Текст книги "Родословная ашкенази"

(«Панорама», № 1228, 20-26 окт. 2004 г)

Взаимоотношения поколений – сколько гусиных и стальных перьев, шариковых ручек и принтерных картриджей израсходовано на обсуждение этой темы! Почему молодым родителям часто нехватает времени на воспитание детей? Почему взрослые дети так мало внимания уделяют своим престарелым родителям? Эти и другие подобые вопросы задавали себе и жители древней Эллады, и рыцари Средневековья. А уж как злободневны они в наше время, как волнуются по этому поводу и респектабельные миллионеры из лосанджелесского Беверли Хилза, и голые островитяне на острове Кумба-Нумба.

Однако среди них всех, никто так остро не переживает недопонимание и невнимание со стороны молодых, как одинокие старики, которым в отличие от них, не нужен ни крупный счет в банке, ни толстая пачка банкнот, ни новый мерседес и черный фрак с белой манишкой. Ему нужно только одно – внимание близких, детей, внуков. А у тех важные неотложные дела, сложные необьятные заботы, в их плотной череде не остается щелки для отца и деда.

И огорчается старая мать, дуясь на своего выросшего ребенка, своего мальчика. Расстраивается престарелый отец, обижаясь на дочь. Почему она выросла такой черствой, такой чужой, почему за целую неделю не удосужилась даже позвонить, не говоря уж о том, чтобы приехать.

И горюет он, сидя в своем инвалидном кресле, всеми брошенный, никому не нужный.

Но потом решает для себя: ладно уж, чего там, сам позвоню, не переломлюсь. И набирает выученный наизусть номер, но слышит только длинные гудки. Или недовольный голос с грубой несправедливой выволочкой:

– Чего трезвонишь? Никак не могу сейчас с тобой говорить, у меня люди. Я позже сама позвоню.

И он ждет, ждет. Вечером снова нажимает кнопки телефона и оттуда доносится:

– Ой, я так замоталась, все дела, дела. Готовлюсь к завтрашней встрече с клиентами, вот только закончу и сразу же тебе перезвоню.

И папаша снова сидит перед безмолвной коробкой и с тоской смотрит на черные глухонемые цифры. Вот уже 9 часов, потом 10, 11, глаза слезятся, а звонка так и нет. И не будет. Бессонной ночью он снова пережевывет зубными протезами свою обиду. Ну, почему она такая сухая, бессердечная? В кого уродилась?

Может быть, ее досаждает его старческое занудство, она сердится, что отец пытаешься учить жизни, в которой ни ухо, ни рыло? Но он же из самых добрых побуждений, он просто беспокоится за нее. Как она этого не понимает.

А ведь знает, старик, что обида – плохое чувство, и, тем более, по отношению к собственным детям. На них обижаться бесполезно, пустое дело. Все равно, что злиться на свою спину за то, что она сутулая или на свой нос за то, что он кривой.

Но никакие самоуговоры никак не помогают.

И вдруг сквозь темную пелену печали, сквозь мрак грусти пробивается яркий луч света. Он зажигает веселые огоньки в старческих глазах, растягивает губы в улыбке, распрямляет плечи. Нет, еще не все кончено, не все потеряно. Его жизнь пока держится на плаву, она еще не ушла под воду, еще есть силы, и бодро машут плавники надежды.

Эта надежда – внук, тот самый «луч света в темном царстве», тот самый «свет в окошке». Вот кто не дает утонуть, сгинуть, исчезнуть. Это маленькое нежное существо, тянущее к деду ручонки, заполняет всю его жизнь. У него с ним особая, интимная, связь, какой, кажется, не было даже когда-то с дочерью. Пусть та теперь покрикивает «не вмешивайся, папа, не лезь с советами», пусть ревнивый зять бросает на него косые взгляды – ничто не может испортить его дружбу с внуком.

Он идет с ним в зоопарк, цирк, театр, едет за город, катает на пони, качает на качелях в детском парке. Какое счастье с внуком встречаться, с какой радостью тот бежит дедушке навстречу, бросается на руки, сколько любви, преданности в его добрых улыбчивых глазках!

И внук начинает занимать основное место в жизни, становится главной любовью, главной привязанностью. Нет ничего важнее, чем посидеть у его постели, рассказать сказку, покачать на руках, помочь помыться и поесть, отвести в детский садик, взять из школы. Он снова востребован, снова нужен.

Внуки – вот что больше всего греет усталые обидчивые души стариков.

И это, по-видимому, одна из самых гуманных милостей, дарованных Богом человеку, пребывание которого на белом свете так коротко. Его жизнь после смерти именно внуками уносится в даль будущего, это он достойный представитель своего деда в 3-м тысячелетии, надежный посланец в XXI веке.

Однако вот незадача – и с внуками далеко не так все просто. Они, к счастью, и к сожалению взрослеют, меняются. Уже не просятся на руки, перестают, затаив дыхание, слушать сказки Пушкина, и на уличном переходе вырывают руку из дедушкиной ладони. Всем своим существом он с тоскою ощущает, как медленно, но безвозвратно тает былая их доверительность и откровенность.

И вот наступает момент, когда внук начинает деда даже стесняться, не хочет, чтобы его сверстники слышали ужасный русский акцент, уходит с ними в другую комнату или совсем перестает их приглашать домой. Дедушка внуку уже не нужен. Он вежливо целует его в щеку и быстро убегает по своим важным и неотложным делам, с головой погружается в окружающий его мир бэтменов, гарри потеров, баскетбольных матчей, электронных планшетов, смартфонов.

А для пожилых людей XX века почти все это новое непонятно, чуждо, а нередко даже враждебно. Им не по душе, что на пластинке с цветастым экраном можно смотреть не то, что показывают, а то, что хочешь. «Разве не безобразие? – ворчит дед. – Любую ерунду глядеть детям дозволяют». Ему претит вся эта компьютерная всеохватность. У него нет ни сил, ни желания пробиваться сквозь непроходимую чащу премудрых компьютерных игр, заводить нелепые опасные виртуальные знакомства и путаться в лабиринтах суматошной социальной сети.

И поэтому все эти экраны, дисплеи, мониторы оказываются вовсе не окнами в мир, а глухими стенами, отгораживающими стариков от их детей и внуков.

Но еще печальнее, что для них оказывается неподьемным и чужой язык, где даже знакомые для глаза, но невнятные для уха слова в устах внуков складываются в невообразимо сложную нотную мешанину, которую нельзя ни услышать, ни разгадать. Тем более, что и слуховые возможности теперь уже далеко не блестящие. И все чаще посещает грустная мысль: а не кончится ли это тем, что деды и внуки вообще перестанут со временем понимать друг друга и будут в прямом и переносном смысле разговаривать на разных языках.

Что же делать? Может быть, старый вопрос надо бы решать по-другому. Во-первых, отбросить уверенносить в том, что компьютеры с интернетом играют роль разлучников. Ведь, на самом деле, излишняя к ним приткнутость не вина самих детей, а досадная отрыжка их многолетнего мозгового перекармливания. Это их папы-мамы с раннего детства приобщали своих отпрысков к безотказной няньке – экрану. Они, как к соске или наркотикам, подсаживали на него своих малышей, чтобы те не слишком уж много плакали и не требовали к себе постоянного внимания.

Так что, не стоит обижаться на электронные игрушки. Никак они внуков от бабушек-дедушек не отгораживают, и те зря их воспринимают, как неких киднеперов, похищающих детей. Лучше бы, наоборот, превратили они эти домашние развлекалки в своих помощников и постарались хотя бы немного проникнутся интересом к героям playstationов, к бейсболу, регби. А в награду, внуки согласятся играть в бабушкино-дедушкины игры – ходить в парк, в гору, на пляж, ездить на рыбалку.

Конечно, труднее с языком. Тут действительно нужны недюжинные усилия, чтобы преодолеть барьер, чтобы взять планку, чтобы оказаться с младшим поколением, если не на одном уровне, то хотя бы на одной ступени понимания. И что тут предосудительного и постыдного, если новому способу общения старикам придется учиться у этих маленьких профессоров, которые в отличие от своих бабушек и дедушек быстро становятся ассами в трудном для тех деле? Пусть с ними в этой области наладится этакий обмен-«бартер»: они им английский язык, а те им – русский.

Кажется, все это просто. Почему же так сложно?

Не сам ли дед виноват, что в той своей жизни вел себя не совсем правильно, что-то в ней не доделал, не дожал, не додумал.

Взять хотя бы ту их пятиметровую кухню в московских Кузьминках.

Это было так давно и так недавно. «Папа, мама и я» сели за стол обедать. Папа обратился к дочке:

– А, ну-ка, Ира, встань, принеси мне ложку.

Но шестилетняя Ирочка не торопилась отрывать попку от стула. Поерзала на нем, застыла. А вот ее нетерпеливая мама детским олимпийским спокойствием не обладала. Она тут же вместо дочери быстро выполнила папин заказ – не вставая, протянула руку к кухонной полке (благо, все было так близко в этой клетухе) и подала мужу ложку. Тот вскипятился:

– Для чего ты это? Я же не тебя просил, я и сам мог бы повернуться к буфету. Всегда ты лезешь «наперед батьки»…

А маленькая Ирочка, быстро постигавшая нехитрые приемы увиливания от неинтересных ей заданий, и на этот раз просекла, «что такое хорошо и что такое плохо». И кто есть кто. Вот папа вечно заставляет ее делать то одно, то другое, ругается, когда она сидит без дела – значит, он плохой. А мама – добрая, хорошая, она ничего не заставляет, ничего не требует.

Прошли годы, пробежали десятилетия, и девочка Ирочка стала взрослой дамой Ирэн. Она благополучно зажила в благополучной Америке, и в свою очередь завела себе уже шестилетнюю Сонечку.

И вот уехавший с дочкой в эмиграцию и сильно постаревший ирин папа, теперь согбенный дедушка, приносит внучке белокурую длинноногую куклу. А внучка недовольно морщит носик:

– Зачем мне она нужна? Разве ты не знаешь, дед, что у меня уже есть много таких же Барби.

А мама Ира, услышав дочкино невежливое заявление, «очень педагогично» поучает:

– Это ничего, что у тебя уже есть, пусть будет еще. Но ты обязательно должна сказать дедушке спасибо – иначе в другой раз он не принесет тебе новый подарок.

Вот так – спасибо, оказывается, благодарить надо не просто так, не под влиянием каких-то чувств, а, подумав сначала, то-есть, для дела. Этой маме Ирине и невдомек, что учит она свою дочь не отзывчивочти, не добру и даже не вежливости, а притворству, потребительству. Кажется, ну подумаешь, сказала и сказала, это же мелочь, ерунда. Но нет, из таких вот мелочей состоит быт ребенка, их постоянное повторение и есть воспитание.

Кстати, тот немудреный презент дедушка купил внучке на деньги, скопленные им буквально по центам за несколько месяцев. Все его денежное пособие дочь у него забирает и выдает ему по одному доллару в день на «перекус пирожком» или «на мороженное».

– Зачем папе деньги? – обьясняет она, если кто-то удивляется. – Ему они совершенно не нужны, он живет как при коммунизме: в «дедовском садике» его кормят-поят, за квартиру не платит. А что его пособие? Оно все на наше жилье с ним уходит.

Как типичны эти бытовые сцены применительно ко многим нашим старикам. Ведь в отношениях с их подраставшими детьми именно так все начиналось и так же кончалось. Там, на тех тесных хрущевских кухнях, рождалась их нынешняя черствость и эгоизм. Постаревшие теперь папы и мамы тоже тогда делали то, что они должны были делать за себя и за них. Стоит ли теперь удивляться отсутствию их внимания к своим старикам – они же с детства к нему не приучены.

А теперь можно лишь утешаться (?) некой недоброй мыслью, что внуки когда-нибудь отплатят уже своим папам-мамам тем же. История повторится, и через внуков этакое «отомщение» придет.

А вот другой пример, когда в семье мамаша ведет себя умнее и благородней.

В такой же, как в предыдущем случае, панельной пятиэтажке, на такой же маленькой кухне, когда все уже пообедали, мама подзывает шестилетнюю дочку к кухонной раковине:

– А ну-ка, Милочка, иди сюда, давай посмотрим, кто быстрее помоет тарелки после обеда, ты или я?

Заинтригованная девочка тут же проворно сползает со стула и подбегает к водопроводному крану. Пусть не так чисто, как хотелось бы, пусть намочив и испачкав рукава только что поглаженной кофточки, но с увлечением и старанием она моет почти всю посуду. Маме помогла.

В другой раз та же дочка Мила спросила маму:

– Можно мне пойти погулять? Я уже уроки сделала.

А мудрая мама ответила:

– Спроси папу, если он разрешит – иди.

Дочь побежала к отцу, и он, выдержав педагогическую паузу раздумья, милостиво разрешил:

– Пойди, погуляй, только недалеко.

Лишь через много лет, повзрослев, девочка по разным сторонним признакам сообразила, что папа-то ее был не веущий, а ведомый, и в их семье мама была всему голова. Но именно это она, молодец, приучала дочь с детства уважать отца и ценить его советы.

Эта вторая девочка тоже стала взрослой тетей и эмигрировала в Америку, обзавелась семьей, у нее самой уже растут дети. Живет она недалеко от своих постаревших папы с мамой, разумно рассуждая, что с родителями полезно и приятно жить рядом. Пусть не вместе, но рядом. Дедушка с бабушкой целый день возятся с внуками, гуляют с ними, учат русскому языку. Каждый вечер после работы Мила с мужем приходит к родителям, все вместе садятся за обеденый стол, обсуждают частные житейские дела и общие мировые проблемы. Любовь, дружба, доброжелательность царят в этом доме. И нет во всей округе человека, который не замечал бы и не радовался их добрым, заботливым друг к другу отношениям.

Перед нами две поучительные житейские истории. Учат ли они чему-нибудь? И да, и нет.

А вообще, есть ли где-нибудь на книжных полках инструкции или учебники, по которым можно научиться стать счастливым?

Счастливым надо просто быть.

(«Форум», № 170, 8-14 февр. 2008 г)

– Конечно, русский, – скажут бабушки и дедушки, – без него, как общаться с внуками.

– Это вам не Калуга и не Жмеринка, здесь русский нужен, как пуанты дворнику и сапоги балерине, – ответят им молодые папы и мамы.

С каждым годом эмиграции эти родители все больше убеждаются, что, в отличие от стариков-мастодонтов, их «великий могучий» для растущих детей – чужой, никчемный. Впрочем, и для них самих он все больше уходит в прошлое, становясь в один ряд с каким-нибудь испанским, немецким, французским. Хотя дома они и пытаются на нем говорить с ребятами. Но те все время сбиваются на английский – так им проще, удобнее. На бытовом уровне они еще с грехом пополам могут по-русски обьясниться, а вот попроси их что-нибудь рассказать о делах в школе, новом телевизионном фильме, компьютерной игре или о друзьях, они сразу же теряются, не находят подходящих нужных слов.

И видя это, молодые папы-мамы максималистски переворачивают вопрос кверху точкой: почему, собственно говоря, внуки должны знать язык своих бабушек и дедушек, а не наоборот? Пусть старики учат английский, пусть, если по их словам они его не слышат, то прочистят уши и побольше его слушают. А когда они целыми днями сидят у ящика с московским Первым каналом и толкуют с соседями о сварах в московской элите, кознях Кремля и слабости российской оппозиции, то о каком знании английского может идти речь.

Легко молодым так рассуждать. Но как быть тем, у кого уши уже не прочищаются, и в черепной коробке ни для чего нет пространства, так как она напрочь забита мусором прошедших десятилетий. А ведь на всем их протяжении никогда не было места для иностранных языков, к которым в той советской жизни отношение было плевое. В школе он считался каким-то второстепенным предметом, чем-то вроде уроков труда или пения. А в институтах и университетах все обучение иностранному сводилось к сдаче так называемых «тысяч» – печатных знаков в текстах по специальности, обьем которых исчислялся количеством букв. И не дай Бог, чтобы какая-нибудь ретивая учительница стала бы обучать студентов разговорной речи.

Но, если даже кто-то как-то и выучил немножко там, у себя, тот английский, «british», то здесь с ним возникли большие проблемы. Очень уж он оказался малопохожим на непонятный и трудный американский, к тому же часто исковерканный чудовищным произношением латиносов. Попробуй-ка, объяснись на нем в госпитале, в банке, на почте. Нет, без русского пожилым людям в эмиграции не обойтись.

И поэтому вполне можно понять наших grandperents, которые ратуют за необходимость обучения внуков второму языку. Ведь он нужен, кстати, и для того, чтобы помогать своим очень занятым дочерям и сыновьям растить и воспитывать их детей. Неужели те этого не понимают?

Но давайте повернем многогранный кубик языковой проблемы еще одной стороной.

Вот как отнестись, например, к такой сентенции, произнесенной некой владелицей певучего южно-украинского говорка:

– Ой, не говорите мне за русский язык. Наш Сема еврейского тоже знать не хочет. А ведь понимает, кто он такой и кто его родители, даже к бар-мицве готовится. Как же это можно без нашего еврейского?

Может быть, на самом деле, есть в словах этой бабушки правда. Почему, видите ли, английский и русский язык детям нужен, а свой национальный, еврейский, им знать не надо? Ведь свою причастность к иудейству вслед за родителями они не признавать не могут. Хотя бы потому, что видят, как часто взрослые демонстрируют свое еврейство соседям и знакомым – в Америке неприлично не принадлежать к той или иной религиозной конфессии.

Но о каком языке идет речь? О ладино, вывезенном из средневековой Испании, или о фарси бухарских, азербайджанских и других восточных азиатских евреев? Нет, конечно, не о них, а о нашем восточно-европейском ашкеназийском – идише.

Заваренный на средне-рейнском немецком диалекте и густо насыщенный польскими, украинскими, русскими словами, этот язык многими десятилетиями настаивался терпкой чесночной местечковостью западных окраин Российской империи. И тихо дремал, наглухо зажатый в жестких тисках черты оседлости. Но на рубеже XIX и XX веков случилось нечто фантастическое.

Маленький почти никому неизвестный идиш вдруг очнулся, поднялся, расправил плечи и вспыхнул целым фейерверком ярких самобытных талантов. Многие из них сравнимы со знаменитыми классиками больших европейских народов. Может ли мировая культура изящной словесности не обеднеть без Шолом Алейхема с его тонкой юморной прозой? А без Бялика, давшего миру прекрасную лирико-романтическую поэзию? И разве не чудо, что в кровавом советско-сталинском ненастье на небосклоне идишской литературы горели такие звезды, как Перец-Маркиш, Бергельсон, Квитко, Вергелис и многие другие.

Однако, ничто не вечно под луной. Пришло время, извержение вулкана литературы на идиш начало ослабевать, а вскоре и вообще практически иссякло. Мне довелось когда-то быть знакомым с одним из последних могикан идишской прозы Григорием Добиным. В конце 80-х годов он уехал в Израиль, надеясь встретить там возрождение, новый расцвет литературного идиша, но застал его закат. И уже даже не самого языка, а лишь споров о целесообразности его выживания. Тогда еще не закончился период окончательного становления иврита, и поэтому конкурентный идиш в молодом еврейском государстве агрессивно выдавливался из широкого обращения.

На самом деле, в советское время основная масса евреев, живших в центральных и восточных областях СССР, фактически никогда и не считала идиш своим родным языком. Хотя и существовала некоторая часть пожилых евреев, приобщенных с детства к этому языку (на Украине вплоть до 1939 года действовали еврейские школы и хедеры), но их от него тоже довольно быстро отлучили, а молодых к нему не приучили.

Советская власть быстро расправилась с ненужным ей языком, выбросив его на свалку истории. И даже на научном уровне им интересовались очень немногие. Для большинства советских евреев писателей и ученых, в том числе и языковедов, заниматься еврейским языком и еврейской культурой было даже небезопасно. Они с энтузиазмом сочиняли «русские народные» песни и безвестных восточных «акынов» превращали в Джамбулов Джабаевых и Сулейманов Стальских. Лесные дали на полотнах Исаака Левитана были не менее русскими, чем на картинах Николая Поленова и Ивана Шишкина. А радио-голос Юрия Левитана звучал по русски не менее чисто, чем речь Дмитрия Журавлева или Владимира Балашова.

Есть ли теперь будущее у языка идиш? Как хотелось бы сказать: ДА! Ведь была же надежда. Когда мы, бывшие жители Великороссья, приехали в Америку, то не без удовольствия услышали на улицах Западного Голливуда и Бруклина знакомые с детства идиомы: «зай гизинт», «азохен вей», «бекицер» и тем более «колтер тохес». Неужели, здесь оказался живым язык наших бабушек и дедушек, неужели, ему дано было возродиться?

Но, приглядевшись внимательней, мы увидели тех, кто произносил те еврейские слова. Это были женщины, потерявшие талии в середине прошлого века, и мужчины, потерявшие к этим дамам интерес со времен хрущевской «оттепели». О каком возрождении могла идти речь?

Увы, в качестве средства общения и носителя письменности идиш почти исчез, ушел в прошлое. И чем меньше остается на земле тех бабушек из Жмеринки, тем ближе идиш к трагическому названию – мертвый.

Однако к счастью, язык – это еще не вся культура. И то, что произошло в последней четверти XX-го века приятно греет сердца. Неожиданное чудо пришло с эстрадных площадок, театральных подмостков, концертных залов. На них ярко и красочно расцвел еврейский песенно-танцевальный фольклор, стилизованный под джаз, шансон или рок. Очень скоро не стало ни одной страны мира, где бы не звучали веселые и грустные, жанровые и лирические, свадебные и колыбельные еврейские песни. Многочисленные танцевально-вокальные, песенные, клейзмерские коллективы начали собирать тысячные аудитории зрителей, причем, далеко не только и даже не столько одних евреев.

Чем обьяснить этот бурный всплеск идишских культурных традиций – просто всеобщей модой на ретро или, может быть, Божьим промыслом? Не знаю. Но так или иначе, на смену умирающему разговорному и литературному идишу пришли его песни. Воистину, «Король умер. Да здравствует Король!». Хотя это было уже другое королевство, другое государство, другие люди.

И все-таки, нашим детям еврейский язык, конечно, нужен. Хотя и не этот, а другой. Какой? Ну, естественно, иврит, возникший почти буквально из ничего, нарушив всеобщие законы эволюции. В частности, нормальный для всех народов сложный и постепенный процесс создания инструмента общения людей.

Знаете, сколько времени англичане, французы или немцы, не покладая рук (вернее, языков), трудились над своими английским, французским или немецким? Пятьсот лет, семьсот? Не угадали, больше тысячи! А евреи всего за какие-нибудь 50 – 60 лет сделали некий древний книжный библейский язык живым разговорным. До этого он принадлежал только Торе, Талмуду, другим священным книгам, и знали его, за небольшим исключением, лишь бородатые евреи в синагогах и иешивах. И вдруг этот замшелый полумертвый древнееврейский овладел милионами людей, и он широко разлетелся по миру, громко зазвучав не только в Иерусалиме и Тель Авиве, но и в Нью-Иорке, Лос Анджелесе и Мельбурне. Вот удивился бы этому поистине Божьему Деянию великий корифей всех наук, знаток языкознания И.Сталин!

В сравнении с ивритом хочется вспомнить судьбу эсперанто. Очень поучительная история. Тоже полвека колупались с этим языком ученые идеалисты, пытаясь осчастливить человечество новым средством всеобщего общения. Эсперанто должен был стереть между народами языковые барьеры и разноголосый человеческий птичник превратить в единую лебединую стаю.

Этот искусственный международный язык придумал в конце XIX века польский еврей Людвиг Заменгоф (заниматься бы ему лучше хотя бы арамейским). Для того, чтобы новое наречие быстро овладело миллионами, он сконструировал его из основных европейских языков. Эсперанто был очень простым, имел всего 900 корневых слов и 16 грамматических правил. Его должны были освоить все нации планеты, которым надлежало затем слиться в единую семью народов. По всему миру возникли эсперантистские кружки, ассоциации, союзы. С 1905 года начали ежегодно проводится международные конгрессы эсперантистов. Но ничего не получилось. Не прижилось это искусственное создание на Земле, оно исчезло также стремительно, как и появилось, не стали люди говорить на эсперанто. И ныне лишь небольшие группы старых энтузиастов продолжают держаться за изжившую себя идею.

Почему же это случилось, почему заветная мечта людей говорить на одном языке, а, значит, лучше понимать друг друга, оказалась такой неживучей? Ответ простой: отцам-основателям эсперанто не удалось осуществить главный принцип освоения и внедрения любого языка – не ИЗУЧАТЬ его, а УЧИТЬ. С самого раннего возраста, с детского сада, со школы. Только тогда он становится своим, родным.

Именно благодаря массовому всеобучу латиноамериканцы говорят на испанском, а не на мексиканском, уругвайском или эквадорском. Именно поэтому жители Австралии, США, Сейшельских островов и всех прочих осколков Британской империи общаются на английском. И потому же нынешним властям Эстонии, Литвы и Латвии никак не удается до конца искоренить ненавистный им русский язык, а в Киеве полностью заменить его на украинский.

По этой же причине мы, эмигранты первого поколения, не можем отказаться от этого нашего русского. И хотим, чтобы он был нужен нашим детям, внукам. Лишь бы и они этого хотели.

Но конечно, было бы здорово, если бы они выучили еще и идиш, и, тем более, иврит. Ради этого мы готовы водить их в воскресные школы, делать с ними уроки, готовить к бармицве и бат-мицве.

Но разве на этом стоит останавливаться? Нет, нашим ребятам, безусловно, здесь сегодня полезен испанский – в Калифорнии, где мы живем, и где латиносы уверенно жмут всех остальных, в нем нужда особенная.

Однако не только он, знание немецкого и французского тоже не повредило бы профессиональной карьере. Поэтому, пусть молодые учат языки – полиглоты всегда и всюду бывают востребованы, в любом обществе, в любой области человеческой деятельности. И жить им намного интереснее.

Образно и мудро сказал однажды об этом бывший классик научного коммунизма Фридрих Энгельс: каждый человек столько раз человек, сколько языков он знает.