и пересчитывал деньги. Это не могло остаться незамеченным. И, собственно, исходов могло быть только два: либо он завотделением уговаривает, делится прибылью, обещает так больше не делать, либо – скандал. Завотделением оказалась женщиной принципиальной и несгибаемой, в деканат полетело ходатайство об отчислении из института. Стас просил, требовал, искал всякие компромиссы, в конце концов пришел однажды на занятия и сказал, что почти решил вопрос, но нужно ходатайство всей группы, что он, мол, хороший и отчислять его не нужно.

Они не подписали. Сергей тогда сказал, что медицина от отсутствия в своих рядах Стаса ничего не потеряет, что Стас на самом деле уже сделал выбор и лучше быть хорошим коммерсантом, к чему у Стаса несомненный талант, чем врачом-недоучкой. Короче говоря, Стаса отчислили, через несколько месяцев забрали в армию, и потом стало известно, что он служил в спецназе и погиб в Чечне.

Когда Катя узнала об этом, она заплакала и сказала:

– Если бы не твоя принципиальность, человек был бы жив...

Сергей не стал оправдываться, не стал ничего объяснять. Он не чувствовал своей вины. Почему он должен был ее чувствовать? Он считал, что Катя успокоится, обдумает все спокойно и все поймет. Но она больше не хотела встречаться с ним, не могла его видеть. А когда он попытался поговорить, выпалила ему в лицо:

– Я тебя боюсь! Ты, как Павлик Морозов, не задумываясь предашь родного отца ради торжества никому не нужных принципов!

Обидная, чудовищная неправда. Как же тяжело было слышать ее из уст любимого человека!.. И на этом у них с Катей все закончилось. Они, конечно, продолжали встречаться на занятиях, но едва здоровались... А потом, возможно, у нее кто-то и появился. А потом появился уже наверняка.