Текст книги "Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание"

В искусстве всегда прав любящий, всегда неправ обвиняющий. Мне очень понравилась Ваша защита Марины Ивановны, Ваша пылкость, и если я и не во всем согласна с Вашей аргументацией, Ваша позиция великолепна.

Вы правы, в защиту надо писать, ибо хоть и говорит русский народ, что «мертвые сраму не имут» – имут. Они беззащитны перед наглым взором, перед нечистыми руками, перед подлой ухмылкой и наветом, перед клеветой и беснованием черни, которую хлебом не корми, лишь бы поглумиться и похрюкать над тайной сердца, к которой ей удалось прорваться. О, как я всё это знаю и ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Я по-прежнему осуждаю своих друзей за публикацию злополучной переписки. Всё ее содержание, по-настоящему, по-доброму, с истинным душевным пониманием, станет достоянием двадцати от силы процентов ее будущих читателей, остальные будут – пересуды, смакования, кривотолки, словом, что-то постыдное…

На мои попытки возражать им они мне указывали на значительность в истории литературы трех прославленных корреспондентов, что после этих писем они предстанут еще полней и ярче в своей человеческой и художественной объемности. Они твердо убеждены, что делают великое для русской литературы дело, и, если смотреть с этих позиций, казалось бы, трудно возразить. А с точки зрения какой-то высшей духовности, неприкосновенности того, что я бы назвала «тайной исповеди», – это запретно.

Вы неправы, дорогая, приписывая им зловредство в подведении мин под репутацию М. И., хотя отчасти и правы, утверждая, что они ее не любят, и вызвано это, по-моему, глубоко затаенной и скрываемой ревностью Жени к отцу. Мне кажется, что он стыдится за какую-то двусмысленность положения отца в этом тройном романе. Он хорошо помнит отчаянье матери и ее попытки повеситься дважды: в первый раз – из-за Марины, второй – из-за Зинаиды Николаевны[233]233
  Зинаида Николаевна Нейгауз – вторая жена Б. Пастернака.


[Закрыть], когда Б. Л. их оставил. Всё это он очень глубоко запрятал, и ему об этом нельзя напоминать (я даже не знаю, известно ли ему, что мать его мне сама много и подробно об этом рассказала). Так что, как видите, для него, для Жени, это не абстрактный литературный роман, а глубоко залегающий семейный комплекс. Мне даже порой кажется, что для него это опубликование – это подспудное желание избавиться от этого комплекса, обнародовав, доказать себе, что он стоит над ним и достиг психологической объективности.

Говоря о верности, я понимаю, что у каждого человека есть какой-то нерасторжимый от него нравственный нарост, который он носит с собой, как улитка свой домик на спине. Для меня верность в любви стала незаживающей раной, глубокой на всю жизнь травмой, не знающей излечения; вот почему при всем моем рассудочном понимании, что мука такого рода может и отсутствовать, и необязательна, – душа моя очень болезненно воспринимает то, что я понимаю под неверностью сердца.

А ведь казалось бы – чего же проще: вот передо мной письмо самой Марины – такое ясное, такое исчерпывающее… Такое женское:

«<…> Верность как постоянство страсти мне непонятна и чужда» – это ответ мне.

А вот на Вашу мельницу:

«Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве? (везде, в жизни?)»

А дальше для себя (все-таки для погашения оскорбленности вечной женской обидой и столбнячным недоумением перед мужской сутью):

«<…> Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но, если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. Я взликую от него, я излечусь от тебя мгновенно, как излечилась бы от Гёте и от Гейне, взглянув на их Katchen и Gretchen», – ну разве это презрение не исходит от глубин ревности, от низменности предмета предпочтения в любви?

«<…> Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все.

Ни одна женщина не пойдет с рабочим (исключения противоестественны); все мужчины идут с девками, все поэты.

У меня другая улица, Борис, льющаяся почти как река, без людей, с концами концов, с детством, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им не нравлюсь, у них нюх, я не нравлюсь полу. Пусть в твоих глазах я теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись.

<…> Не сомневаюсь, что в старческих воспоминаниях моих молодых друзей я буду первая. Что до мужского настоящего, я в нем никогда не числилась.

<…> Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой, не признаю за ней никаких прав».

А дальше гениально, для всех нас, чтоб перехватило горло:

«<…> Знаешь, чего я хочу – когда хочу. Потемнения, посветления, преображения, крайнего мыса чужой души – и своей. Слов, которых никогда не услышишь, не скажешь. Небывающего. Чудовищного. Чуда».

Вот и развела в какой-то мере наш спор сама М. И. А что до «эротики» – что Вы, Бог с Вами. Я ли могла судить за нее великого поэта? Величайшее благословение бога любви – есть ли что прекрасней настоящего Эроса? Разве Вы забыли, что Эрос, сын Венеры, любил Психею и ей принадлежал?

Но я люблю его подлинного, первозданного, а не литературного.

Что до Вашего спора со мной насчет Ахматовой и «Моего Пушкина», то тут, несмотря на Ваше очень четкое понимание различия жанров и позиций, для меня речь идет о совсем ином – не о литературоведческой сути, а о силе любви, о силе защиты, о страсти непрощения никому и никогда гибели Пушкина. Здесь ампераж у Анны Андреевны куда более высокого напряжения, чем у Марины. Всякое субъективное восприятие большого художника и его выражение – драгоценно. Но для меня субъективность М. И. в этой вещи не есть проекция любви для всех, тут Вы явно идеализируете результат. Вы пишете – «Вот что он был для меня и таких как я (кстати, таких до нее не было и не могло быть – она капсула), вот что он дал потомкам и поколениям, вот как он неожиданно входит в нашу жизнь и собою пропитывает, вот как мы возрастаем и получаем первые уроки из его рук», – всё это сказано Вами очень хорошо, но здесь ее ego, какое бы оно ни было восхитительное, – держит Пушкина больше всего в себе, и нет у нее того разлива, речного, широкого, ошеломительного, который несет каждого к Пушкину, к Пушкину, Пушкину. Так что тут мы спорим о силе страсти и о потрясении, испытываемом нами. Вы утверждаете, что Цветаева в этой вещи причащает нас к Пушкину, но она, по-моему, причащает нас прежде всего к себе. Как психологически художественный опыт он правомочен. Но Пушкина он мне не вознес, не преобразил. (Не сердитесь на меня.)

Все это, конечно, сугубо субъективно, и для меня в моей любви к моему Пушкину – это любовь, неиссякаемая любовь к его стихам и ненасытная жажда защиты, неубывающая жажда кары тем, кто его погубил, несмотря на столетия, смешная, детская, с незамутненным чувством злодеяния. Он всегда утрата. И чем прекрасней божественная сущность его искусства, тем любимей жизнь, которую он в себе вмещал. И хоть был он, как все люди, смертен – но его смерть навеки нестерпима.

У меня и радость, и беда одновременно. Я наконец начала и пишу книгу, но судьба-гонительница, наградив меня диабетом, быстро начала отнимать зрение. Я всё хуже и хуже вижу, глаза непрерывно болят, и я боюсь, что не успею написать свою книгу. Поэтому пишу и днем, и ночью. Я по природе совушка, и потому ночью пишется лучше. Книга моя о моем муже – но не обычная биографическая вещь. Неожиданно она построилась на три четверти как художественное произведение, с его личностью как стержнем, поворачивающим глобус времени, где будут проплывать люди и судьбы. Пишу неоглядно, не думая, напечатают ли теперь или нет. То, чего ждут от меня для издания, конечно, совсем не то, что я делаю, а мне наплевать. Хочу написать то, что хочу. Если Вы верите в Бога, помолитесь за меня, чтоб мои глаза увидели последнюю точку на последней странице моей книги.

Мой сад рвется цвести, но внезапные снега после теплых дней февраля, когда бывало 22 градуса тепла, гнетут и морозят землю. Бедные распустившиеся примулы выглядывают порой, такие простуженные и слинявшие. Журушка мой тоскует и сиротствует со мной дома взаперти.

Пишите мне непременно, но главное, пишите о Марине Цветаевой так же страстно и убежденно, как пишете мне.

Защищайте от посмертной казни и терзаний ее пречистую память. А ей еще долго и от многих терпеть.

Сердечно и дружески Ваша

Галина Лонгиновна

P. S. Напишите мне, пожалуйста, кто был «Жених» – в прозаическом очерке Марины Цветаевой? Я на днях впервые прочла три ее отрывочка – «Шарлоттенбург», «Мундир» и «Жених»; напечатанную там же «Башню в плюще»[234]234
  Автобиографические рассказы М. Цветаевой «Башня в плюще», «Шарлоттенбург», «Мундир» и «Жених», предоставленные ее дочерью А. Эфрон, были напечатаны в журнале «Звезда», 1970, № 10, по инициативе И. Кудровой, в то время работавшей в редакции этого журнала.


[Закрыть] я прочитала раньше, еще летом, в связи с рильковской серией писем.

Там же, в том же номере «Звезды», № 10 за 1970 год, напечатана с моей точки зрения блестящая и великолепная статья критика Калмановского о Бунине – «Эскиз к портрету». Читали ли Вы и что можете мне сказать об авторе?

Еще что я хотела Вас спросить в связи с цветаевской прозой – есть у нее нежно мною любимое – «Дом у Старого Пимена». Говорят, что жена Бунина написала раньше Марины свой «Дом у Пимена». Читали ли Вы это произведение Муромцевой[235]235
  Текст, написанный женой И. Бунина, В. Муромцевой, «У Старого Пимена» опубликован в кн.: Цветаева М. Неизданные письма. Париж, 1972.


[Закрыть], и, может, оно у Вас есть? Если бы было, каким для меня было бы счастьем ознакомиться с ним; я бы тотчас отослала в сохранности обратно. Но это всё мечты, а пока я из-за глаз очень ограничиваю свое запойное обычно чтение.

Еще – вдруг Вы мне сможете помочь – есть такая примочка для глаз, которая составляется из трех травок, а их у нас тут нет и не бывало в продаже. Вдруг у Вас в Ленинграде они где-нибудь растут на прилавке аптеки целебных трав. Этих целительниц зовут: 1) очанка, 2) льнянка и 3) календула (цветок). Может, они мне бы помогли снять непрестанную режущую боль в глазах. А о том, что творится в глубине, где диабет разрушает стенки глазного дна, не хочется и думать… Слишком страшно.

Желаю Вам, милая, всяческого здоровья, бодрости и всяческого благополучия и удач.

P. S. Посылаю Вам первую фиалочку из моего сада.

Галина Козловская – Ирме Кудровой

14 декабря 1979

Дорогая Ирма Викторовна!

Спасибо, что наконец откликнулись, а то я боялась, что мое последнее письмо, может, чем-нибудь обидело Вас.

Я рада, что Вы много работали. Это верно, когда пишешь – трудно отвлекаться. И не надо.

Что написать Вам о себе? «Я список кораблей прочел до середины» – то же могли бы сказать и Вы, если бы мне вздумалось перечислять все хвори, что волна за волной накрывали меня с головой с весны до осени. Последняя болезнь покинула меня недавно, испепеленной от долгой температуры и совсем без сил. Поэтому извините меня, если это письмо будет кратким.

Я всё это время к книге своей не прикасалась, в бессонницы писала иногда стихи, а когда спала, видела удивительные и прекрасные сны. Не знаю, то ли жар воспламенял дремавшее воображение, но сновидения мои поражали меня глубиной и невиданной красотой зримого. Ради них я не роптала на ту бездну полузабытья, в которой я пребывала.

В одном из этих сновидений я постигла тайну времени через пространство земных ландшафтов, но, проснувшись, огорчилась, что суть – тайна, открывшаяся мне, – исчезла, осталось лишь ослепительно увиденное. И я подумала, что, может, постижение тайны времени принадлежит к тем запретным недозволенностям, куда человек не должен проникать в яви и при жизни.

Хочу пожелать Вам завершить Вашу книгу о Марине Цветаевой в 1980 году, а также удачи и вдохновения. Ну и, конечно, здоровья большого.

Вам, наверное, Владимир Брониславович дал те письма, которые М. И. писала его жене Ариадне Викторовне Черновой, когда той было 16 лет. Какое дивное, страстно горькое письмо по поводу свадьбы героя «Поэмы Горы»! Помните, как она там пишет: «Теперь Дода знает, как венчаются герои поэм и кончаются поэмы».

Когда она пишет, что знает, как он женился, меня потрясают ее слова «Стереть платком причастие – жуткий жест». Какая в ней всегда бездонность!

У нас сегодня 20 градусов тепла. Пишу Вам на крыльце, в саду, где Журушка справляет радость золотой осени. Только что обошла сад, хотела найти фиалочку, чтобы послать Вам рождественский подарок, но Журка склевал, по-видимому, проклюнувшиеся было цветочки. Ну, пора прощаться. Я всё еще слаба, и глаза устали от солнца и от письма.

Не забывайте меня и пишите мне, чем очень порадуете. Обнимаю Вас и шлю свои самые горячие новогодние пожелания.

Ваша Галина Лонгиновна

Галина Козловская – Ирме Кудровой

Август 1981

Мы не должны судить тех, кого мы любим,

Истинная любовь слепа.

Оноре де Бальзак

Ирмочка, мой самый дорогой и милый друг!

Не сетуйте на меня, что я до сих пор не ответила на Ваше прелестное и тронувшее меня письмо. Я теперь всё больше выпадаю из категории тех, к кому можно предъявлять требования нормального общения. Казалось бы – одна, свободна от столь многих обязательств жизни, но поверьте, милый друг, что передо мною встало, вероятно, последнее из преодолений жизни.

Я овладеваю тихо и незаметно иным пульсом существования. У меня еще больше сократилась амплитуда мобильности тела.

Я стала жертвой и рабыней сна.

Еще в июне наступила такая жара, что мне с моим сердцем сразу стало невмоготу бороться. Ночи с какою-то прохладой я пыталась спать, как раньше, в саду на шипанге, но меня быстренько спустила вниз глубокая простуда. И тут начался ад – температура 38,4, жара 39. Жажда воздуха и прохлады, кондиционер и сквозняки – и никакого тебе спасения. Вот так и жила, с отвращением к еде, к движению, едва просыпавшаяся от непреоборимого сна и возрастающей слабости. Очнувшись, я искала саму себя, и находила в коротких вспышках творчества, и снова погружалась в сон.

Сейчас наступил блаженный август, уже терпимо, а вечера прохладны. Сердце справилось с отеками, но я руина, побежденная стихией. Хотя с великою печалью думаю: а стихия ли одна тому виной? Взгляни трезво и найди всему иное имя.

Но мне хочется кого-то украдкой перехитрить – написать стихи, отдаться глинам и хоть что-то сделать, предаться сну – не безжалостному, нет: в нем есть блаженство неведомого раньше чувства покоя. А сны – они по-прежнему бывают прекрасны. Был один, когда я долго ходила по анфиладам большого музея современного искусства. Передо мною вставали одна за другой удивительные картины никогда мной не виданной абстрактной живописи – своеобразные, прекрасные, ни на что не похожие по краскам, линиям и композициям. Всё это было из мира всегда вне моих эстетических и художественных ассоциаций, вкусов и личной сути. Но это было так ярко, оригинально и увлекательно, что я проснулась потрясенная и даже усталая физически. Когда я в тот день рассказала этот сон своему гостю, он мне сказал: «Да, но ведь это же были Вы, Ваше виденье и творческое воображенье». И я подумала: ведь это так; поэтому, когда вскоре из Москвы приехал один мой друг, я ему, смеясь, сказала: «А знаете ли Вы, что я, оказывается, гений». Он, выслушав сон, сказал: «Ну конечно же, обыкновенный гений?»

Я радуюсь тому, что мой сократовский демон[236]236
  Древнегреческий философ Сократ рассказывал, что по воле богов он слышит голос демона, который предупреждает его о том, чего не следует делать.


[Закрыть] не засыпает, а бодрствует со мной в моих сновидениях. Пусть Лета еще подождет.

Ирма, дорогая, я рада, что у Вас притупилась боль и осталась бесценность истинной любви. Прощайте, милая, того, кто любим, кто нужен, кому принадлежат воспоминанья. Нам, женщинам, надо помнить – не надо создавать разлук, судьба привалит их сама. Всегда в минуты гнева, когда всё в тебе жаждет разрыва, во мне вдруг возникают слова Александра Сергеича Кочеткова[237]237
  Г. Козловская цитирует стихотворение А. Кочеткова «Баллада о прокуренном вагоне» (1932).


[Закрыть] как предостережение – «С любимыми не расставайтесь!», и как выстраданно звучало у него – «И каждый раз навек прощайтесь, когда прощаетесь на миг!» (Милый был человек.)

Я всем сердцем хочу Вам примиренья и настоящего счастья. Я всё понимаю, мы порой ломаем даже кости, они срастаются, и исчезает даже след. В жизни многие следы стираются, а сосуд любви не иссякает.

Я тоже сделала попытку расторжения с близким мне сыном Борей, но Боже, как я настрадалась и какой удар я нанесла ему. Быть может, это и пошло на пользу, он словно очнулся от душевной повседневной летаргии, где мелкая текучесть дел и жизненной суеты рождала небрежение к моему существованию. Он, настрадавшись, пережил большое потрясение и наконец нашел слова смирения и мужество прийти.

Вот уже десять лет, как накануне Троицына дня он приходит ночью с огромным пучком мяты, которую срезает где-то у ручьев. Обычно Алексей Федорович в это время спал, и мы тихонько усыпали пол нагретой и благоуханной мятой. Боря нареза́л еще много веток и превращал потолок и стены в душистый шатер. И в эту ночь он пришел, как всегда, просветленный и сопричастный ко всему, что мы все трое так любим. И я поняла, что я в своей взыскательности к тем, кого я люблю, была не права. Нельзя опускать натянутость струны дружбы и уступать большое мелкой жизненной мельтешне.

Недавно он сделал мне замечательный подарок. Он подарил мне девочку, восемнадцатилетнюю казашку, договорившись с ней, что два раза в неделю она будет приходить мне помогать[238]238
  Эту девочку звали Гуля, но она недолго продержалась в доме, ушла, как-то обидев Галину Лонгиновну.


[Закрыть]. И, Боже мой, есть же еще на Земле такое дитя природы! Прелестное грустное лицо, милая приветливость улыбки, доброта и женственность каждого движения. Когда она входит в дом, то всё проникается спокойствием и тишиной, и я словно пью валерьянку.

Дитя одержимо желанием рисовать, но с утра до вечера терпит поношения семьи, считающей, что она урод, родившийся им в наказанье. Ей толкуют, что люди должны ходить за скотиной, полоть огород, работать и выходить замуж. Словом, феодализм в двадцатом веке. Хочу устроить ее в училище живописи, если у нее окажется дарование. Но такие целеустремленность и одержимость случайно не бывают. Только всё это слишком хорошо, и я боюсь поверить, что это надолго. Если ее будут обижать, я даже готова поселить ее у себя, пока она не наладит свою жизнь. Пожелайте мне, чтоб этот лучик милоты не исчез, как солнечный зайчик.

Мне сейчас надо из последних сил крепиться и поправить здоровье, так как в октябре ко мне должен приехать из Штатов мой милый менестрель[239]239
  Менестрель – здесь и далее – Теодор Левин.


[Закрыть] (помните, я Вам о нем рассказывала?). Он, получив аванс под запись грампластинки, считает, что самое единственное и для него нужное – это приехать за тридевять земель, чтоб повидать меня. Меня это очень трогает, что он очень любит меня – я знаю, но на днях получила подтверждение тому со стороны.

Он только что вернулся из поездки со своим «Монголопоющим обертоновым хором», побывав в Англии, Франции, Польше и Югославии. В Авиньоне они выступали на фестивале музыки. Он ведет переговоры с труппой Питера Брука[240]240
  Питер Брук – английский сценарист, кино и театральный режиссер.


[Закрыть] (наш нынешний зарубежный Мейерхольд), что может предоставить ему возможность два года жизни в Индии, где Брук будет ставить эпопею «Махабхарата»[241]241
  Махабха́рата – древнеиндийский эпос.


[Закрыть], и затем два года гастролей с ней по всему миру. Словом, жизнь всё так же сказочна.

Читала недавно примечательную книгу Поля Валери «Об искусстве». Очень блестяща, но он не мой, и нравится по-настоящему, когда он противоречит самому себе.

Ознакомилась впервые с циклом Марины «Подруга»[242]242
  Цикл стихотворений «Подруга» посвящен Софье Парнок.


[Закрыть]. Понимая, что она была еще юна, я всё же удивилась какому-то жеманству, не свойственному ей. Быть может, это нужно в лесбиянской страсти, но я поняла, почему меня всегда подташнивает от «Повести о Сонечке»[243]243
  Соня Голлидэй, которой посвящена «Повесть о Сонечке» (1937), была актрисой и подругой М. Цветаевой в 1918–1919 гг. – Примеч. Т. Кузнецовой.


[Закрыть] – от этого приторного сюсюканья институтского обожания. (Зато как хороши ее цыганские стихи. Просто роскошь.) В юности я знала много людей, часто упоминавших в разговоре имя «Софья Парнок». Как я тогда поняла, она писала как будто стихи. Теперь жалею, что ничего о ней не расспросила. Но как странно видеть Божественную Марину, чистую в страстях, задыхающейся в будуарно-парфюмерных «грехах», эротических жеманностях начала века. Не будучи ханжой, я не осуждаю сафическое начало, но осуждаю дурной вкус. Да простят мне музы. Но ведь и в ранних вещах какой она бывала ослепительно гениальной! Ах, как я бываю права, когда твержу, что не надо всего знать о художнике!

Была у меня Люба[244]244
  Любовь Попова – приятельница Е. Рейтлингер-Кист.


[Закрыть] с Екатериной Николаевной. Но что-то меня к ней не потянуло. Пахнуло на меня тем дамским интеллектуализмом, который я не люблю. Но, может, первое впечатление ошибочное, а Вы не выдавайте меня. Люба мила и хороший человек.

Посылаю Вам на память кусочек моего окаянного лета.

Полдень

 
Жаркий день лениво и дремотно
Качает иволги медлительный распев.
И бронзовая ящерица на стене,
Членя мгновенья, мерит время.
А я, как в давний день творенья,
Недвижна, распростерта, медлительно живу
Сквозь жаркий день, что для меня качает
Сокрытой иволги медлительный напев.
 

Как хорошо нам было бы с Вами вместе. Я верю во встречу. Хотя боюсь, что мой призыв заглушит крик новорожденного младенца[245]245
  У И. Кудровой тогда только что родилась внучка.


[Закрыть], что отныне перекроет все зовы дружбы и любви. Исполать ему кричать на радость бабушкам и мамам. Любите и меня, пока я есть еще на свете.

Ваша Галина Лонгиновна

Галина Козловская – Ирме Кудровой

Осень 1981

Дорогой и милый друг Ирмочка!

Пишу Вам несколько впопыхах, поэтому письмо будет кратким. Во-первых, поздравляю Вас с дитятей – отныне светом очей. Понимаю, что вся душа Ваша там, но все-таки хочу верить, что и обо мне иногда вспомянете. Рада, что Вам хорошо писалось и работалось.

У нас адово пекло кончилось. Сегодня впервые протопила печь. Я только два дня как оправилась от гнусной болезни с врачами, скорой помощью и проч. Кроме того, пережила тяжелую нервную встряску – мой сын Боря очень-очень болен корешковой пневмонией и был совсем плох.

Я, по-моему, Вам писала, что он подарил мне девочку восемнадцати лет, которая ушла из дома от побоев и увечий. Она сейчас живет со мной, и словно тихий ангел вошел в мой дом. За месяц совместной жизни не было ни одного мгновения или предлога для самого маленького раздражения или неудовольствия. Не могу вспомнить, с кем мне было бы так легко и хорошо. Тиха, мила, физически привлекательна, заботлива бесконечно. Культуры, конечно, нет, дитя природы, – но внутренняя культура, такт, деликатность и чувство всего, что добро, что зло и низко, – на самом безупречном уровне. Славное чувство незатейливого юмора и сердечнейшая доброта. Трогательная ее любовь к животным привела к тому, что Журка ходит за ней, как собака, и танцует ей, как мужчине. Чувствую к ней великую нежность и благодарность за ее доброту и заботу обо мне.

Чувствую и свою ответственность за ее судьбу. Поэтому не удивляйтесь вложенному конверту и опустите его в ленинградский почтовый ящик. Это нужно для отвода родительского гнева с посулами убийства и увечья.

Трудно поверить, что стендалевские хроники[246]246
  Вероятно, имеется в виду рассказ «Семья Ченчи» из «Итальянских хроник» Стендаля.


[Закрыть] питаются и доныне и существуют во всей ярости первобытной низости.

Очень часто вспоминаю Вас и стихийность Вашей любви к Марине Ивановне, и ужасно Вы мне нужный и дорогой мой человек.

Возможно, что недели через три приедут погостить Пастернаки. Какому-то литературному боссу приглянулась дача Бориса Леонидовича, и всю их семью (двоих сыновей) выдворяют из Переделкина. Ходил хлопотать Рихтер и другие, но в ответ на Женино письмо генсеку Союза он получил повестку в суд. Всё это непостижимо и ранит душу. Как Россия, мундирная и чванливая, ненавидит своих гениев!

Получила на днях письмо от московского друга. Миланская «Ла Скала» отметила столетие Мусоргского постановкой всех его опер. Николаю Николаевичу[247]247
  Организацией выставки занимался Н. Соколов, старший научный сотрудник Музея музыкальной культуры им. М. Глинки.


[Закрыть] было поручено театром и Музеем Глинки организовать выставку к этой дате – что и было сделано и прошло торжественно и коленопреклоненно перед великим русским гением. Родина не почтила этой даты, как должно, и Большие Академические[248]248
  Большие Академические – это ГАБТ в Москве и ташкентский ГАБТ Узбекистана.


[Закрыть] не сочли нужным поставить все его произведения, и вообще, и вообще… Всё одно к одному.

Что-то пропала Люба; она, правда, метнулась в Кемерово, там, по-видимому, проклюнулся марьяжный король.

Я вылепила влюбленного в себя Нарцисса и сама влюбилась – до того он восхитителен. Это пока лучшее из всего сделанного мной. Сейчас делаю «Ракушку» и «Волну». «Волна» получилась, а «Ракушка» – пока еще не совсем.

Целую Вас, дорогая, всех Вам удач, любовей, детей и книг.

Очень любящая Вас Г. Л.

P. S. Очень важно, чтобы конверт не был сложен.