Текст книги "Комментарий. Не только литературные нравы"

Не знаю, есть ли среди наших студентов, или аспирантов, или бакалавров, или магистров члены какого-нибудь кремлёвского комсомола – «Наши», «Молодая гвардия». Не удивлюсь, если есть. Им действительно вряд ли «в падлу» постоять где-нибудь пару часов с какими-нибудь антиамериканскими или антигрузинскими плакатами. Или пару часов поодобрять действия своих старших товарищей из «Единой России». Ведь цена вопроса – гарантированное высшее образование. А при их знаниях получить в нашем университете диплом прежде было бы почти немыслимым делом.

Как раз сегодня (13 сентября 2006 года) в числе других преподавателей я предлагал второкурсникам свой спецкурс. Раньше такие темы, как «Художественный мир Пушкина», шли на ура: записывались многие. Ещё недавно 18 человек посещали мой спецкурс по «Капитанской дочке».

Сегодня не записалось ни одного. «Ничего, – утешает замдекана, – были не все. Мы ещё опросим отсутствующих». А я думаю, что спасибо, если запишется хотя бы один. Это ведь, как говорится, – плоды просвещения. Причём просвещения новейшего, нынешнего. Они пошли в школу где-нибудь в 94—95-м годах, когда с подачи Министерства образования вовсю выколачивали из детей любовь к книге, когда литературу стали не изучать, а «проходить» в прямом значении этого слова: проходить мимо, не останавливаясь.

В прошлом году ловит меня в коридоре третьекурсник-вечерник: «Вы – Геннадий Григорьевич? Меня к вам послали». И протягивает мне зачётку и ведомость. «Кто послал, – интересуюсь. – И в чём дело?» «Ребята сказали, что вы не свирепствуете. Пожалуйста, поставьте мне тройку». – «За что?» – «За первую треть русской литературы XIX века». – «А кто вам дал ведомость?» – «Взял в деканате, там не возражают, если я сдам экзамен вам». «Ну что ж, – говорю, – давайте найдём какую-нибудь свободную аудиторию и побеседуем». «Но я же согласен на тройку», – напирает он. «Тройку тоже надо заработать, – говорю. – Хотите сдавать мне экзамен, сдавайте». «Нет, – отвечает, – экзамен я не сдам. Я думал… Мне сказали…» «Что я вам поставлю оценку без экзамена», – продолжаю за него я. «Но ведь я прошу о тройке!»

Беру его зачётку. Листаю. Везде одна и та же оценка: «удовлетворительно». «Вы что же, – спрашиваю, – все экзамены подобным образом сдаёте?» «Некогда учиться», – отвечает. «Увы, – говорю, – учиться всё-таки надо. А я вам ничем помочь не могу».

Конечно, мне жаль этих ребят, и я действительно не свирепствую. Но двоечникам оценки не завышаю. Помню, сидит студентка. Один билет вытянула – ответить не может. Второй, третий. Упорствует: «Но вы меня ещё о чём-нибудь спросите?» «Ну о чём же мне вас спрашивать, – говорю, – если вы не можете вспомнить даже фамилию того, с кем стрелялся Печорин?» «Но самого-то Печорина я хорошо помню», – отвечает. «А как звали его боевого товарища, который рассказывает о Печорине автору первую повесть лермонтовского романа, помните?» Мнётся. «Его именем, – говорю, – Лермонтов назвал в романе другую повесть». «Михал Михалыч!» – радостное восклицание. «Нет, – говорю, – Максим Максимыч». «Ну какая разница! Главное, что я его вспомнила!» – «Кого его?» – «Максим Максимыча». – «Вы же назвали его Михал Михалычем!» – «Ну какая разница!»

Она искренне не понимает разницы. Она убеждена: мой отказ не ставить ей двойки основан на пристрастном к ней отношении. Она бежит жаловаться на меня в деканат. И не понимает его работников, которые, выслушав мои объяснения, соглашаются со мной, а не с ней. (Не говорю уже о самой порочной практике: проверять, читал ли студент книгу, а не что он в ней вычитал. Но в данном случае даже до пересказа дело не дошло!)

Единичный, скажете, случай? Увы, типичный. И не для одного нашего университета.

Вот – опубликованное в «Аргументах и фактах» (№ 34, 23.08. – 29.08.2006 г.) свидетельство ректора ВГИКа Александра Новикова (жирный шрифт его):

«Мы столкнулись с тем, что новоё поколение в большинстве своём крайне слабо подготовлено школой – обезоруживающая малограмотность, отсутствие системных представлений об истории, огорчительные пробелы в знании литературы и искусства, включая отечественный кинематограф. У одного абитуриента пытались выяснить, кто такой Медный всадник. Мучительная задумчивость завершилась гипотезой: «Может быть, это Юрий Долгорукий?»»

А плоды нынешнего просвещения – следствие проводимой властями сплошной инвентаризации ценностей, подмены одних другими. Нельзя сказать, что никого это не волнует. Волнует. Даже в провинциальном Ульяновске, как сообщила недавно радиостанция «Эхо Москвы», ссылаясь на газету «Новые Известия», жители требуют «допустить родителей к экспертизе учебников. Горожане говорят, что с помощью школьной литературы в детские головы " вбиваются ерунда, порнография и националистические настроения». Между тем, отмечает издание, проблема некачественных учебников актуальна для всей страны. По официальным данным, более 80 процентов учебной литературы содержит ошибки. Причина – недостаточный контроль со стороны Минобразования и обилие контрафактной продукции».

* * *

Тетради моего школьного детства украшались портретами русских классиков: Пушкин, Гоголь, Толстой, Чехов. Была на них, конечно, и советская эмблематика: Ленин, Сталин, гимн Советского Союза на задней стороне обложки. Недавно прошёлся по канцелярским магазинам. Продают школьные тетради. Некоторые словно из моего детства перекочевали: изображён Ленин с известным не только людям моего поколения слоганом: «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить», изображены пионерские и комсомольские значки. В нынешнее время это очень понятно: не мытьём, так катаньем! Не удаётся романтизировать советское прошлое для тех, кто его помнит, авось удастся убедить детей, что оно было прекрасно! И всё-таки у таких тетрадей куда меньше шансов быть распроданными, чем у тех, на чьих обложках – Дима Билан, Анастасия Заворотнюк, эмблемы футбольных клубов.

Вряд ли, конечно, издатели собираются растить футбольных фанатов. Их расчёт вполне корыстен: болельщик купит тетрадь с эмблемой любимой команды или с эмблемой последнего футбольного чемпионата мира. Разумеется, что и Дима Билан, и Анастасия Заворотнюк помещены на обложке с той же целью. Существует, например, как услужливо подсказывает поисковая программа в Интернете, Официальный Международный Фан-Клуб Анастасии Заворотнюк. Ясно, что издатели с подобными тетрадками не прогадают.

Двенадцатилетний внучатый племянник моей жены, оглядев книги на полках у меня в комнате, спросил: «А что, дядя Гена – фан Пушкина?» Дети доверчивы. Фаны для них – это прежде всего ученики некоего духовного гуру, это те, кто улавливает и впитывает в себя ауру, исходящую от избранного ими кумира. Помещая на тетрадных обложках портреты нынешних поп и арт-звёзд, издатели подталкивают детей к выбору образца для обожания и подражания.

Я ничего не имею против Димы Билана или Анастасии Заворотнюк. Но объективная реальность такова, что в сознании молодёжи они и подобные им актёры, певцы, шоумены вытеснили тех, кто олицетворяет для всего мира великую русскую национальную культуру. А вытеснили при мощной пропагандистской поддержке властей, привечающих новую духовную элиту страны.

Кажется, ещё совсем недавно бушевали страсти по поводу хулиганской выходки популярного певца, публично – на всю страну – обматерившего ростовскую журналистку Ирину Ароян. С гневным заявлением выступил Союз журналистов. Порядочные люди требовали призвать к ответственности хама, бойкотировать его концерты. И что же?

«Чета Путиных от души наслаждалась мало привычной им ролью рядовых зрителей – они от души хлопали и веселились…

В финале Путины опять же продемонстрировали равенство и братство – вместе с залом встали и проводили артиста аплодисментами. Владимир Владимирович при этом показал Киркорову большой палец…

Уж чего точно не ожидал Филипп, так это появления президента и первой леди у себя в грим-уборной. Обычно если такие встречи проходят, то в специально отведённых для этого VIP-зонах. Но Путины засвидетельствовали своё почтение артисту прямо на его рабочем месте. Они вручили Киркорову букет чайных роз в красно-белых тонах и наговорили комплиментов и ему, и его отцу, который тоже принимал участие в концерте».

Конечно, Путин может объяснить это тем, что призывы бойкотировать Киркорова звучали не вчера. С грязной нецензурной бранью Киркоров набросился на Ирину Ароян в 2004 году, а Татьяна Феклюнина из «Московского комсомольца», которую я только что цитировал, пишет о посещении президентской четой концерта певца в Сочи в августовской газете 2006 года. Пробовал Киркоров изменить свои отношения с ростовской журналисткой. Сказал однажды на концерте: «Дорогая Ира, прости меня!» Но Ароян не приняла его извинений, заподозрила, не рекламное ли это шоу: с извинениями, дескать, обычно обращаются непосредственно к тому, кого обидел, а не проговаривают их в зал, в котором её не было. Очевидно, узнавший об этом президент взял сторону певца, внушавшего журналистке в тот злополучный для него вечер, что нужно уметь общаться со звёздами!

И уж, наверное, вряд ли запомнилось Путину, что оскорблённую его любимцем журналистку встретили у выхода «два здоровенных охранника поп-звезды. Они набросились на нее, заломили руки за спину и зажали рот, сопровождая экзекуцию угрозами: «Меньше будешь гавкать». Двухметровые бойцы вырвали у журналистки фотоаппарат и диктофон, пытаясь сломать редакционную аппаратуру» («Новые Известия» от 24.05.2004). Что ж, на то она и охрана, чтобы крушить и ломать любого ради спокойствия хозяина! К примеру, любит Владимир Владимирович, бывая в Петербурге, посещать Петропавловскую крепость, на чьей территории находится жилой дом, жители которого, рассказывает Мария Черницына («Московский комсомолец» от 9 сентября 2006 года), называют себя «холопами», подчёркивая полное своё бесправие перед путинскими телохранителями, появляющимися задолго до прибытия президента.

«Через оцепление ни один заяц не проскочит. Короче, если на работу уйти не успел, то, считай, сегодня выходной, – говорят жильцы журналистке. – Звонят в каждую квартиру и предупреждают: сегодня даже носа не показывайте, окна занавесьте…

Вышел как-то безработный «холоп» Дима у подъезда покурить – в драных тапочках и халате без пуговиц. Короче, вид такой, будто заранее проштрафился. Перед ним тут же пиджак нарисовался: «Предъявите паспорт». Тот предъявляет пустые карманы: «Пойдёмте ко мне в десятую квартиру – покажу документ». Тут раздвоился пиджак. И оба говорят Диме: «Ты, мужик, нам мозги не пудри – сам сейчас пройдёшь куда следует. Мы твою личность по харе пробивать будем», – и увели пиджаки Диму под руки. На следующий день вернулся. Вся личность в синяках».

Так что каков поп, таков и приход!

И всё-таки стиль поведения главного лица государства – это одно, а стиль поведения духовных лидеров общества, которых приближает к себе главное лицо, – это совсем другое. С президентом и его семьёй не общаются каждодневно, как с теми, чьи песни постоянно звучат во многих ушах, в которые вставлены наушники, за чьи концерты поклонники готовы выложить немалые деньги и чья личная жизнь со всеми её интимными подробностями освещается во многих изданиях. А с другой стороны, поведение и слова президента и его семьи весят намного больше, чем поступки любого гражданина страны. Так что уж кому-кому, а им следовало бы вести себя с предельной осторожностью: синдром министра из шварцевского «Голого короля», о чём я уже здесь писал, очень силён в обществе. Людмила Александровна Путина, жена президента, в беседе с корреспондентом «Комсомольской правды» (31 августа – 7 сентября 2006 г.) много верного сказала о перегрузке школьников, о массе ненужных вещей, которые вдалбливают в головы студентам. А потом разговор зашёл о том, что «детям надо прививать уважение к российской национальной культуре, к народным промыслам». «Вот эти все традиции – вышивание, вязание, кружевоплетение, резьба по дереву, – замечает Людмила Александровна, – мне кажется, неспроста в народе возникли. Это так называемая «мелкая моторика», она очень важна для развития детей – начиная с раннего возраста и вплоть до 14 лет, – для формирования в том числе речевых центров в мозгу. Чтобы ребёнок умел хорошо и красиво говорить, нужно, чтобы он в младшем школьном возрасте что-то делал руками».

Не удивлюсь, если на обложках тетрадок скоро появятся прялки, веретено, спицы для вязания…

Конечно, неплохо сохранять, и – в связи с тем, что советская власть многое в нём уничтожила, – возрождать искусство народных промыслов. Я и сам люблю «палех», «гжель», чудесные каргопольские глиняные фигурки или сергиево-посадские: красочные резные деревянные. Но чтобы ребёнок умел хорошо и красиво говорить, ему в младенчестве нужно прежде всего не руками что-то делать, а полюбить читать, научиться черпать из книг кладезь народной мудрости (фольклор), национальной мудрости (русская классика). То есть, неплохо, конечно, если он приобщится к народным промыслам. Это даст ребяческой душе патриотические ростки. Но осознать собственную причастность к своему народу, то есть стать патриотом человек сможет не прежде, чем вберёт в себя духовные национальные ценности. А откуда он их почерпнёт? Не думаю, что открою нечто новое, если укажу на три источника и сразу же отведу от них сравнение с пошлой ленинской формулой, ибо составными частями чего-то они не являются. Каждый самодостаточен для утоления патриотической жажды. Я имею в виду религию, философию, искусство.

Увы, почти уничтоженная коммунистическим режимом религия пока что брать на себя подобную задачу не способна. Очевидно, должно пройти немало времени, чтобы к православию относились у нас так же, как в советское время к литературе – не к «секретарской», естественно, и не навязываемой властями, а к той, что пусть и покалеченной, но просачивалось через цензурное сито (Трифонов, Искандер, Чухонцев), и к той, что ходила в самиздате (Солженицын, Шаламов, Чуковская, Владимов, Войнович, Корнилов). Такую литературу боготворили, за её авторами готовы были идти в огонь и в воду: жажда правды в обществе никогда не избывалась.

Да и не претендует нынешняя церковь на подобную роль. Я уже говорил, что её иерархи видят себя скорее на месте прежних коммунистических идеологов, которые, как известно, не терпели никакого инакомыслия и чурались любой полемики.

С философией сложнее. Русская философия конца XIX и (в Зарубежье) первой половины XX века переживала ренессанс. Кое-какие оставшиеся на родине философы – Бахтин, Лосев, Мамардашвили – шли с нею вровень. Но оставшихся на родине философов печатали не слишком охотно. А зарубежных и вовсе не публиковали. Так что открытие их трудов пришлось только на горбачёвскую перестройку.

Ясно, что умученные насильственным изучением во всех вузах марксизма-ленинизма люди потеряли вкус к философии. Многие прошли мимо книг возвращённых философов. Те же, кто не прошёл, порой в типично большевистском стиле поделили их на «чистых» и «нечистых». Ильин, допустим, «чистый», а Бердяев – нет. Оба были православными философами, но так называемым «патриотам» Ильин ближе: он проповедовал националистические идеи. Потому и потревожили прах Ильина – перенесли его в Россию, где торжественно захоронили. Недавно объявили ещё и о том, что то ли купили, то ли получили в дар от американского университета рукописи покойного философа. Канонизировали – одним словом. И сделали это, по-моему, напрасно. Ведь никто иной как Иван Александрович Ильин писал в парижской газете «Возрождение» 17 мая 1933 года: «Пока Муссолини ведёт Италию, а Гитлер ведёт Германию – европейской культуре даётся отсрочка. (…) Гитлер взял эту отсрочку прежде всего для Германии. Он и его друзья сделают всё, чтобы использовать её для национально-духовного и социального обновления страны. Но взяв эту отсрочку, он дал её и Европе». Никто иной как Иван Александрович, ознакомившись с гитлеровским национал-социализмом, приветствовал его «новый дух». Никто иной как Ильин взахлёб перечислял черты этой новизны: «патриотизм, вера в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению (фашистское «sacrificio»), дисциплина, социальная справедливость и внеклассовое, братски-всенародное единение». А ведь судил о гитлеровской Германии Ильин не понаслышке. Он жил в это время в Берлине, наблюдал нацистов и описывал их высоким мажорным слогом: «Достаточно видеть эти верующие, именно верующие лица; достаточно увидеть эту дисциплину, чтобы понять значение происходящего и спросить себя: " да есть ли на свете народ, который не захотел бы создать у себя движение такого подъёма и такого духа?»» Правда, судя по тому, что в 1938 году он переехал из Германии в Швейцарию, подобная форма национал-социализма его перестала воодушевлять. (Впрочем, не исключаю, что он переехал в нейтральную Швейцарию, чтобы быть в стороне от воюющих стран и вообще – от войны!) Но не стоит забывать о былой его очарованности Гитлером. Хотя бы для того, чтобы не восхищаться прозорливостью Ильина: чего не было, того не было!

Это я к тому ещё, что в посланиях президента Федеральному собранию нередко находят слегка видоизменённые высказывания Ильина, пропагандирующие его мысли. Видимо, не следует Путину настолько доверяться своей команде спичрайтеров, которые относятся к этому философу с той же восторженностью, с какой, помнится, отнёсся к Ильину Никита Михалков, заразив этим тогдашнего своего друга вице-президента Руцкого. Впрочем, о чём мы с вами толкуем! На кого же ещё, как не на Ильина, может опереться путинская команда, которая делегировала в общественную палату всего двух писателей – Л. Бородина и В. Ганичева, внимающих Ильину с молитвенным благоговением!

«Восторг, – писал Пушкин, – не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому». Вот и Ильин в отношении всей русской философии занесён на неподобающее ему слишком высокое место. Но, повторяю, великую нашу русскую философию сегодня читают немногие. Так что духовное наставничество общества ей пока что не по плечу.

Остаётся культура. И снова вспоминается Пушкин:

 
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А Небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
 

* * *

Почти всю свою сознательную журналистскую жизнь я проработал в советской печати: полгода внештатно в «Семье и школе», временно (2 месяца) в «Кругозоре», чуть больше полугода в «РТ-программах» и 27 лет в «Литературной газете». Подробней я написал об этой работе в своих «Стёжках-дорожках». (Не писал только о «Литературе», которую возглавлял 12 лет. Но это потому, что «Стёжки…» – книга воспоминаний. А в то время я в «Литературе» ещё работал – вспоминать было рано.) Разные меня окружали люди, по-разному относились они к своему делу. Но преобладающим было ощущение, что мы работаем не зря.

Особенно в «Литературной газете». Конечно, своей бешеной популярностью она обязана не нашему отделу русской литературы, под материалы которого обычно отдавали три полосы (страницы) первой восьмистраничной половины, именуемой первой тетрадкой. И вообще не нашим коллегам по первой тетрадке. Сам много раз видел в метро, как доставали из портфелей «Литературку», первую тетрадку обычно сразу же прятали назад в портфель, а вторую начинали читать с конца – со знаменитой на всю страну шестнадцатой полосы – с материалов «Клуба 12 стульев».

Однажды мне позвонил Чаковский. «Скажите, – спросил он, – как получилось, что в статье (не помню её автора) критикуют Семёнова?» «А кто это?» – удивлённо спрашиваю я. «Неважно, – отвечает Чаковский. – Вы читали эту книгу Семёнова, которую долбает ваш автор?» «Она передо мной», – говорю. «Вы её читали?» – повторяет Чаковский. «Просматривал, – отвечаю. – Обычная графоманская бодяга. Хотите, покажу?» «Не надо, – досадует Чаковский. И вкрадчиво: – А просматривали ли вы аннотацию?» Нет, аннотацию я не смотрел. Быстро проглядываю. «А что я там должен был увидеть?» – спрашиваю. «Ответ на вопрос, который вы мне задали, – голос Чаковского по-прежнему вкрадчивый. – Кто этот Семёнов, там не написано?» «Написано, что он автор многих книг», – рапортую. «И всё?» – удивляется Александр Борисович. «И всё», – подтверждаю. «Идите с книгой ко мне».

Прихожу. Чаковский читает аннотацию. Вздыхает. Указывает мне на портрет автора: «Вы что, никогда его не видели?». «Нет», – удивляюсь заинтригованный. «Семёнов», – слышу в селекторе голос Фриды, секретарши главного. Чаковский снимает трубку. «Я проверил, – говорит он. – Никто действительно не знал, что ты это ты. А я, как тебе известно, номер не вёл. За всем уследить не могу. Но ссориться не будем, правда? Любой твой отрывок в любой номер. Присылай, опубликуем хоть в следующем. И новую книгу шли прямо мне. Отрецензируем по достоинству». И, положив трубку: «Господи, это же такая мстительная сволочь. И невероятно завистливая. Каждый материал отдела Веселовского через лупу рассматривает. Чуть что – в ЦК. Там мне столько писем его показывали!» «Да кто же это?» – спрашиваю. «Редактор «Крокодила», – отвечает. – Спасибо за статью, удружили!»

Тем и брал «Клуб 12 стульев», что его юмор совершенно не походил на «крокодильский». Не Ленча печатал Витя Веселовский, не Шатуновского и не Суконцева, а Горина, Лиходеева, Розовского, Бахнова, Арканова. Не натужный, а искромётный юмор, не пугливая, а разящая сатира – было отчего завидовать Семёнову.

А статьи Аркадия Ваксберга, Анатолия Рубинова, Александра Борина, Юрия Щекочихина, Евгения Богата, Павла Волина, Александра Левикова, Владилена Травинского, Лоры Великановой, Ольги Чайковской, Симона Соловейчика, Олега Мороза, Нелли Логиновой, Капитолины Кожевниковой! Каждое имя уже добавляло газете популярности. «В пределах возможного», – напутствовал этих авторов Чаковский. Но его первый заместитель Виталий Александрович Сырокомский порой проводил в печать их статьи, написанные в пределах невозможного. Как ему это удавалось – секрет, не раскрытый до сих пор. Думаю, что он опирался на тех работников ЦК, которые понимали, как безнадёжно пробуксовывает система, как гнилостно протухает режим.

«Почему ты ничего не сообщил о крупнейших наших акциях? Например, о том, как нам удалось остановить проект поворота северных рек?» – писал мне бывший сотрудник второй тетрадки, прочитавший «Стёжки-дорожки». Но я ведь рассказывал о своей жизни в газете и, стало быть, прежде всего о своём отделе в ней. А наш отдел подобными акциями похвастать не мог.

Смешно сравнивать – относительная свобода действий внутренних отделов «Литературки» и полная зависимость нашего от секретариата Союза писателей СССР, от отделов культуры и пропаганды ЦК (а это конкретные люди, в том числе и упомянутые мною здесь Мелентьев, Тяжельников и ещё некоторые, не упомянутые, но тоже настроенные «патриотически», то есть националистически; хотя были там и порядочные люди). Внутренние отделы газеты критикуют какое-нибудь не имеющее отношение к обороне министерство, пишут о неблагополучии в судебных органах или даже в прокуратуре. Что ж. Им это в разумных, конечно, пределах позволено. В конце концов, «Литературная газета» одна из самых известных за рубежом. Она, так сказать, витрина нашей печати. «Вы говорите, что у нас нет свободы слова, а мы даже такую стратегически важную проблему, как поворот северных рек, всесторонне обсуждаем с общественностью, прислушиваемся к разным мнениям». А что можем мы? Писать о неблагополучии в литературном министерстве – то есть в секретариате Союза писателей, о том, что без санкции ЦК не выйдет в стране из печати ни одна книга, что любая газетная или журнальная публикация не избегнут главлитовского (цензорского) сита? И кто нам это разрешит?

Наделены, конечно, главные редакторы изданий цензорскими функциями – могут печатать материал под свою личную ответственность. Но уж пусть пеняют на себя, если материал признают идеологически невыдержанным. Так на моей памяти лишились работы редакторы «Сельской молодёжи» за публикацию рассказа Булгакова «Похождения Чичикова» и стихов Окуджавы, журнала «Байкал» за помещённый там отрывок из книги Аркадия Белинкова об Олеше (этот отрывок, рассчитанный на три номера, так и остался незаконченным: сообщили, что продолжение следует, но оно не последовало), ташкентского журнала «Заря Востока», который после страшного землетрясения, разрушившего многие кварталы в городе, выпустил благотворительный номер массовым тиражом, а чтобы расходился, пригласил популярных и даже полузапретных писателей дать в него свои произведения. История с долгим выдавливанием Твардовского из «Нового мира» широко известна. Наказывали не обязательно за либерализм. Подворачивались под горячую руку и те, кто мечтали не только угодить начальству, но и внедрить в общество те радикальные идеи, которые руководство официально разделить не могло. Поэтому А. Никонова перевели из «Молодой гвардии» в журнал «Вокруг света» за публикацию яростно-националистической статьи В. Чалмаева. А за публикацию такой же по сути статьи М. Лобанова сняли с поста главного редактора саратовской «Волги» Н. Палькина.

Но Чаковский был редактором очень осторожным. А ещё большей осторожностью отличался его заместитель, курирующий первую тетрадку, Евгений Алексеевич Кривицкий. Через него не то что крамольная мышь, блоха бы не проскочила: выловил бы!

Настолько осторожен был Кривицкий, что, когда Евгений Евтушенко принёс в редакцию большую статью о Смелякове, в судьбе которого, как выразился автор, было «четыре дыры» – три лагерных срока и финский плен, Кривицкий все эти дыры тщательно замазал, то есть выкинул весь разговор об этом. Разъярённый Евтушенко попросил меня идти вместе с ним к Чаковскому. Я сказал, что вряд ли Чаковский обрадуется нашему совместному походу: разговор предстоит конфиденциальный. Но Евтушенко настаивал. Я пошёл и очень быстро, как и думал, по просьбе Чаковского оставил их вдвоём. А потом Женя зашёл ко мне в кабинет ликующим. Всё отстоять он не смог, но многое восстановил. Причём Чаковский божился ему, что от Кривицкого поголовного вычёркивания не требовал. И доказал это, взяв его с собой к Кривицкому и наорав на своего зама.

Так что можете представить, какой невероятной осторожностью отличался куратор первой тетрадки от редактората. Да прикиньте к этому, каким свирепым цербером, охраняющим идеологическую чистоту отдела, был исполняющий обязанности его редактора Михаил Ханаанович Синельников. И как невероятно пуглив оказался сменивший его и введённый в редколлегию Фёдор Аркадьевич Чапчахов. К тому же не только от редактората, то есть от руководства газеты, мы имели куратора (Кривицкого). От секретариата, чьё дело было размещать материалы на газетных полосах, нас курировал первый зам ответственного секретаря Леонид Герасимович Чернецкий. Лёня любил вести либеральные разговоры, вспоминал со мной Алёшу Флеровского, у которого работал в «Московском комсомольце», когда Алёша был главным редактором этой газеты, и которого сняли за частую перепечатку отрывков из произведений, публиковавшихся в «твардовском» «Новом мире». Сняли и глухо запрятали в какое-то агентство печати, так что снова появился Флеровский только в горбачёвскую перестройку в знаменитых «Московских новостях» Егора Яковлева. Я напечатал статейку у Флеровского, и тогда же тот познакомил меня с Чернецким. Так вот любил Леонид Герасимович вспоминать своё недавнее прошлое, но поставить смелый по тем временам материал нашего отдела на полосу не спешил. Тянул время, заматывал и нередко возвращал назад с резолюцией: «устарело!» На этой почве мы с ним в конце концов и поссорились.

И при всём том, как говорится в известном анекдоте, и мы пахали! И нам удавалось проводить материалы, взрывающие рутинное литературное поле, вызывающие недовольство руководящих наших цензоров из секретариата Союза, из ЦК. Но крыть им было нечем. Отдел, допустим, вёл какую-нибудь дискуссию по проблемам современной литературы. Понятно, что дискуссию на статьях только угодных верховным кураторам литераторов не выстроишь. А порядочные литера – торы предлагаемую им начальством правку не принимали: для чего же править? Пусть это опровергнет другой участник нашего разговора. Скрипели зубами наши начальники, но терпели, дожидались опровержения. Оно, разумеется, следовало, но читатели дураками не были. Да и смешно было сравнивать полемистов: Юрий Левитанский – Алексей Смольников, Станислав Рассадин – Александр Михайлов, Андрей Турков – Евгений Осетров. В разных художественных весовых категориях находились эти люди. Но в дискуссии каждый имел право высказать свою точку зрения. И мы давали высказываться каждому, как бы не замечая, что какой-нибудь Дмитрий Молдавский меркнет со своими охранительными идеями даже на фоне не слишком одарённого, но более смелого своего земляка-ленинградца Адольфа Урбана.

Придумали мы и диалоги между непримиримыми оппонентами, которые велись под стенографическую запись. Расшифровку отсылали обоим, учитывали их обработку стенограммы, набирали, соглашались с их правкой. И что же? И снова часто возникало впечатление, что на ковёр вышли борцы разного веса.

Что с этим можно было поделать? Снять редактора? Уволить сотрудников? А за что? Вот почему недолюбливали наш литературный отдел в определённых писательских кругах и в таких редакциях, как «Молодая гвардия» или «Наш современник». Недолюбливали, несмотря на старающегося их обслужить нашего начальника – Чапчахова. Впрочем, ещё больше он старался удержаться на своём месте, поэтому ни против дискуссий, ни против диалогов, ни против «двух мнений об одной книге» не высказывался.

Конечно, самую высокую популярность литературный отдел газеты имел, когда я ещё в нём не работал, – в конце 50-х – начале 60-х при главных редакторах Сергее Сергеевиче Смирнове и Валерии Алексеевиче Косолапове. Член редколлегии Юрий Бондарев в то время не только не был обласкан властями, но они его терпеть не могли за книги о войне, где находили ненавистную им «окопную правду». Работал в отделе тогда и Феликс Кузнецов. И тоже совершенно непохожий на себя сегодняшнего – умеренный либерал. А остальные – что не имя, то легенда: Владимир Лакшин, Лазарь Лазарев, Бенедикт Сарнов, Станислав Рассадин, Инна Борисова, Булат Окуджава, Валентин Непомнящий, о котором тоже теперь следует оговориться: свойственный ему ныне православный фундаментализм не существовал тогда даже в зачатках. Кузнецов потом ушёл в «Знамя», Лакшин – в «Новый мир», а отдел, по существу возглавляемый Лазарем Лазаревым, выдавал публикации, не уступающие «новомировским» времён Твардовского.