Текст книги "Комментарий. Не только литературные нравы"

С тем, что такого рода вещи говорят не о любви к конкретному произведению, а о любви к литературным играм, согласны и сами апологеты прикладного литературоведения. Вот кумир постструктуралистов философ Мишель Фуко: «Литературное творчество раскрывается как игра, неизменно нарушающая собственные правила и выходящая за пределы. Цель литературного творчества не в том, чтобы обнажить или подчеркнуть сам процесс произведения, и не в том, чтобы запечатлеть субъект средствами языка; скорее, эта цель в том, чтобы создать некое пространство, в котором постоянно растворяется пишущий субъект». Или Вольфганг Изер, создатель школы рецептивной эстетики, очень авторитетный среди нынешних теоретиков литературы: «Пусть это только игра, но игра, позволяющая человеку моделировать для себя неисчерпаемое множество «пробных жизней», значительно превысить тот опыт, который выпадает на нашу долю в реальной действительности».

Увы, извечная двусторонняя связь «писатель – читатель» оказалась перевёрнутой в той же рецептивной эстетике, которую недаром называют «критикой с позиции читателя». Его, читателя, субъективным ощущениям, переменчивым, причудливым, капризным, посвящены многие тексты классиков и постструктурализма, и психоанализа, и постмодернизма, и феминизма, и Бог знает, каких ещё «измов».

«Автор умер», – ещё в 1968 году провозгласил не менее известный, чем француз М. Фуко философ Ролан Барт. Умер, чтобы уступить место читателю. И читатель резвится.

Прислала как-то провинциальная учительница в «Литературу» сочинение своей ученицы по гоголевской «Коляске». Прочитав его, я удивился: с одной стороны, мыслила школьница неординарно, но с другой – почему-то всё время называла гоголевского героя Черток-рутским. Неужели и учительница не замечает говорящей фамилии у Гоголя – Чертокутский? Почему не растолковала ученице, что не крутит чёрт героем «Коляски», а устраивает себе в повести самый настоящий кутёж?

– Сочинение неплохое, – сказал я Сергею Дмитренко, поделившись с ним своим недоумением. – Печатать его стоит, но непременно указав девочке на ошибку чтения и показав при этом, как важна для понимания смысла произведения любая гоголевская деталь. Не хотите ответить?

Я знал, что «Коляска» из любимых гоголевских произведений Дмитренко. Серёжа загорелся.

Но когда я прочитал его ответ, удивился, для чего ему толкование в духе фрейдизма: Чертокутский прячется в кармане коляски, как ребёнок в материнском лоне.

– Кого вы обучаете фрейдистскому подходу к литературе? – спросил я. – Школьницу или её учительницу?

– Я, Геннадий Григорьевич, – ответил Сергей, – говорил об этом недавно на научной конференции. Со мной согласились многие. И мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь из участников конференции опубликовал мою концепцию как свою. Мне надо спешить с публикацией.

Имеет какое-нибудь отношение обнаруженная Дмитренко фрейдистская деталь к смыслу гоголевской «Коляски»? По-моему, нет. Эта деталь имеет отношение к некой курьёзной игре с текстом или, как принято называть его в прикладном литературоведении, – с грамматическим дискурсом писателя. На Западе, повторяю, подобные игры фактически подменили собой науку о литературе. Ну а что до нас, то, как чаще всего у нас бывает, – куда конь с копытом…

Но почему, спросят меня, так уж опасно рушить национальную систему образования во имя её единения с универсальной западной моделью? Что в этом плохого? Ведь на Западе – открытое общество!

А у нас-то оно пока что абсолютно закрытое! И прежде всего для гражданских (либеральных) ценностей. Не формировать гражданина – значит обречь Россию на вечное существование в ней дикого барства и трусливого холопства.

Да и Западу его модель образования не приносит, на мой взгляд, ничего хорошего. Пока что удаётся сдерживать так называемых антиглобалистов. Что будет дальше – не знаю. Знаю только, что невежество, набирающее общественный вес, – опасно для любой страны.

Потому хотя бы, что невосприимчивые к гармонии сердца оказываются открытыми для самых низменных страстей. Для чего было звать в гости венгерский театр «Крекатор», чей режиссёр Арпад Шиллинг следующим образом раскрывает внутренний мир своих актёров: «Венгерские артисты легко и непринужденно снимают штаны, демонстрируя вид сзади и спереди, в наклонах и разворотах. Одному, с хорошо развитыми ягодицами, дают пописать в стакан…»?

Марина Райкина написала в «Московском комсомольце» (17 октября 2006 года), для чего – попыталась подвести серьёзную теоретическую базу под снимание штанов:

«Однако если абстрагироваться от нахлынувших чувств при виде венгерского многочленства, то можно утверждать, что венгры делают довольно страшную комедию про нашу жизнь. А метод провокации сегодня единственно правильный при разговоре о жизни. Цинизм властей и общества, независимо от территории на земле, достиг такой степени, что показывать его привычными, традиционными способами в театре невозможно по причине их малоэффективности».

Но, судя по её же пересказу, М. Райкина лукавит, сообщая, что венгерский театр обличает цинизм любых властей и любого общества независимо от территории на земле. Сама же Райкина и свидетельствует, кому адресует своё сатирическое действо режиссёр, который «выстраивает трёх мужчин на авансцене, и дама в официальном костюме спускает им штаны, тщательно исследуя их плоть… Строгая дама мужчин нагибает так, что голова следующего объекта упирается в голую задницу предыдущего. Таким паровозиком со спущенными штанами они уходят со сцены. А комментарий на экране сообщает, что население Соединенных Штатов снова выбрало Джорджа Буша».

Не удивлюсь, что такой юмор окажется по вкусу нашим властям. Они и сами склонны шутить в подобном роде. В момент, когда президент Израиля вынужден отбиваться от обвинений в многочисленных изнасилованиях, наш передаёт ему привет, присовокупляя в разговоре с израильским премьер-министром: «Оказался очень мощный мужик! Десять женщин изнасиловал! Я никогда не ожидал от него! Он нас всех удивил. Мы все ему завидуем».

Думаю, что такие вещи не в последнюю очередь объясняют высокий рейтинг нашего президента, которого толпа опознаёт как «своего».

«Когда я сожалел о том, что писатели перестали быть властителями дум, – объясняет Тимур Кибиров, – я имел в виду уже, может быть, и не существующих сейчас писателей с чёткой нравственной позицией, служителей истины, добра и красоты. А отнюдь не Пелевина, Сорокина, Лимонова и прочих подобных, которые, на мой взгляд, являются растлителями. И то, что к ним прислушиваются, не очень меня радует. Когда я противопоставлял писателей и журналистов, я подразумевал, что есть писатели, которые говорят одно, и журналисты, которые говорят другое. Все названные писатели говорят то же самое, что и журналисты, причём уже довольно давно: всё плохо, все циничные, никакого просвета не предвидится, всё продаётся, и иного отношения к миру быть не может. Вообще мир плох, а если мир плох, то почему я должен умерять свои порывы к свинству».

Толпа не нуждается в настоящей литературе, и Путин в ней не нуждается. Толпе нравится нынешняя попса, и Путину она нравится.

Каков поп, таков и приход – эту поговорку я уже здесь приводил. Про то, каков поп, я только что сказал. А каков нынче приход?

«Бульварные романы и детективы лидируют в рейтингах продаж», – констатируют журналисты «Новых Известий» (2 октября 2006 года). «Что же поделать, если нашим клиентам Маринина нравится больше, чем какой-нибудь Бунин? – говорит им исполнительный директор магазина «Библио-глобус» Лариса Голованова. – Маринина же тоже хороший автор». Для того, чтобы «какой-нибудь Бунин» проигрывал в читательском спросе «хорошему автору» Марининой, много потрудились нынешние власти предержащие, убеждённые, что цена книги определяется только рыночным спросом. Много они для этого поработали. Поэтому, слегка перефразируя героиню рассказа Фазиля Искандера, скажу: «Их не жалко, детей жалко!» Детей жалко! Жалко будущей России!

Что проходимец лепит монументы

Понятно, почему его прозвали Мартышкой. Из-за фамилии. Но Мартынов и в самом деле был похож на обезьяну: оттопыренные уши, низкий лоб, вывернутые губы. Правда, для полного сходства не хватало волосяного покрова, но третьеклассников заставляли стричься наголо.

Мы звали его Мартышкой промежду себя. А в лицо – нет. Боялись не столько его, сколько его дружков, которые подстерегали тебя, вооружённые металлическими прутьями. Мартышка жил за Серпуховским валом в страшных Рощинских проездах (их было 6), пересечённых такими же страшными 3-мя Рощинскими улицами. Туда редко кто осмеливался ходить. Из стоящих рядом друг с другом деревянных трущоб несло затхлостью. Во дворах играли в карты взрослые и дети, которые, как взрослые, смолили папиросы (от нашего Мартышки несло табачным перегаром). А когда убирали карты и на столе появлялась водка, к компании присоединялись женщины, приносившие какую-нибудь нехитрую закуску: варёную картошку, солёные огурцы – и визгливо подпевавшие потом пьяным своим собутыльникам.

Мартышка носил с собой не только перочинный ножик, которым исписывал парту. Однажды его поймали в раздевалке с бритвой. Он успел полоснуть ею несколько зимних пальто и затравленно молчал, зло сверкая глазами, когда его спрашивали, зачем он это сделал. Выносить сор из избы дирекция побоялась: инцидент как-то замяли. Но когда через некоторое время чьи-то пальто снова оказались исполосованными, пришлось вызывать милицию.

Однако в детскую колонию Мартышку упекли не за это.

Во дворах Хавско-Шаболовского переулка стояло несколько одинаковых статуй – небольших гипсовых мальчиков Лениных. А подходя к Сиротскому переулку, я шёл в школу мимо ещё одного такого же. Смешно было глядеть на его кудри, неизменно вызывавшие в памяти очень известные тогда строчки:

 
Когда был Ленин маленький
С курчавой головой,
Он тоже бегал в валенках
И в шубке меховой.
 

А гипсовый Ленин был в летнем костюмчике и в ботинках.

Это меня и веселило: одев Ленина по-летнему, скульптор-копиист словно разоблачил этим поэта, не сообразившего надеть на Ленина зимнюю шапку. А с неприкрытой – пусть даже курчавой, а не лысой – головой по морозу не очень-то побегаешь!

Оказалось, что точно такой же, как у нас, гипсовый Ленин стоит и в жутком дворе Мартышкиного дома. Мартышка с друзьями, забавляясь, закидали статую снежками, а когда металлическими прутьями счищали с неё снег, подъехал милицейский наряд. Ребята разбежались. Милиционеры сумели отловить двух. Один из них был Мартышка. Отколотый нос маленького вождя стоил Мартышке много дороже, чем располосованные бритвой зимние пальто. В школе он больше не появился. Встретил я его лет через восемь, в рубашке с короткими рукавами, открывающими изрисованные татуировкой руки. Я узнал его с трудом. А он меня вообще не узнал – прошёл мимо, не останавливаясь.

Сколько я слышал смешных анекдотов о памятниках Ленина! Но вот – эпизод из нашей с женой жизни. Не менее анекдотичный, чем придуманные истории.

В 1988 году оказались мы в городе Каргополе. Собирали грибы в Архангельской области и решили возвращаться домой не из Плесецка, куда приехали на поезде, а потом рейсовым автобусом проехали километров 80 до большого села. Решили возвращаться из Няндомы, куда рейсовый автобус из нашего большого села привезёт часа за четыре. Приличный, конечно, крюк, но Няндома недалеко от Каргополя, а нам очень хотелось посмотреть древний городок, известный своими причудливыми глиняными игрушками. Приехали. Церкви порушены, изгажены. Хотя и сквозь изгаженность проступает красота. Так что догадываемся, какое архитектурное чудо являли собой церковь Рождества Богородицы XVII века и древний (XVI век) Христорождественский собор. Наверное, со стороны реки Онеги Каргополь выглядит лучше: ведь кое-какие колокольни сохранились, хоть и многие без креста. Но мы-то идём сейчас по городу, осматриваем его не со стороны реки. Заходим в магазин. Покупаем местные глиняные игрушки. Радуемся. Выходим – и оказываемся в самом центре, рядом с райкомом партии, перед которым, как водится, стоит Ленин с вытянутой вперёд рукой. Осмотревшись, видим почти такого же Ленина с вытянутой рукой, который стоит неподалёку на противоположной стороне. Что за чудеса? Нам объясняют, что позади второго Ленина находится райисполком. Раньше в этом доме находился ещё и райком. А потом отцы города построили здание, возле которого мы сейчас стоим. Поставили нового Ленина. Старого собирались установить в другой какой-нибудь архангельской глубинке. Но райком вселился с размахом и уплотняться для бывшего своего соседа не захотел. Райисполком остался на старом месте. И как ты теперь уберёшь Ленина? Ведь это не просто монумент, это фетиш власти – советской и партийной, её символ. Вот и показывают два Ильича друг на друга, своей наглядностью демонстрируя абсурд этой власти.

Последний (в Москве) памятник Ленину рядом с метро «Октябрьская» открывал Горбачёв. Посмотрев на него, он досадливо произнёс: «Ну, не я утверждал проект!»

Было от чего досадовать! На огромном пьедестале вокруг какой-то колоссальной тумбы во весь рост стоят группы рабочих, крестьян, красноармейцев. Тумба как бы вырастает из этой скульптурной группы и вытягивается на недосягаемую для простых смертных высоту, оказываясь подножием для гигантского Ильича.

Так на закате советская власть осуществила свою лелеемую чуть ли не с самого рождения мечту. Конечно, Дворец Советов, ради которого взорвали храм Христа Спасителя, был такой же утопией, как сама власть. Архитектор Б. М. Иофан брался строить дворец, чья высота превзошла бы все имеющиеся в мире небоскрёбы – 350 метров! Причём сам дворец должен быть пьедесталом для семидесятипятиметрового Ленина. Отлить Ленина Сталин поручил своему любимцу скульптору С. Д. Меркурову. Тот предложил ещё больше увеличить скульптуру. Один ленинский указательный палец был бы размером в двухэтажный дом. На ладонь Ленина садились бы самолёты. Не вертолёты, которых тогда не было, а самые настоящие самолёты, которым нужна немалая взлётная полоса. Но если одна только ладонь будет размером с взлётную аэродромную полосу, то каково же должно быть туловище? А голова? Поверил бы нормальный взрослый человек в то, что подобное чудо может быть водворено в центре Москвы на берегу реки? Нет, конечно. Только ребёнка могла увлечь такая мечта. Но о детски неразвитом воображении Сталина я уже говорил: он в это верил.

Наш Филипповский переулок впадает в другой – в Сивцев Вражек. Сделав по нему несколько десятков шагов в направлении к Гоголевскому бульвару, видишь дом с мемориальной доской в честь жившего в нём академика Александра Александровича Богомольца. Крупный был учёный. Его работы так заинтересовали Сталина, что прознавший про это придворный его песнопевец драматург Александр Корнейчук воспел академика в пьесе «Платон Кречет», за что сразу же был избран председателем Союза писателей Украины. А Богомольца, жившего больше в Киеве, чем в Москве, Сталин сделал президентом Украинской академии наук. Присвоил редкое в его время звание героя соцтруда. И до самой смерти академика осыпал того всевозможными наградами и воздавал ему всякого рода почести.

Но, узнав о смерти Богомольца, страшно разозлился. И было отчего: среди прочего учёный решал задачу, как замедлить наступление и развитие старости человека. Для решения этой задачи Сталин дал Богомольцу институт. За книгу «Продление жизни» – сталинскую премию. А тот возьми и умри! В 65 лет! «Всех надул!» – разочарованно и гневно сказал о нём Сталин.

Надувал ли Сталина Меркуров? Приверженец монументальной скульптуры, он и сам был склонен воздвигать гигантские фигуры. На ВСХВ (Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, которая стала потом ВДНХ, Выставкой достижений народного хозяйства, а теперь ВВЦ – Всероссийским выставочным центром) и у входа в канал имени Москвы стояли изваянные им Сталины высотою в 25 метров. У входа в канал Меркуров поставил ещё и такого же Ленина. Но того собирали по блокам. А Сталина – нет. Одна только сталинская голова была высечена из монолита и весила 22 тонны. Урони эту голову подъёмники, и Меркуров потерял бы свою. Работы на канале имени Москвы вели заключённые. Парадом командовали высшие чины НКВД. Поэтому прежде чем поднять на 25-метровую высоту сталинскую голову, подняли груз весом в 22 тонны. Груз сорвался. Следующий поднять сумели. Подъёмники выдержали. К счастью для Меркурова, голова монстра благополучно встала на место.

Мы со школьным моим дружком любили прогуляться по Шаболовке, потом – пересекая Калужскую (ныне Октябрьскую) площадь – по Большой Якиманке, ещё не переименованной тогда в улицу Димитрова, которой, впрочем, теперь вернули старое название, выйти к «Ударнику», пройти мимо «дома на набережной», впоследствии описанного Юрием Трифоновым, пересечь Большой Каменный мост и спускаться по Волхонке вдоль глухого нескончаемого забора, на котором был нарисован так и не построенный Дворец Советов. Забор заканчивался, мы переходили дорогу и садились в метро на станции, которая так и называлась «Дворец Советов». Переименовали станцию в «Кропоткинскую», когда котлован, вырытый ещё до войны для дворца, почистили, укрепили и наполнили голубой водой. Забор убрали. Сверху бассейн с подсветкой, с незамерзающей водой и с вышками для любителей водного спорта казался очень красивым. Тем более что рядом с ним разбили небольшой парк с прямыми дорожками между деревьев, по которым мы часто гуляли с моим маленьким сыном.

Виктор Веселовский рассказывал мне, что под трибунами бассейна были не только раздевалки и души. Была сауна для руководящих работников аппарата – с водкой, кремлёвской закуской, пивом, раками и не слишком капризным женским персоналом, в основном медсёстрами. Иногда руководству хотелось чего-нибудь ещё и для души, и тогда приходила к ним в гости команда Веселовского – наш клуб «12 стульев». Угощали, говорил мне Витя, очень неплохо, а порой и расплачивались деньгами, большими, чем по таксе Москонцерта.

Ах, сколько сожалеющих статей можно сейчас обнаружить на различных сайтах в сети, а порой и в печати: могли бы, могли довести до конца строительство! Было бы у нас сейчас в стране одно из самых высоченных на земле строений. Всех выше на Тайване – там стоит какое-то здание больше 500 метров в высоту. Ещё где-то парочка-тройка не намного ниже. Был бы наш Дворец в первой мировой пятёрке.

И неясно только из этих публикаций, а на кой ляд он нам вообще был нужен? Я не считаю тоновский храм Христа Спасителя чудом архитектурного искусства: были и есть в Москве храмы и соборы намного совершенней. Но даже если б не взорвали этот храм, если б для Дворца выбрали какое-либо пустое место, что это бы дало городу? Прибавило бы красоты? По-моему, добавило бы нелепости. Москва, конечно, не сразу строилась, ощущается это в старой её архитектуре, но небоскрёбы её не украсили. Ни нынешние, ни сталинские «высотки». Везде выбиваются они из гармонического пространства, свидетельствуя о дурном вкусе правителей. А Дворец Советов свидетель – ствовал бы ещё о сталинской мании величия, мании грандиоза, которой подвержен, кажется, и нынешний властитель России. «Мы слабые, а слабых бьют», – горестно говорил он в начале своего правления о том, какой принял страну. «Потому что мы большие, и нас боятся», – удовлетворённо ответил он недавно журналистам на вопрос, почему какая-то зарубежная фирма согласилась на не вполне выгодные для неё наши условия. Подростковое восприятие мира!

(Так я, от рождения не слишком физически крепкий мальчик, ходил сперва на стрелку возле кондитерской фабрики «Красный Октябрь» – полуостров Москва-реки, где сейчас на его оконечности стоит церетелевский Пётр, заниматься греблей на байдарке, потом увлёкся гимнастикой, а после неё классической борьбой. Занимался спортом, чтобы постоять за себя перед драчливыми ровесниками. В моём тогдашнем возрасте это было простительно, как простительно в любом возрасте отстаивать право на самооборону. Особенно если знаешь, что милиция тебя не поспешит защитить. Но наращивать военный потенциал страны, принуждая многих её граждан жить за чертой бедности, допустимо только в военное время. В любое другое – это свидетельство подростковой агрессивности властителя. Таких властителей в истории было много. И нынешняя знает немало!)

Ну, а если б построили Дворец Советов, то Волхонка была бы обречена. Музей изобразительных искусств предполагали отодвинуть, а остальные дома сломать, разбив на их месте огромную площадь и стоянку на 5 тысяч автомобилей. Сколько бы оттяпали пространства от Гоголевского бульвара, неизвестно. Но, думаю, что гораздо больше того, какое отрезали от Суворовского (теперь Никитского) при Хрущёве, когда пробивали Новый Арбат и рыли тоннель на Арбатской площади.

* * *

Кстати, о Гоголевском бульваре. Ещё при Хрущёве появлялись в печати статьи, высмеивающие стоящий в начале бульвара памятник Гоголя. Писали, что, кроме фотографического сходства, в этом изображённым скульптором Томским официальном человеке, вытянув – шемся как бы в ожидании награды, ничего от Гоголя нет. «Да и награда-то вот она, – думал я, – рассматривая надпись: «От правительства Советского Союза»». Для полного сходства не хватает какого-нибудь выбитого указа президиума Верховного Совета, как это делалось на стелах в честь городов-героев!

Прежде я был согласен с теми, кто считал, что на место этого преданного советскому правительству Гоголя следует вернуть прежнего, который и стоял здесь с 1909 года, – работы скульптора Н. А. Андреева. Его Гоголя сперва сослали в Донской монастырь, а потом установили во дворе дома, где умер писатель, где он сжёг второй том «Мёртвых душ». Я писал уже, что этот дом № 7 по Никитскому бульвару сделали библиотекой имени Гоголя не так давно. Прежде его занимали разные учреждения, в том числе и журнал «РТ-программы», где я одно время работал.

Как-то мы остановились у этого памятника с Булатом Окуджавой.

– «Божье имя, как большая птица, / Вылетело из моей груди», – процитировал Мандельштама Булат и спросил: – А тебе он не напоминает такую большую птицу?

Сумрачный Гоголь сидел в кресле, уткнув подбородок в плечо. Да, так иногда сидел на моём подоконнике голубь, свернув головку и запустив клюв себе под перья. Я согласился, что есть в них – в голубе и андреевском Гоголе – пластическое сходство.

– Не только пластическое, – сказал Булат. – Да, он похож здесь на птицу, на голубя. Но я говорю о той, которая вылетела из груди Мандельштама. «Божье имя, как большая птица». О чём это?

– О душе, – ответил я.

– Правильно! – обрадовался Булат. И указал на памятник: – Это не сам Гоголь, это его страдающая душа, готовая к отлёту.

Я обошёл круговой пьедестал с вырезанными на нём гоголевскими героями. Они лепились друг к другу, легко узнаваемые по известнейшим иллюстрациям художника Агина, с которым Андреев, очевидно, чувствовал душевное родство. Как и подобает кругу, он замкнут.

«Боже, как грустна Россия!» – вспомнилось мне, что сказал Пушкин, прослушав «Мертвые души». Вот она – гоголевская Россия в этом нескончаемом кругу лиц, масок, харь, рыл.

В том ракурсе, в каком я вновь посмотрел на Гоголя, он был не сумрачным, а усталым. Казалось, что в уголках его губ змеится какая-то слабая улыбка. Я вспомнил, что Владимир Михайлович Померанцев, приходивший к нам в «РТ», рассказывал, что пока он обходит андреевский памятник, несколько раз меняется облик Гоголя.

Да, Булат был очень точен: Андреев запечатлел гоголевскую душу, страдающую в той России, какую художник увидел. А в ту, какую Гоголь хотел бы видеть, его душа верить отказывалась. Отсюда и разлад с душой – душевная болезнь Гоголя, закончившаяся трагически. Кажется, что Андреев изобразил писателя за несколько мгновений до трагедии.

– Напиши об этом, – сказал я Булату.

– Нет уж, – ответил Булат, – я не теоретик, я практик. Это ты напиши об этом.

Об этом я сейчас и пишу.

Так вот о том, почему я разочаровался в идее вернуть андреевского Гоголя на прежнее место. Когда его устанавливали, он вписывался в открывающуюся перспективу Пречистинского (теперешнего Гоголевского) бульвара и расстилающейся перед памятником Арбатской площади, небольшой, обрамлённой невысокими домами и ведущей через себя к продолжению бульварного кольца – к входу в Никитский (одно время – Суворовский), уставленный доходными домами и особнячками. Андреевский памятник высился на этом фоне, то есть притягивал глаз к себе. А на фоне нынешнего Гоголевского бульвара и – главное! – нынешней Арбатской площади теряется даже монумент Томского. Это не значит, что я проголосую за то, чтобы его оставить: я за то, чтобы убирать всё, что не имеет художественной ценности. Проходимцев, лепящих монументы, было много и в сталинское время, и после. И не только лепящих, но и выбирающих, где их устанавливать, куда передвигать подлинно ценные, если они им почему-то мешают.

О том, что 6 июня 1880 года на Тверском бульваре в Москве был открыт памятник Пушкину, вы можете прочесть в собрании сочинений почти любого жившего тогда художника. Нет, они специально об этом не писали, но произносили речи в честь двойного праздника: дня рождения Пушкина и открытия поэту памятника, созданного Александром Михайловичем Опекушиным. Да, этот памятник оказался подарком россиянам, подарком любителям Пушкина. А главное – он украсил Москву. Чуть склонённая в раздумье голова поэта сразу же отвергала мысль о «вознёсся выше я главою непокорной», хотя на постаменте и выбили строки из пушкинского «Памятника». А может, потому и выбили, чтобы напомнить о том, о чём опекушинский Пушкин не размышляет. Он, любящий жизнь, как бы к ней и прислушивается, её наблюдает, её благословляет. Действует так же, как запечатлевший в творчестве своё сущее поэт, для которого с его физической смертью жизнь не заканчивается и который не видит в этом никакой трагедии:

 
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечной сиять.
 

Поставили памятник в глуби бульвара, не перед самой Тверской. Стоял поэт и сквозь ветки и листву видел высоченную колокольню Страстного монастыря, построенного в XVII веке и расположенного по другую сторону Тверской улицы и тоже в некотором от неё отдалении.

Увы, монастырь сломали и снесли в том году, когда Сталин решил отпраздновать столетие со дня смерти Пушкина, – в незабываемом 1937-м. Точнее, это до недавнего времени он был незабываем как год, положивший начало Большому Террору. А с недавнего одни стали утверждать, что никакого террора не было, другие – что Сталин осуществил возмездие за поруганную ленинской гвардией Россию…

Вот на днях ещё одна версия. «Аргументы и факты», № 42. 18–24 октября 2006 г. Николай Добрюха раскрывает тайны кремлёвских архивов. Рассказывает о документе, переданном Ежову. 109 сотрудников кремлёвского лечебного санаторного управления искажали лабораторные анализы, небрежно хранили яды, назначали не те лекарства, которые требовались, и попускали вредительству в кремлёвской столовой: «В приготовленной пище обнаруживались булавки, вместо сахара оладьи посыпались содой…» Обычные байки чекистов? Нет, святая правда! Потому что, доверительно рассказывает Добрюха, все 109 арестованных – выходцы из прежде состоятельных сословий: «Одно дело, когда работать в больницу пошли бывшие мед-сотрудники или хотя бы неимущие рабочие и крестьяне. И совсем другое, когда медициной вдруг занялись бывшие состоятельные люди, которые прежде никогда не были с ней связаны».

Удивляешься не Добрюхе, удивляешься опубликовавшей это редакции. Неужели не распознала знакомый стиль, каким веет от этих пассажей: «Можно представить себе силу ненависти к советской власти, скопившейся в этих людях, которым эта самая власть сломала всю жизнь!», «На новый «белый террор»… большевики ответили ещё более страшным и беспощадным «красным террором»…»?

Да и сам Добрюха под конец устал от стилизации под Андрея Януарьевича Вышинского. Напрямую обращается к бесценному наследству Прокурора Союза ССР – заканчивает цитатой из его обвинительной речи: «Когда мы говорим об отравлении, то не надо иметь в виду, что для отравления надо применять только цианистый калий, мышьяк и т. д. Нет, очень часто убийцы используют врачей и медицинскую систему якобы для лечения, а на самом деле для того, чтобы добиться своей преступной цели».

Что называется, старые песни о главном!

Так вот, в 1937 году Страстной монастырь снесли. А в 1950-м взялись за Пушкина. Его перенесли аккурат на место колокольни, нарастив фундамент: мелковат показался Сталину памятник по величине. Не по рангу такому поэту! И обаяние разрушилось. Интимный, размышляющий о чём-то своём Пушкин обрёл черты некой государственной монументальности.

А при Хрущёве позади памятника построили огромный кинотеатр, который назвали «Россия». На свою бедную голову утвердил Хрущёв такое название. И без того к нему подозрительно присматривались: не из масонов ли? А как ещё прикажете истолковать пять огромных домов на Новом Арбате, похожих на толстые раскрытые книги? Конечно, это жидомасонский знак! Прославление Торы! Пятикнижия Моисеева!

Разумеется, при самом Хрущёве об этом помалкивали. А после его снятия о подобных вещах хотя и глухо, но заговорили. Заставили, например, секретаря ЦК по идеологии М. Зимянина принять яростного борца с сионизмом В. Емельянова, впоследствии оказавшегося в психиатрической лечебнице. Поведал Емельянов секретарю ЦК, что на юбилейном рубле, выпущенном в честь сорокалетия советской власти, «присутствует масонская символика, образуемая тремя перекрещивающимися орбитами спутников» (см. книгу Николая Митрохина «Русская партия»). И что же Зимянин? Не просто принял информацию к сведению, но довёл её до более высоких инстанций. В результате политбюро приняло решение изъять монеты из обращения и отправить их на переплавку. Ну, а во времена горбачёвской гласности о таких вещах уже криком кричали. Всё, всё было разоблачено: и Пятикнижие Моисеево на Новом Арбате, и эта связка Пушкин – кинотеатр «Россия»!

Она не то что не понравилась, она показалась кощунственной: подумать только, Пушкин стоит спиной к «России», отвернулся от «России».

Нет, кавычки здесь мои. Бесноватые крыли правду без всяких кавычек: Пушкин отвернулся от России! – вот он ещё один жидомасонский знак!

Не помню, у кого не выдержали нервы! Кажется, у Горбачёва. А может, у Ельцина. Так или иначе, но «Россию» переименовали в «Пушкинский».

А на Тверском бульваре, недалеко от того места, где стоял Пушкин, поставили Есенина. Ссылались при этом (да и сейчас ссылаются) на его строчки, обращённые к памятнику Пушкина: