Текст книги "Идея совершенства в психологии и культуре"

Говорить о совершенстве любви в особенности непросто, потому что с этим понятием часто связывается не стремление к совершенству, а некое застывшее, финальное состояние безукоризненности, непогрешимости, безупречности. О любви же, о человеческих отношениях, пока они живы, нельзя говорить во времени «Perfect».

Евангельское определение совершенной любви как «изгоняющей страх» (и далее: «боящийся несовершен в любви») раскрывает, может быть, главную, но не единственную возможную причину несовершенства любви.

Обратимся к истории еще более древней. Королева древней Ирландии Медб («пьянящая») любила мужчин и была ими любима, и «было в ее обычае, чтобы тень одного мужчины падала на тень другого». У Медб, однако, были строгие критерии выбора: тот, с кем она была близка, «не должен был ведать зависти, скупости и страха» (нелегко представить себе, что даже в те благословенные времена было столько мужчин, напрочь лишенных этих трех качеств).

Отдадим должное легендам и преданиям, сохранивших гениальную психологическую интуицию то ли Медб, то ли поэта, донесшего до нас эту легенду, ибо речь идет о трех разных проявлениях отсутствия одного доподлинно редкого качества.

Что стоит за трусостью? Страх уничтожения бренного тела или причинения ему ущерба. Тот, кто отождествляет себя с физическим телом, будет неизменно бояться уничтожения себя как физического объекта. Отождествляясь со своей силой или со своей физической привлекательностью, со своими цветом глаз и формой носа, человек начинает желать реального или иллюзорного продления своего физического существования. Известно, как преображаются отношения в паре, каким отчужденным становится секс, когда один из партнеров одержим желанием зачать ребенка. Дело даже не в том, что другой партнер при этом выступает как средство; но и одержимый «волей к бессмертию» сам для себя становится средством бессмысленного продления индивидуального существования. Он или она сводится к своей способности даровать жизнь человеческому существу в надежде дать еще несколько десятилетий жизни тем чертам, увядания или распада которых боится.

Зависть – это острое чувство недовольства собой и своим, неудовлетворенности собственной жизнью и нескончаемо длящаяся пытка желанием и невозможностью переменить свое существование. Это отождествление других людей с тем, что думаешь о них ты, что думают о них другие люди, а уже через это – отождествление себя со своим статусом, ролями, социальными возможностями, короче, видимостями и кажимостями.

Скупость же – болезненная привязанность к своему имуществу, «богатству», «ко всему, что человек может назвать своим», говорил Уильям Джеймс, имея в виду в первую очередь материальную, «вещную» сторону человеческой укорененности в бытии. Но, кроме того, скупость выдает неведение неисчерпаемых родников жизни, жизненной силы, подлинного бытия; ибо тот, кто их ведает, не боится ущерба тому, что он может назвать воистину своим.

В современном человеке, в присущем ему страхе старения как никогда все три страха соединилась. Одна из героинь романа Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы» признается: «Теперь считается, что в жизни есть первоначальная беззаботная пора, а потом тебя настигнет призрак смерти. Все мужчины, которых я знала, панически боялись постареть, они без конца думали о своем возрасте. Одержимость возрастом начинается очень рано – я встречала ее у двадцатипятилетних…» (Уэльбек, 2000, с. 125). Почему же люди так неотрывно думают о своем возрасте? – «сейчас в уме каждого простая перспектива будущего: придет час, когда сумма физических радостей, которые уготованы ему в жизни, станет меньше, чем сумма ожидающих его страданий (в общем, человек знает, что счетчик работает – и крутится он в одну сторону)» (там же, с. 131).

Совершенное состояние неведения зависти, скупости и страха – это не состояние наивного, младенческого неведения, хотя оно может быть нерефлексивным, как было это тысячелетиями. Не быть скупым, трусливым и завистливым – это не значит не быть таковым никогда, не встретиться с этими чувствами в себе или в других. Возможно ли раз и навсегда избавиться от зависти или от скупости? По мере движения по лестнице развития зависть будет возникать в совсем разных ситуациях, и избавившись от завистливых чувств на одном уровне, мы снова можем встретиться с ними на других. Мы почти неизбежно покидаем на время плато более совершенных состояний для того, чтобы снова потом к ним вернуться новым усилием.

Конечно, не только страх, зависть и скупость не дают создать совершенные, гармоничные отношения. Препятствием могут стать и ревность, и нарциссизм, и низкое самопринятие (нелюбовь к себе), и аддиктивное стремление к полному слиянию с партнером, и «бегство от свободы», и навязчивое стремление «улучшить», «усовершенствовать» партнера («точно» зная, как ему надо меняться) – о чем мы будем говорить в следующем разделе этой главы, и, увы, многое другое.

Представляется, что общим основанием этих несовершенств отношений выступает отсутствие ощущения чуда. Если этого ощущения нет, или оно было, но ушло, перед нами что угодно, но уже не любовь. В лучшем случае – ее слабая, бледная тень.

Ощущение чуда может отступать, мы можем злиться на любимого, пытаться порвать отношения с ним, забыть его, но сохраняющееся ощущение чуда ограждает самое глубокое в нас от нас самих, от разрушительных и саморазрушительных тенденций в нас. Мы не переступим, не сможем переступить некоторые важные границы и запреты, пока любимый для нас – не один из миллионов, не один из многих, даже не один из двух, а единственный и неповторимый. Если это – чудо, мы не станем настаивать на том, что оно будет длиться вечно и клясться в этом. Мы просто будем радоваться каждому мгновению длящегося чуда.

Чудо не выбирается нами – оно происходит. Л. Ловелль отмечает, что «самые свободные действия, которые одновременно – самые совершенные, суть те, которые уже не являются следствием выбора» (Lavell, 1948, p. 156).

Ощущение чуда не относится всецело только к личности любимого. Чудесным образом преображается весь мир. Удивление и изумление – наверное, самые главные составляющие совершенного отношений с миром. Свободный дарообмен также можно назвать признаком совершенных отношений. Любовь, дружба и отчасти родительское отношение, – дарение друг другу чувства надежности, безопасности, поддержки, без которого самый прекрасный мир не может не казаться пугающим, полным опасностей.

Но если ощущение ушло – неминуемо страх, либо ревность, либо еще какие-то чувства примешиваются к любви. Можно ли контролировать чудо (как это пытается делать ревность)? Можно ли пытаться опустошить его до капли, к чему стремится одержимый аддиктивной жаждой полного слияния (вспомним Снегурочку, чье таяние объясняется так кстати пришедшим летом, – но не безумная страсть ли Мизгиря тому виной? Или лягушечью шкурку, которую сжигает Иван-царевич, после чего ему приходится искать свою жену за тридевять земель)?

Зависть – это обида, в чем-то детская, на то, что тебе даровано нечто худшее, чем соседу. Это недооценка своего чуда, недовольство им.

И, наконец, можно ли желать усовершенствовать чудо?

Итак, это самое волнующее и непостижимое ощущение чудесного – необходимое условие любви. Но достаточное ли?

Действенность любви представляется вторым необходимым ее условием. Следует специально оговорить наше понимание действенности. Это отнюдь не только преодоление препятствий, похищение, спасение, оберегание (хотя и все это тоже). Уже в древнейших мифах трансформирующая природа любовного влечения связывалась с чарами. А чары вызывают изменение, временное или постоянное, природы «зачарованного». То есть достаточно давно сложилось понимание, что действенность может выступать и как преобразующая в отношении субъекта любви. Так, обстоятельства могут препятствовать выражению чувства, или любовь остается неразделенной, и тогда «энергия» любви уходит в преобразование любящего Я (здесь, правда, вспоминается лермонтовское, о пламени – «отныне пищи нет ему, и он прожег свою тюрьму…»).

С другой стороны, обязательно ли в совершенной любви должна присутствовать преобразующая субъекта сторона? Представляется, что нет – если субъект уже полон действенной и бескорыстной любовью, сколько бы он ее ни выражал, сколько бы ни заботился о любимом человеке и других людях – радикальная трансформация не нужна и, вероятно, невозможна.

Такое понимание действенности позволяет обоснованно показать несправедливость утверждения К. Маркса: «Если ты любишь, не вызывая взаимности, если своим проявлением в качестве любящего человека ты не делаешь себя человеком любимым – то твоя любовь бессильна, и она – несчастье». Взаимность – в известной мере случайность, проявление энергии любви в действии либо трансформации – закономерность.

Действенным, по сути, может быть и аналог знаменитого «у-вэй» – недеяния, отказ от приближения и даже парадоксальный отказ от самой любви. Об этом, говоря о своих «реальных» встречах со знаменитыми современниками, прекрасно сказала Марина Цветаева: «Больших я в жизни всегда обходила, окружала, как планета планету. Прибавлять к их житейской и душевной обремененности еще гору своей любви? Ибо, если не для любви – для чего же встречаться? На другое есть книги. И если не гора (беру во всех ее измерениях) – то какая же любовь? В этой смеси бережения и гордости, в этом естественнейшем шаге назад при виде величия – разгадка к многим (не только моим, вообще людским, поэтому упоминаю) разминовениям» (Цветаева, 2000, с. 81).

У М. Пека есть рассуждения о действенной стороне любви. Любовь как действие, деятельность противоположна обыденному пониманию любви как чувства. Очень многие люди, пишет М. Пек, испытывающие чувство любви и даже действующие под диктовку этого чувства, совершают фактически акты не-любви и разрушения.

Заблуждение относительно любви как чувства возникает из-за того, что мы путаем катексис (событие или процесс, в результате которого некий объект становится важным для нас) с любовью. Если мы испытываем катексис к другому человеческому существу, то это вовсе не значит, что нас сколько-нибудь интересует его духовное развитие. Зависимая личность практически всегда боится духовного развития собственного супруга, к которому она питает катексис. Интенсивность наших катексисов, замечает М. Пек, обычно не имеет ничего общего ни с мудростью, ни с преданностью. Двое людей могут познакомиться в баре, и взаимный катексис окажется столь сильным, что никакие ранее назначенные встречи, данные обещания, даже мир и покой в семье не сравнятся по важности – на некоторое время – с переживанием сексуального наслаждения. Наконец, наши катексисы бывают зыбкими и мимолетными. Упомянутая пара, испытав сексуальное наслаждение, тут же может обнаружить, что партнер непривлекателен и нежелателен. Декатексис может быть столь же быстрым, как и катексис. Подлинная любовь, с другой стороны, означает обязательство и действенную мудрость. Если мы заинтересованы в чьем-то духовном развитии, то понимаем, что отсутствие обязательства будет, скорее всего, болезненно восприниматься этим человеком и что обязательство по отношению к нему необходимо прежде всего нам самим, чтобы проявить нашу заинтересованность более эффективно.

Истинная любовь – преимущественно волевая, а не эмоциональная работа. Человек, который по-настоящему любит, поступает так в силу решения любить. Этот человек взял на себя обязательство быть любящим, независимо от того, присутствует ли любовное чувство. Если оно есть, тем лучше; но если его нет, то решимость любить, воля любить все равно остается и действует (Пек, 1999).

Как направлена совершенная любовь – к равному? К «низшему»? К «высшему»? Во всех этих отношениях, взятых по отдельности, есть неполнота и несовершенство. Отношение к любимому как к чуду не сводится ни к одному из них, но включает их все в себя. Как к равному – потому что и ты единственен и неповторим. Эти отношения равенства – признание твоей свободы и независимости. Как к «низшему», или, лучше сказать, более слабому и хрупкому – относясь к любимому как к чуду, ты стремишься охранять либо от опасностей, либо от быта, рутины, раздражающих мелочей. Николаем Бердяевым любовь разделялась на восходящую и нисходящую. Влюбленность, писал он, есть притяжение вверх, восхищение. Эротическая любовь содержит в себе тоску по восполнению, притяжение к другому как к восполнению себя до цельности. Эта любовь требует взаимности. А другой тип любви, по Бердяеву, это любовь нисходящая, любовь дающая, любовь-жалость и любовь-сострадание. Ее сила, ее богатство – в том, что она не требует взаимности. Настоящая любовь, полагал философ, непременно включает в себя любовь-сострадание. И, наконец, отношение к любимому как к высшему – как к чему-то совершенному и достойному восхищения, поклонения, как к превосходящему во всем или во многом еще более выявляет «неотмирную» природу «обыкновенного чуда».

Вернемся к необходимым условиям любви и назовем третье из них. Наряду с длящимся ощущением чуда и действенностью необходима некая «третья сила», позволяющая сбалансировать их, примирять, соотносить с действительностью. Это мудрость любви, ее способность разрешать противоречия и находить выход из коллизий. Такая способность может опираться и на интуицию, и на развитую совесть, и на опыт, и на чувство меры и красоты, и на знания; «мудрость любви» использует их, впрягает в свою колесницу. Примечательно, что человек с неплохо, порой прекрасно развитыми качествами, перечисленными выше, может не уметь построить отношения, ибо не в состоянии использовать свою интуицию или опыт, видит отношения только со своей точки зрения. По сути, речь идет об одном из проявлений личностной зрелости.

Древняя ирландская мудрость гласит, что есть три действительно грозных опасности: быть поэтом, любить поэта и обидеть поэта. Не опасней ли безумие, не страшнее ли вражда и алчность, не безысходней ли старость и тяжкая болезнь? Вновь поэтическая (ясно, что насчет опасностей поэты сами высказались о себе…) интуиция выявляет не банальные риски существования, а редкостные и тем еще более манящие опасности, накрепко связанные со Словом, с его дарением.

Снова обратимся к Ролану Барту, обосновывающему, почему любовное посвящение гораздо менее адекватно личности любимого, нежели безделушки и другие подарки, любовно выбираемые или изготавливаемые по вкусу возлюбленного: «А вот письмо не обладает подобной услужливостью… в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает» (Барт, 1999, с. 283).

И еще одну грань мудрости любви находим во «Фрагментах речи влюбленного». Барт говорит о любовном послании, о том, что оно, как желание, ждет ответа: «Оно имплицитно предписывает другому ответить, без чего его образ исказится, обезобразится, станет другим» (там же, с. 263). Барт приводит точное замечание молодого Фрейда, объясняющего своей невесте, почему он перестанет писать ей, если письма будут оставаться без ответа: «Постоянные монологи по поводу любимого человека, которые им ни подправляемы, ни питаемы, приводят к ошибочным идеям касательно наших взаимоотношений и делают нас чужими друг другу, когда при новой встрече обнаруживается, что все обстоит не совсем так, как ты воображал, не удостоверясь в том».

Но это еще не мудрость, а здравый смысл.

Барт продолжает: «Тот, кто принял бы “несправедливость” коммуникации, кто продолжал бы говорить легко и нежно, не получая ответа, тот приобрел бы великое самообладание – самообладание Матери» (там же, с. 264). Можно ли лучше выразить сущностную черту мудрости иным словом, нежели «самообладание»? В нем и покой мудрости, и ее связь с глубинными источниками бытия, ее неисчерпаемость и бережность, наконец, знаменитая кундеровская «невыносимая легкость бытия».

Каждое из трех условий по-своему необходимо, но в основе всего – чудо. Причем в основе не только отношений между мужчиной и женщиной. Отношение к ребенку, другу, ученику, учителю – все эти отношения совершенны лишь в силу одухотворяющего их отношения избранности, единственности, неповторимости.

Итак, вернемся к противоречию между открытостью и закрытостью любви как системы. Разрешить эту дилемму – точнее, разрешать более или менее удовлетворительно и почти непрерывно – можно, на наш взгляд, только при наличии указанных выше трех условий. Это, еще раз перечислим, длящееся ощущение чуда, которое препятствует рассудочному либо нетерпеливому, либо бесцеремонному «разрубанию» узлов и проблем; действенность, подталкивающая нас к действиям и решениям, а не к уклонению от них; и, наконец, «мудрость» любви, позволяющая нам в самых запутанных ситуациях находить достойный выход. Структурно описанные нами условия совпадают с компонентами знаменитой молитвы: «Господи, дай мне силы пережить то, что я не могу изменить; изменить то, на что я могу повлиять, и мудрости отличить одно от другого».

Кажется удивительным, что ключевые образы и метафоры современных общенаучных парадигм (например, синергетической) возникли в работах по моделированию сложных систем вроде климата (меняющегося в Южном полушарии от взмаха крыльев бабочки в Северном), а не стали следствием изучения динамической реальности любви. Хотя 28 июня 1928 года, за полвека до работ, заложивших основы синергетического подхода, совершенно в его русле А.А. Ухтомский сделал запись в своем дневнике: «…Ужасно непрочно мы живем, жизнь каждого из нас готова сорваться из того неустойчивого равновесия, которое нас поддерживает. Это, в самом деле, колебание на острие меча; и только постоянным устремлением вперед, динамикой, инерцией движения удерживаемся мы в этом временном равновесии. Тем осторожнее приходится относиться друг к другу, тем ответственнее каждое приближение к другому человеку, и тем более чувствуешь эту страшную ответственность перед лицом другого, чем более его любишь» (Ухтомский, 1973, с. 406).

Мы говорили о совершенстве любви в основном в ее субъектном измерении – как возможна совершенная любовь. Но следует остановиться и на еще одной грани совершенной любви – любви к совершенному.

За неким порогом мы достигаем областей, говорил Эзра Паунд, где экстаз не смятение и безумство чувств, но пыл, возгорающийся в силу самой природы восприятия (Паунд, 1997, с. 59). Эта мысль восходит к утверждению Спинозы – «интеллектуальная любовь к чему-то заключается в осознании совершенства этого» («все создания жаждут такой любви», прибавляет Спиноза).

Проблема совершенства объекта любви была сформулирована как дилемма русским философом Иваном Ильиным, в работе «Путь духовного обновления» (1932–1935) противопоставлявшим любовь инстинкта и любовь духа. Сочетание этих двух видов любви довольно редко, отмечает философ, отчасти потому, что многие люди не знают духовной любви, отчасти потому, что эти виды любви противоречат друг другу, и нередко сильнейшая из них подавляет слабейшую, не дает ей развиться.

Любовь инстинкта ищет того, что данному человеку субъективно нравится, говорит И. Ильин, и затем это нравящееся идеализируется; «по милу хорош» – вот формула этой любви. Разумеется, за этим ослеплением рано или поздно следует разочарование. Духовная любовь не восхваляет то, что нравится сослепу, но ищет доброту и благородство души, справедливость, мудрость, словом – божественное совершенство во всех явлениях, вещах, людях, состояниях, поступках. Чувствующее и чуткое сердце такого человека есть дар, который, однако, может быть развит воспитанием и самовоспитанием. Такой человек «как бы смотрит в мир качественным оком, отыскивая подлинное совершенство, находя его, предпочитая его, радуясь ему и насыщаясь духовно только им…» (Ильин, 2003, с. 56). Формула этой любви – «не по милу хорош, а по хорошу мил». Духовная любовь, резюмирует И. Ильин, есть вкус к совершенству.

Впрочем, духовная любовь не исключает инстинктивную, чувственную любовь – «не отрицает ее, а только прожигает ее Божиим лучом, очищает, освящает и облагораживает. <…> Сила инстинкта и сила духа сочетаются, чтобы не разлучаться; и тогда чувственная любовь становится верным и точным знаком духовной близости и духовной любви» (там же, с. 57).

У Г.-Ф. Гегеля в раннем неоконченном наброске «Любовь» (1798) также возникает тема качеств объекта любви. Субъект ищет в любви самоутверждение и бессмертие, а приближение к этим целям возможно только тогда, когда объект любви достоин субъекта по своей внутренней силе и по своим возможностям и в этом смысле ему «равен». Тогда любовь обретает жизненную мощь, становится сама проявлением «Жизни». Реализуя влечение, любовь стремится к овладению и господству, но тем самым преодолевает противоположность субъективного и объективного, возвышается к бесконечному (цит. по: Нарский, 1990, с. 131–132).

Долгая и трудная дорога к интеграции духовной и «инстинктивной» составляющих любви И.-В. Гёте прослежена Зигрид Дамм на материале семейной переписки Гёте и его литературного наследия. В детстве и юности на формирование представлений Гёте о женственности оказали большое влияние его мать и сестра Корнелия, – две женщины, совершенно разные и являющие собой противоположность друг другу. Первоначально – в случае с Шарлоттой фон Штейн – Гёте увлечен женщиной того же типа, что и сестра, но, став зрелым мужчиной, он выбирает себе другую – по образу и подобию матери (Дамм, 1999, с. 207). Гёте не нуждался больше в женщине, которой надо было бы сообщать, как его интеллектуальной сестре, о всех своих творческих замыслах, в женщине, которая пишет сама и делает встречные наброски вариантов к его стихам, как поступила Шарлотта с его стихотворением «К луне».

Выбор Гёте с точки зрения его собственных интересов жизненно мудр, говорит З. Дамм, но далее приводит высказывание Беттины фон Арним по поводу романа «Избирательное сродство» – «в этой книге он собрал, точно в урне с прахом, слезы по поводу того, что упустил». Что же упустил «олимпиец»? Возможность единства духовной и физической любви. Гёте болезненно осознавал границы своих отношений с Кристианой. Только в Марианне фон Виллемер шестидесятипятилетний Гёте впервые встречает женщину, которая объединяет в себе обе формы эроса, всю жизнь существовавшие для него раздельно: духовная и физическая близость создают утопию совершенной, идеальной любви…(там же, с. 216).

Следует сказать, что Гёте не делал попыток переделать Кристиану, в первые годы с восторгом принимал ее такой, какой она была; и в последние годы их брака не винил свою жену в ограниченности и невежестве. Гёте весьма непреклонно отстоял свои права на долгие отъезды, часы творческого уединения, полноту принятия решений; но последнее его письмо уже к тяжелобольной Кристиане написано в необычном для него задумчивом и самокритичном тоне. Он пишет, что «учится терпимости и снисходительности. Если бы дома удавалось прощать людям столь же много, как это делаешь вдалеке, можно было бы распахнуть над собой небо» (цит. по: Дамм, 1999, с. 217).

Люди иногда проявляют чудеса стойкости перед лицом искушений славы, быстрого обогащения, обольщений любви; но очень немногим удается, подобно Гёте, устоять перед искушением совершенствования в отношениях с близким человеком.