Текст книги "Комментарий. Не только литературные нравы"

Видели мы знаменитую Берлинскую стену, возведённую по приказу Хрущёва в одну ночь в 1961 году и продлённую вверх проволокой, через которую пропустили ток. «Представляете, – рассказывали, – скольких разъединили: кто-то был в гостях у знакомых в Западном Берлине, кто-то там заночевал. Проснулся, а домой попасть нельзя. Трагедия многих людей, многих семей!»

Год, в какой мы приехали в ГДР, был первым, когда восточногерманские власти разрешили гражданам Западного Берлина посещать своих родственников. Мы видели такие встречи на пропускном пункте у Бранденбургских ворот. Слёзы, объятия.

– А что это за шлагбаум перед воротами? – спросил я.

– Это не шлагбаум, это мощная металлическая балка, – объяснили мне.

И сказали, что её установили недавно. Незадолго до нашего приезда городской автобус, сильно разогнавшись, заставил отскочить охрану и умчался в Западный Берлин.

– Эмигрировать задумал шофёр, – смеялись, – но из пассажиров почти никто назад не вернулся.

Поднимались мы на телевизионную башню, откуда видны улицы Западного Берлина. Празднично освещённые, они резко контрастировали с темноватыми восточноберлинскими.

И при этом нас, привыкших к очередям и скудным магазинным полкам, поражало изобилие товаров даже в маленьких немецких городках. А уж универмаг на Александрплатц, неподалёку от известнейшей берлинской улицы Унтер Ден Линден, сами немцы очень хвалили. «Здесь можно купить всё, – говорили они нам, – от гвоздя до машины!»

– Ничего удивительного, – объяснял Юрий Давыдов. С ним и с его женой Ирой мы очень сдружились в этой поездке. – Восточная Германия – это витрина социализма, приукрашенная для Запада.

После кончины ГДР я не раз бывал в объединённой стране. Но в Берлин снова попал только в 1997-м. Жил в гостинице в западной его части недалеко от метро «Курфюрстендамм». Прошёл Бранденбурские ворота с запада на восток, потом с востока на запад, потом ещё раз с запада на восток, потом ещё раз с востока на запад. Я наслаждался свободным проходом, вспоминал металлическую балку, хмурых пограничников. Но восточная часть Берлина, где мы были двадцать пять лет назад, показалась мне грязноватой. Некоторые участки были отгорожены – экскаваторы рыли землю. Мне объяснили, что немцы подсчитали, что дешевле многие постройки коммунистических властей снести, чем их реставрировать. А к сносу намечали немало домов. И не только в Берлине.

– Хорошо, конечно, что мы воссоединились, – говорил мне известный славист Вольфганг Казак, у которого я гостил под Кёльном. – Плохо только, что восточные немцы стали другим народом: ленивым, вороватым, завистливым. Должно пройти ещё много времени, пока мы снова станем одной нацией.

О том, что Булганин и Хрущёв поехали в Восточную Германию, я узнал на даче в Катуаре, куда выезжала мать с детским садом и где мы снимали комнату почти в конце посёлка, недалеко от детсадовской территории.

По той же Киевской железной дороге, но значительно дальше – в районе станции Зосимова Пустынь, перед Нарой, – отец год назад получил садовый участок, и я раза два в неделю ездил туда поливать огород. Визит Булганина и Хрущёва, о котором я услышал по радио, меня интересовал не очень. А вот поездки в Зосимовку я ждал с нетерпением. Потому что ездил туда не один.

Первая любовь? Да нет, любви не было. Н. З. была старше меня на два года, опытнее и, можно сказать, руководила мной.

Она однажды после долгого вечернего нашего сидения на катуаровском пруду, устав от обниманий и поцелуев, предложила искупаться голыми, благо никого поблизости не было. Никого не оказалось и в шалаше, который соорудили мы – несколько ребят – сыновей работников детсада. Там, кстати, мы, прячась от взрослых, выпивали с Вовкой Моруковым.

В Зосимову Пустынь ездили с Н. З. на паровике. Она ела крупную клубнику, щедро созревавшую на отцовских грядках, и много рассказывала о себе.

Была она дочкой уборщицы детсада, жила в подвале дома в Верхне-Михайловском переулке. «Я – дворовая», – говорила она. Что это значит, я не понимал. «Ну, компании люблю дворовых ребят», – объясняла она.

Оборвался наш роман, когда я услышал от неё: «А как тебе ребята-разбойники?» «Кто это?» – не понял я. «Ну, те, которые на дело ходят», – объяснила она. «На какое дело?» – внутри у меня всё похолодело. «На настоящее!» – с вызовом сказала она. «Ты про воров? – уточнил я. – Они тебе нравятся?» «Смелые – очень!» – сказала Н. З.

Она звонила мне в Москве, предлагала встретиться, но мне не хотелось больше её видеть.

И всё-таки позже, когда я шёл с приятелями радиомонтажниками по Малому Калужскому переулку, я её увидел. Спутник Н. З. был значительно старше её и выглядел устрашающе, словно только что вышел из тюрьмы. Я вовремя отвёл глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом…

А девочки из класса меня не привлекали. Хотя Галя Лукашина, неоднократная второгодница, игривая и разбитная, регулярно снабжала меня интригующими сведениями. «Ты нравишься такой-то, – говорила она, – действуй!» Но действовать мне не хотелось: такая-то мне не нравилась.

У Лукашиной были обширные знакомства. Многочисленных своих подруг она охотно знакомила с ребятами из класса. «Хочешь с ней что-нибудь иметь?» – спрашивала она.

Не сегодняшние, конечно, свободные нравы. Но, как видите, и не слишком строгие. Юность брала своё!

* * *

Ничего, разумеется, хорошего не выходило из того, что мы, ребята из 545-й, вернулись в новой школе отчасти к тому, что уже знали.

У моей жены в недооценённой, по-моему, повести «Родные» (она под названием «Прощайте, перелётные птицы!» напечатана года четыре тому назад в «Юности», но кто сейчас читает этот журнал?) маленькая девочка размышляет над непонятными ей, услышанными от взрослых фразами «ему дали пять лет», «он получил десять лет»: «Каково бабушкиному аккомпаниатору, грузному пожилому мужчине, притворяться пятилетним ребёнком?»

В том-то и дело, что безумно скучно притворяться. «Зачем в учебнике математики для 5-го класса бесчисленные упражнения: «8 + 6», «9 + 4»? – спрашивает журналист А. Минкин («Московский комсомолец», 4 декабря 2006 года). – Сложение однозначных чисел – это первый класс. Что делается в душе и уме пятиклассника, когда его заставляют впадать в детство? Отвращение? Возможно. Скука? Неизбежно. И как результат – полное тупое равнодушие». А каково нынешним старшеклассникам снова зубрить зазубренное несколько лет назад по русскому языку? «Это рабский и бессмысленный труд, пожирающий время и нервы», – снова цитирую А. Минкина. Вот и мы скучали на уроках. А скука – коварный противник усвоения нового. Ты словно в полудрёме. Получаешь, получаешь свои пятёрки, а потом – батюшки, о чём тебя спрашивают? Есть это в учебнике? Есть, отвечают, и на уроке об этом говорили! Может, и говорили, да ты-то не слушал: уже и привычка такая выработалась.

В прежнюю свою школу я ходил с охотой. С предвкушением интереса, который вызовет в тебе увлечённый своим предметом учитель. В новой школе энтузиастов своего дела среди педагогов было не много. В 545-й я привык к урокам-беседам. В 653-й, как правило, перед каждым учеником во время урока лежал учебник. Учителя заставляли читать из него чуть ли не вслух, а потом вызывали к доске повторить прочитанное.

В школе действовали кружки. Я записался в химический. Ходил в него год, толок в колбе разные смеси, поджигал их на горелке, но химию так и не полюбил.

С большим удивлением я обнаружил среди старых своих бумаг грамоту чемпиона школы 1955 года по шахматам. Ведь шахматами я никогда особенно не увлекался. А потом вспомнил: действительно такой турнир проводили. По круговой системе: проигравший – выбывает. Девочки выбыли первыми. А я как-то исхитрился выйти в финал и кого-то из ребят победить. Видно, не было в школе сильных шахматистов.

А стенгазета была. В классе мы её выпускали, кажется, раз в две недели. А для школьной, которая называлась «За отличную учёбу», раз в месяц вставляли в деревянный трафарет новые заметки. Стихи туда и туда писал не только я. Писал их и Женя Д., мой одноклассник, любитель изящного.

Сейчас объясню, почему я не называю его фамилии. Мы обмени – вались тетрадками со стихами, коллекциями открыток с репродукциями: у меня их было мало, а его родители помогли ему собрать довольно приличную. Он размещал их в альбомах по системе: «античная живопись», «живопись эпохи Возрождения», фламандцы, классицисты, передвижники и т. д. Приносил он и альбомы с марками, но их я разглядывал из вежливости: марки меня не интересовали.

Девочки, как мухи, облепляли его альбомы. Меня несколько раздражало, что он говорил с ними, томно кокетничая, словно передразнивая их ужимки.

Я встретил его в 13-м троллейбусе, когда ехал на работу в «Литературную газету». Трамвай по Цветному бульвару уже не ходил, а 13-й троллейбус, кажется, ходит и сейчас. Мы вместе вышли: оказалось, что работаем напротив друг друга на разных сторонах бульвара. Он – в издательстве «Искусство».

Я заходил несколько раз в его редакцию, где работала моя знакомая Саша Денисова, жена детского драматурга Льва Устинова. Саша давала мне рукописи на внутренние (для редакции) рецензии. А теперь выяснилось, что и Женька Д., мой одноклассник, устроился сюда работать. Я пришёл к ним с бутылкой. Женька царил за столом, шутил, рассказывал вполне приличные анекдоты.

Совсем немного времени прошло, когда Саша испуганно сказала мне, что Женя арестован. За что – сказала ещё через некоторое время, когда был оглашён приговор: за гомосексуализм. Саша очень удивлялась: кто бы мог подумать? Такой компанейский мужик! И женщинам в редакции нравился, и ухаживал за ними красиво.

А я вспомнил ещё со школьных времён его, выражаясь по-есенински, «изломанные и лживые жесты». Всё-таки действительно кокетничал он, как девчонка, и в девичьем обществе чувствовал себя как рыба в воде.

– За что же его посадили? – спросил я Сашу. – Он кого-нибудь совратил?

– Нет, – ответила она. – В уголовном кодексе есть статья про гомосексуалистов. Их как гомосексуалистов и сажают.

Лёнька Лобанов, когда у нас зашёл о Женьке разговор, сказал, что ничуть этим не удивлён. У Жени Д. была разбитная двоюродная сестра, которая охотно знакомилась с его приятелями. Познакомилась и с Лёнькой. И рассказывала ему, что знакомиться с её подружками брат отказывался, зато оживлялся, когда она представляла ему своих кавалеров.

Я ничего о нём больше не знаю. Не встречал его, не видел. Но что ему жизнь сломали, убеждён.

Как сказала Фаина Григорьевна Раневская, узнавшая о подобном случае: «Что же это за страна, в которой человек не хозяин собственной ж…»

В школе мы с Женей писали эпиграммы, скетчи, какие-нибудь поздравления именинникам. У кого были лучше, судить не берусь. Наверное, у обоих не слишком хорошие, коль ни из него, ни из меня поэта не вышло. Да мы и не соперничали. Но относились к творчеству друг друга серьёзно.

Не сохранились мои детские тетрадки. Жаль. Потому что были на полях стихов Женькины замечания. А в его тетрадке мои. Мы писали друг другу, как Пушкин на полях Батюшкова (о чём, конечно, то есть о пушкинских замечаниях, в то время не подозревали!): «Здорово!», «здесь я бы вместо того-то написал бы то-то!», «эти строки надо доработать!».

А по школьному радио читали то мои стихотворные фельетоны, то Женькины. Оба были те ещё моралисты: высмеивали то, чем грешили сами: прогульщиков, грубиянов, матерщинников. Сказывалась, разумеется, советская атмосфера, разлитая в обществе: думай, как хочешь, а пиши, как надо. Я и в печати поначалу следовал этому правилу. Но быстро понял его порочность: перестал быть официантом советского официоза.

Но в чём у меня действительно было преимущество перед Женькой, это в начитанности. Женька не читал того, что читали мы с Мариком. Да и вообще читал мало. Поэтому Анна Александровна, наша учительница литературы, отличала не его, а меня. А после одного сочинения, которое задала нам написать на свободную тему в форме диалога, уверенно сказала: «Ты будешь писателем!»

С этим моим сочинением долго носились. Его поместили в школьной стенгазете. Посылали на какой-то районный литературный конкурс (правда, никаких премий я не получал). С одной стороны, меня это радовало. А с другой – удивляло: почему не носятся так с моими стихами?

Тем более что диалог я написал очень быстро. Ещё по дороге из школы домой я его продумал, а дома сразу же и записал. Телефон в нашей коммунальной квартире висел в коридоре. Если ты на кухне, то не хочешь, но услышишь, о чём говорят Витька, Ира, тётя Лена, тётя Катя или моя мать. Слушая, я каждый раз поражался сумбурности живого разговора. За каких-нибудь пять-десять минут о чём только не говорили собеседники. Я фиксировал и свои разговоры. И тоже находил их далёкими от стройной логики. Вот эту сумбурность я и передал. Назвал сочинение: «Разговор по телефону» – и начал:

– Ты понял, о чём нам задали писать сочинение?

А дальше, ответив на этот вопрос, пошёл перескакивать с темы на тему и закончил диалог, заставив собеседников перелететь от недавних гастролей французского театра «Комеди Франсез» к проходящей сейчас неделе французских фильмов, на которой я успел посмотреть «Красное и чёрное» и «Плату за страх».

– Скорее всего, ты будешь драматургом, – сказала мне Анна Александровна. Не угадала. Драматургом я не стал.

Написал о сочинении и снова подумал о преступлении нынешних властей перед будущим России. Видите, в каких разнообразных формах нас заставляли выражать свои мысли. Мучились, конечно, многие, но учились, учились их формулировать. Пусть не все научились, но их этому учили!

А что сейчас? Читаю курсовые вечерников филологического. Вот – о «Капитанской дочке». Гладко, складно, но… Не оставляет меня мысль, что где-то я именно это уже читал. Вспоминаю. Снимаю с полки книгу Н. Н. Петруниной. Списано слово в слово.

А вот – о «Моцарте и Сальери». Ну, здесь с первой же страницы становится понятно, откуда списано – со старой, устаревшей работы Д. Л. Устюжанина.

– Нет, – говорю студентам, – аттестовать не могу.

– Почему? – спрашивают.

Да, вот так выражаясь их языком, – внаглую: «Почему?»!

– Потому что, – отвечаю, – мне хотелось знать ваше мнение об этих произведениях Пушкина, а не тех литературоведов, у кого вы списали работы.

– И у кого же? – кривятся в улыбке.

– Идите, – говорю, – в деканат и скажите там, что я у вас курсовые не принял.

Молодая поросль филологов… Правда, эти, возможно, учатся, как я уже здесь писал, ради второго образования.

А если всё-таки пойдут преподавать? Легко представить себе, каких специалистов они подготовят!

Впрочем, нынешним властителям на это наплевать. Их вообще не волнуют вопросы, связанные с образованием.

А иначе для чего ввели рекрутчину для выпускников институтов? Они будут служить не так уж много времени? Да хоть месяц! Считайте, что даже в этом случае значительная часть мужского контингента училась зря: в сегодняшней армии вышибить мозги «деды» могут и за неделю!

Только что сообщили об уникальной инициативе министра Фурсенко: проблему мигрантов можно решить с помощью студенческих стройотрядов!

Всё гениальное просто! Безработица в стране жуткая. Деревня спивается. Бомжи чуть ли не вокруг каждой городской скамейки гнездятся. Жалко их, конечно! Но не желает коренное население работать, потому и приходится строить дома руками мигрантов. Неужели не ясно?

Ясно, что захотели бы работать и местные, если б платили им полновесными деньгами, да страховки оформляли, да начальники отвечали бы за их безопасность. А мигранты за регистрацию на всё согласны.

И всё же как уменьшить приток мигрантов? Фурсенко решил проблему: те же дома и особняки могут возводить студенческие стройотряды. Пусть студенты отрабатывают свои стипендии!

Забавна эта перекличка фамилий Фурцева – Фурсенко! Тем более забавна, что она подкреплена, подтверждена анекдотом, который ходил некогда о невежественном министре Фурцевой: «Надо бояться не министра культуры, а культуры министра». Пора, давно пора бояться не министра образования Фурсенко, а образования министра Фурсенко. А если отойти от игры словами, самая пора бояться образования (и культуры) всей теперешней властной верхушки.

Ведают ли они, что творят? Понимают ли, что уничтожая, например, гуманитарное образование, выбивают опору из-под государственного стояка? А ведь тревожное «SOS» зазвучало не сегодня и не вчера. Сегодня оно набирает силу, посылая уже апокалипсические сигналы. Вот, к примеру, недавнее (30 октября 2006 года) выступление в «Русском Журнале» крупного и очень трезво мыслящего учёного Анны Ивановны Журавлёвой: «Со всей убежденностью утверждаю, что филология как наука и гуманитарное (в традиционном значении слова) образование имеют самое прямое отношение к национальной безопасности России».

Казалось бы, на такие слова, как «национальная безопасность России» власти должны бы отзываться, как добрые прихожане на звон церковного колокола. А уж прочитав у той же А. И. Журавлёвой: «Падение качества гуманитарного образования, языковой культуры, нарастающий разрыв с классической традицией, сформировавшей нравственные устои российского общества, – это настоящая угроза целостности и безопасности Российского государства», – начать самим бить в колокола, потому что аргументы, которые приводит Анна Ивановна, неотразимы:

«Российский человек исчезает не оттого, что в его кровь вливается кровь «чужаков». При минимальном знакомстве с русской историей всякий вспомнит, что это далеко не новость. Российский человек исчезает при размывании его культурной идентичности. Модернизация образовательных технологий не должна вести к утрате национальных традиций в образовании. Русский язык и литература, как и история, – основные школьные дисциплины, способствующие социализации новых поколений, формирующие их менталитет».

В 1955-м речь об утрате национальных традиций в образовании ещё не шла. Много грехов на душе у коммунистических правителей, но такого греха, как не дать детям углубиться в тексты Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, Чехова, – они на свою душу не взяли. Оболгали, конечно, их творчество статьями, монографиями, учебниками, имеющими отношение не к литературе, а к социологии. Некоторых классиков вообще не допустили к школьникам – Достоевского, Лескова. Но ведь не выкинули на свалку всю русскую литературу, дали в неё вчитаться и, стало быть, иметь возможность хотя бы про себя – для себя не соглашаться с лжецами!

Провальных сочинений я у своих одноклассников не помню. Грамотой владели не все, но даже вечно пишущие с грамматическими ошибками Галя Толстая, Тоня Мерзлякова, Юра Барабанов слогом владели. Не в высокопарном, конечно, значении, но в самом обычном: умели связно выражать свои мысли. Много ли, мало ли, но читали все!

Не было компьютеров и сотовых? Были телевизоры, сбегали с уроков посмотреть какой-нибудь фильм. Помню, чуть не полкласса вместо урока физкультуры смотрела в «Ударнике» «Терезу Ракэн». Аверьянов потом рвал и метал. На первом этаже вывесили огромное бумажное полотно: «Позор прогульщикам» – и наши имена крупными буквами. Плакат висел недолго. Юрка Барабанов его сорвал и сжёг в своём дворе. Всех опрашивали: кто это сделал? Но кому охота была доносить?

Давно уже слышу недоумённое – от либералов, радостное – от коммунистов: так что же, выходит, тогда было лучше, чем теперь? Не радуйтесь и не возмущайтесь: лучше не было.

Наши руки были скованны, наш энтузиазм строго дозирован. Самостоятельность не поощрялась. Простенькую заметку в школьную или в классную стенгазету внимательно читал Шалва Валентинович, парторг школы. Он правил даже Надьку Монахову, очень старательную, усидчивую, всегда и во всём соглашавшуюся с каждым учителем.

Как и Маринка Браславская, она окончила школу с медалью. Но в отличие от Маринки, выцарапала медаль сумасшедшей зубрёжкой и благоговейным к старшим поведением. Отвечала она бесцветно, но правильно. Задачи решала верно, писала грамотно. Но интересовал ли её какой-либо предмет больше других, для всех так и осталось тайной. Куда она поступила после школы, я не знаю.

Так вот даже у Надьки Шалва Валентинович находил крамолу. «Не мы, ученики, – говорил он, занося ручку над заметкой, – а мы, советские ученики, – он вписывал слово. – Не нас должно волновать, а нас, советских учеников, учащихся 653 школы, должно волновать», – и снова вписывал. А уж мои или Женькины сатирические стихи на свет проглядывал. «Не слишком ли ты увлёкся критикой? – спрашивал он меня. – Может, припишешь что-нибудь жизнеутверждающее». Я горячился: «Это же сатира!» «Ну и что?» – удивлялся Шалва Валентинович.

Эренбург, как известно назвал это время «оттепелью». Да, какой-то весенний сквознячок иногда взбадривал тяжкий унылый дух, хорошо нами, «советскими школьниками», ощущаемый. Но мир по-прежнему оставался затхлым. Скучные казённые комсомольские собрания. Бесцветные политинформации, которые делал кто-нибудь из нас, назначенный Марьей Георгиевной. Обычно мы повторяли то, что слышали в радиопередачах или читали в газетах. И вдруг объявили об обмене визитами кораблей британского и советского флотов. Британские корабли бросили якорь в Ленинграде, советские – в Портсмуте. Вчерашние враги решили мириться? Хрущёв и Булганин разъезжали по миру, чего никогда не делал Сталин. Только что посетили Индию, Бирму и Афганистан. Причём министра иностранных дел Молотова они с собой не брали. Дядя Миша сказал мне, что ходят слухи о разногласиях между Молотовым и Хрущёвым. Слухи наверняка основывались на той перепалке на пленуме ЦК, о которой я рассказывал. Стенограммы пленумов не публиковались, но языки всем не отрежешь! Слухи подтвердились уже через пару месяцев, когда вместо Молотова министром иностранных дел стал Шепилов.

Оживилась и культурная жизнь в стране. О гастролях театра «Комеди Франсез» и о неделе французских фильмов в Москве я уже здесь писал. Яков Лазаревич дал нам с Мариком прочитать в журнале «Театр» пьесу Виктора Розова «Вечно живые», с действительно очень живыми диалогами без нудной назидательности, которой так отличались спектакли в театрах, куда нам устраивали коллективные школьные походы. Появился новый журнал «Юность». А в нём – повесть неизвестного Анатолия Гладилина «Хроника времён Виктора Подгурского». Ничего похожего на прежнюю унылую серятину: правдивые ситуации, тематика, которая действительно нас интересовала, раскованность стиля.

Ну не улыбка ли это судьбы? Дочитали мы повесть, порадовались ей, и почти тут же приходят в школу наши соседи – работники телевидения (мы находились совсем рядом с Шуховской башней). Говорят, что им нужны ребята, которые были бы зрителями на встрече с редакцией журнала «Юность». Анна Александровна отобрала человек пятнадцать. Аверьянов с Шалвой Валентиновичем напутствовали, как нам себя там вести. И мы отправились на встречу.

Её обещали показать в записи. Мать предупредила родственников. Телевизоры стояли у нас и у тёти Кати. У тёти Лены телевизора не было. Дядя Мотя лежал на кровати и храпел. Ему нужно было завтра рано вставать на работу. Тётя Лена убрала со стола пустые водочные бутылки и вместе с Ирой пошла к нам. Пришёл и Витька. Сперва все насмешничали: «Чего же тебя нет за столом? Ты зачем под столом прячешься?» За столом сидела редакция. Но вот – стали показывать зрителей. Я несколько раз мелькнул среди других. И вдруг меня показали крупным планом. Несколько долгих секунд держали в кадре: я слушал выступление Виктора Розова. Мама бросилась звонить тёте Лизе, дяде Мише – все видели, все меня поздравляли. Витька сказал, что за участие в массовках на киностудиях платят деньги. «Ты узнай, – советовал он мне, – может, тебе выписали что-нибудь». Мать насторожилась. «Ну где мне об этом узнавать? – спросил я. – Да и неудобно это». «Неудобно по потолку ходить, – сказал Витька, – а деньги получать очень удобно. Никогда не помешают».

Я посоветовался с Мариком. Яков Лазаревич меня высмеял: «Ну что ты, о каком гонораре может идти речь? Чушь, конечно. Никуда не ходи». Я и не пошёл. Но в 10-м классе послал стихи не просто в «Юность», а на имя Николая Константиновича Старшинова, которого Катаев представлял на телевидении как заведующего отделом поэзии. Отозвался, как я рассказывал об этом в «Стёжках-дорожках», поэт, консультант журнала, Евгений Храмов.

* * *

Ой, чувствую, что не удержусь я в границах 1955 года. Да и как в них удержишься, когда 55-й подготовил 56-й – исторический, как бы ни принижали его значения нынешние знатоки. Доклад Хрущёва о Сталине вскрыл тот гигантский гнойник, который многие годы отравлял страну. В школе растерялись. Мы осмелели и выломали из деревянного трафарета нашей школьной газеты «За отличную учёбу» двойной профиль Ленина-Сталина (профиль Сталина в таком медальоне был слегка отодвинут вправо от ленинского). «Кто вам это разрешил? – гневался Шалва Валентинович. – Немедленно восстановите всё, как было!» Но восстановить мы не смогли бы, если б и захотели. Мы этот профиль разбили. Да и не захотели бы мы его восстанавливать. А заказать другой Шалва Валентинович не решился.

– Это вам так не сойдёт, – грозился он. – Вы ещё за это поплатитесь.

Как в воду глядел.

Комсомольское собрание было посвящено награждению комсомола орденом Ленина за освоение целины. Нам было предложено послать по этому поводу благодарственное письмо в ЦК партии. Такое письмо было делом привычно ритуальным, его зачитала наша учительница немецкого Зоя Михайловна. Оставалось только проголосовать. Уже произнесли: «Кто за то…», как я прервал рутинное представление.

– А почему, – спрашиваю, – мы должны благодарить за награду ЦК партии, когда награждает Президиум Верховного Совета? Давайте туда и пошлём наше письмо.

Тут же поднявшийся из-за стола на сцене Шалва Валентинович стал объяснять залу, в чём моя ошибка:

– В нашей стране руководящей и направляющей силой общества является коммунистическая партия. Высокий орден комсомолу дали по её предложению. Поэтому…

– Тогда надо это как-то отметить в письме, – сказал я. – Благодарим, дескать, за предложение наградить комсомол.

– Текст письма согласован с райкомом, – сказала Зоя Михайловна.

– Но по конституции, – вступил в дискуссию Марик Быховский, – высшим органом является Верховный Совет. Красухин прав.

Если благодарить ЦК, то за его предложение Президиуму Верховного Совета.

Сейчас сам пожимаю плечами: из-за чего было лезть на рожон? Так ли уж важно, куда посылать верноподданническое письмо? Но вот тянуло во фронду, как под освежающий душ, – хотелось называть «кошкою кошку» – нелепостями очевидные нелепости.

Страшно напугала учителей эта дискуссия. Тем более что в райком пошла не привычная резолюция «принято единогласно», а «принято большинством. Против голосовало…» не помню сколько, но помню, что не только мы с Мариком. Я ещё в заключение напомнил Шалве Валентиновичу и Зое Михайловне о демократическом централизме в уставе комсомола: до голосования все имеют право на своё мнение.

Зоя Михайловна, которая к тому времени стала нашим классным руководителем, жила в доме Марика. Встретив меня во дворе, она сказала, что я выступал, как троцкист. И пояснила, что если б собрание согласилось со мной, была бы принята троцкистская резолюция.

Как видите, не только сегодня вошло у многих в привычку всё валить на Троцкого. Сталинский «Краткий курс» и его тоже повсеместно изучаемая биография «Иосиф Виссарионович Сталин» своё дело сделали.

– Доигрались! – зловеще сказала классу Зоя Михайловна через несколько дней после того собрания. – Всю нашу комсомольскую группу вызывают на бюро райкома.

Там пришлось ждать. Бюро занималось персональными делами. Когда нас, наконец, вызвали, лица у хозяев были разгорячёнными.

– Пойдём по алфавиту, – сказал секретарь. Называя фамилию и слыша от Зои Михайловны: «Он (она) не при чём», он добрался до Марика: «Быховский», – сказал он. И, посмотрев на молчащую Зою Михайловну, весело предложил: «А ну, герой, покажись людям!»

Марик встал.

– Так чем тебе советская власть не нравится? – спросил секретарь.

– Я не говорил, что она мне не нравится, – сказал Марик.

– Но думал об этом, – закруглил секретарь, – и подстрекал других голосовать против советской власти.

– Против советской власти никто на собрании не выступал, – сказал я. – Мы говорили, что по конституции высшим органом власти…

– А со знатоками конституции мы ещё разберёмся, – пообещал секретарь, прерывая меня. – Ну что, – предложил он членам бюро, – какие будут мнения?

Первое же оказалось самым грозным. Я потом всласть насмотрелся на подобных истериков. Этот брызгал слюной, стучал кулаком по столу, кричал о врагах и закончил: «исключить из рядов комсомола как врага советской власти».

Кажется, этого не ожидала даже Зоя Михайловна. Она робко вставила, что демагогия в выступлении Быховского, конечно, была, но врагом советской власти он себя не показал.

– А на чью мельницу он лил воду своей демагогией? – не унимался свирепый. – При Сталине его бы…

Эта проговорка и решила Марикину судьбу.

– Мы говорим сейчас не о том, что было при Сталине, – необычно мягко (видимо, перепугался) сказал секретарь. – Какие ещё будут мнения?

Народу за столом сидело не так уж много, но Марика обсуждали очень долго. Так что ни на кого больше у бюро времени не хватило.

– Итак, – подвёл черту секретарь. – В порядке поступления ставлю на голосование два предложения. Кто за то, чтобы исключить Быховского Марка Яковлевича из рядов ВЛКСМ. Голосуют не только члены бюро райкома, – объяснил он нам, – но и комсомольцы класса.

За это предложение проголосовал тот, кто его внёс. Все остальные были против.

– Кто за то, – продолжил секретарь, – чтобы объявить Быховскому Марку Яковлевичу строгий выговор с занесением в учётную карточку. – И первый поднял руку.

Я смотрел на ребят. Руки они тянули неохотно, трусливо. Марина Браславская как-то быстро взмахнула рукой и тотчас её опустила. «Кто против» – спросил секретарь, не глядя на нас. Я поднял руку. «Кто воздержался? – секретарь смотрел в какие-то бумаги. – Итак, принято единогласно».

– Нет, – сказал один из членов бюро. – Есть и против.

– Кто? – вскинулся секретарь.

– Я, – объявил о себе я.

– Фамилия? – спросил секретарь, обращаясь к Зое Михайловне.

– Красухин, – сказала она. Секретарь записал.

– Ладно, – пообещал он, – разберёмся. А пока что большинством голосов принимаем решение объявить Быховскому строгий выговор с занесением. Все свободны.

Марик шёл со мной очень подавленный. «Надо же, – говорил он мне, – ни у кого больше не хватило смелости хотя бы воздержаться». «Что поделать? – отвечал я. – Боятся». И в самом деле – вот как с детства действовала на людей общая атмосфера бездушия, лжи, устрашения в стране!