Текст книги "Родословная ашкенази"

Глава 2
Главные корни

С большим сомнением решаюсь я поместить в эту книгу воспоминания о своих родных и близких. Кому могут быть они интересны, кто станет читать о каких-то неизвестных людях, до которых никому нет никакого дела? Если пара потомков и пробежит глазами те страницы, которые относятся к тем, кого они тоже знали, то кроме ворчливого отрицания или даже полного отторжения они у них не вызовут. «Вот, – подумают они, – этот верхогляд что-то невразумительное скороговоркой промычал про моего папу-маму-дядю и все переврал. Зачем, для чего? Непонятно».

И, на самом деле, зачем?

На старости лет человек судорожно хватается за прошлое – оно кажется ему значительным, важным, и у него возникает неодолимое желание спасти его от забвения. Поэтому так хочется рассказать хотя бы немного о тех, кого знал именно ты лично. И вспомнить, как можно больше людей. Ведь каждый из них носил в себе целый мир, целую вселенную. Неужели только Цицероны, Шекспиры, Черчили и Рокфеллеры заслуживают памяти?

Нет, надо, чтобы и от простых людей остался на Земле какой-то, пусть совсем крохотный, пусть малозаметный след. Может быть, и обо мне тоже кто-нибудь прочтёт в этой книге?

Бабушка с дедушкой

Нет, не случайно я так озаглавил этот текст и поставил в нем бабушку на первое место. Она и в жизни именно его занимала, была лидером, «генералкой», как называли ее близкие. Но будучи умной, умудренной опытом женщиной, она никогда не ставила себя впереди деда, и я в детстве считал не ее, а его главным в семье. Он всегда за столом сидел на видном месте, ему первому подавали тарелку супа. И когда я спрашивал бабушку «можно ли пойти погулять», она неизменно отвечала: «спроси у дедушки».

Дед безумно любил свою жену. Он даже во сне шептал «Дорка, Дорка, Дорка», а на тыльной стороне руки у него была выжжена татуировка «Дора». Он был моложе ее на год, но ушел из жизни на 11 лет раньше.

Она родилась в Одессе в 1882 году и в разное время, кроме Доры, носила и другие имена. В детстве и молодости была Двосей или Двойрой, в светском петербургском обществе ее называли Дельвиной.

После 2-хлетней учебы на математическом отделении Женских Педагогических курсов в 1905 году она вместе с большой группой своих ровесников уехала в Бельгию, где на пике фабрично-паровозного бума конца XIX века бурно развивалась шахтная разработка угольного месторождения Крокиль. Оно служило и производственной базой Технического факультета Королевского университета в Льеже, где стали учиться студенты из Одессы.

Дора среди них была единственной представительницей прекрасного пола. А инженерными науками она увлекалась с ранней юности. Но в России в те времена женщине техническое высшее образование было недоступно. Ей светило лишь обучение педагогике, медицине и, кажется, юриспруденции. И то, если бы она не принадлежала к презренному племени евреев, неприступным барьером для которых на пути к высшему образованию стояла пресловутая процентная норма.

В Льеже Дора вышла замуж за своего Давида. Они сняли комнату и жили на 10 золотых рублей, которые посылал папа Разумов из Одессы. По-видимому, в те годы это были не такие уж малые деньги, так как молодожены умудрялись даже ездить на каникулы в Швейцарию.

Свой честолюбивый лидерский характер бабушка проявила уже студенткой. Во время производственной практики вместо не приехавшей на шахту королевы она храбро спустилась в забой, а потом в награду отмывалась в королевской ванне, одна их ее сокурсниц на это не решилась.

Вернувшись в Одессу, новоиспеченные инженеры (Рис. 9) поступили на службу в немецкую компанию «Сименс и Гальске (Шукерт)». Там они занимались самым в то время востребованным инженерным делом – приборами «слабого тока», то-есть, телефонами и телеграфами. Через год, как люди с вышим образованием, они получили вид на жительство в столице, где прочим евреям постоянно пребывать не разрешалось.

А в 1929 году семья из Ленинграда переселилась в Москву, и бабушка начала свою работу на Электрозаводе, там она и проработала до самой своей пенсии, дослужившись до заведующей лаборатории изоляционных материалов. Она пользовалась заслуженным уважением у подчиненных и ценилась начальством, о ней даже писала заводская многотиражка.

Рис. 9. Супружеская пара, Одесса, 1913 год.

Массивное кирпичное электрозаводское здание у Елоховской церкви напоминало средневековый замок и было построено еще до революции. Но тогда оно было лишь двухэтажным, достройка же дополнительных двух этажей в эпоху сталинской индустриализации сделала его еще более похожим на неприступную крепость. Вскоре после войны Электрозавод уже перестал быть единым предприятием, разделился на несколько разных заводов, из них самыми крупными были Электроламповый и Трансформаторный. Во втором и работала моя бабушка (Рис. 10).

Рис. 10. Неужели жизнь позади?

Выйдя на пенсию, она с девичьим упоением отдалась чтению, из ее рук не исчезала еженедельная «Литературка», ежемесячный «Новый мир», «Иностранка» и другие толстые журналы. У нее до конца жизни было неплохое зрение, хотя она иногда и надевала старомодное пенсне, которое, по-моему, было для нее скорее этаким ностальгическим знаком молодости, чем средством для чтения. Так же, кстати, как для деда его палка, которой, щегольски помахивая, он пользовался в качестве тросточки, бывшей когда-то непременным дорожным (и не только) аксессуаром каждого настоящего джентльмена.

В 1967 году у бабушки обнаружили опухоль грудной железы, но в связи с преклонным возрастом на срочную операцию врачи не решались, а мы, родные, преступно с этим согласились, и через 2 года бабушка ушла из жизни. До сих пор не могу себе простить то, что при тогдашнем разговоре с мамой, я отнесся к вопросу о бабушкиной операции без особого внимания и беспечно сослался на расхожее представление, что у стариков рак развивается медленно, и поэтому, мол, нечего мучить старушку.

А ведь я был тогда уже далеко не мальчик. И теперь, когда сам дожил до своего собственного рака, понимаю, как был тогда неправ.

Мой дед Давид Семенович Разумов родился в 1883 году в Одессе, окончил там реальное училище, и так же, как бабушка, получил в льежском королевском университете диплом инженера.

После совместной работы с бабушкой в Питере дед получил должность главного инженера текстильной фабрики в Москве. На этом месте он пробыл не очень-то долго – не его было дело командовать людьми, и он ушел на проектную работу в московский «Гипроэлектропром», где разрабатывал системы освещения промплощадок. Там он и прослужил до самого ухода на пенсию в совсем не солидной должности простого старшего инженера (Рис. 11).

Дед был необычайно скромным, стеснительным, очень непритязательным незлобивым человеком. Хотя и несколько упрямым. Вот два достаточно характерных для него примера.

Во время войны в Куйбышеве эвакуированных сотрудников его института как-то направили на сельхозработы, куда деду разрешили взять и меня. Мы приехали в пригородный совхоз, и деда, как самого пожилого, определили на перевозку грузов. Ему для этого дали старую понурую лошадь, запряженную в расхлябанную четырехколесную телегу, куда я тут же взобрался.

Рис. 11. Инженер проектного института.

Можно представить, как я ликовал, воображая себя лихим конником, который вот сейчас проедет мимо кучки мальчишек, тоже приехавших с родителями на полевые работы. Но не тут-то было, лошадь ехать не захотела. Дедушка подошел к ней спереди, стал гладить по морде, тереть загривок, распрямлять спутанные на голове волосы. Ничего не помогало. Тогда я соскочил с телеги, подхватил на обочине дороги хворостину и собрался стегнуть ею по лошадиному заду. О, как сильно мой дед испугался, занервничал, замахал на меня руками, с тревогой оглянулся, не видит ли кто-то нас со стороны.

– Не смей трогать лошадь, – закричал он на меня, – уйди сейчас же. Неужели не понимаешь, что нельзя бить лошадь, ей ведь будет больно.

Вот такой был мой дедушка чудак. А я, исхитрившись, забежал за лошадиный круп с другой стороны и, чтобы дед не видел, сильно ударил ее хлыстом. Лошадь постояла еще немного, качнула головой и медлено двинулась с места.

Другая стычка с дедушкиным глупым, по моему тогдашнему мнению, упрямством произошла через много-много лет на закате его трудовой деятельности. Его послали на несколько дней в командировку в Ленинград, и я, тогда уже молодой инженер, постоянно связанный со служебными поездками, взялся купить ему железно-дорожный билет.

Видел бы кто-нибудь его огорченное испуганное лицо, когда он развернул принесенные мной бумажки.

– Что ты сделал, зачем взял купированый вагон? – возмутился дед, – неужели не было в кассе простого плацкартного? Этот слишком дорогой, мне бухгалтерия не оплатит, я не имею на него права.

И несмотря на все мои увещевания и уговоры, он никак не хотел со мной согласиться. Даже тот факт, что вот его внук даже еще не старший инженер, а ездит всегда только в купейном вагоне, деда не убеждал. Пришлось ехать менять билет.

Детским тонким чутьем без всяких слов с самого моего малолетства я остро ощущал дедушкину ко мне любовь (не потому ли, что я был его первенцем?). До самой его старости я называл его «Путей», это имя осталось от первых годов моей жизни, когда дед забавлял меня нежной гортанной кликушкой: «путя-путя-путя».

Я отвечал дедушке полной и глубокой взаимностью. Наша любовь была бескорыстной, безоглядной и очень доверительной. Больше, чем вечно занятым маме с папой, я доверял ему свои детские обиды, посвящал в свои школьные заботы. А он в ответ рассказывал мне о работе, делился довольно интимными воспоминаниями, а однажды посетовал, что его «Доре уже ничего не нужно, она только щипается».

Ему, вечному безотказному трудяге, стало очень неуютно когда его выперли на пенсию. Я с жалостью видел, как он тяготится вынужденной незанятностью и невостребованностью. Я пытался его ободрить, занять, приносил с работы для перевода с французского какие-то статьи из технических и научных журналов. Но это его полностью не занимало.

Дедушка ушел из жизни совершенно неожиданно, внезапно, предположительно от кровоизлияния в мозг. Участковый врач потом сказал, что, если бы ему вовремя поставили пиявки, он бы не умер. Ему было 74.

Самый близкий человек

Ни с кем никогда во всей моей жизни у меня не было таких близких и теплых отношений, как с моей мамой. Мы любили друг друга любовью безоговорочной, не терпящей никаких отступлений и сомнений. Мы доверяли друг другу все самые сокровенные тайны. Мама всегда знала где я и с кем я, мы рассказывали друг другу о всех своих заботах, тревогах, радостях, надеждах и желаниях. Мы виделись или хотя бы говорили по телефону несколько раз в день, исключений не было никогда. Хотя вру, конечно, в ранней молодости такое взаимопроникновение не было для меня очень уж необходимой потребностью, даже иногда, по правде говоря, немного напрягало, а может быть, и раздражало.

Да, мне здорово, необыкновенно повезло – до своих почтенных 75 лет я был дорогим любимым сыночком, рядом со мной находился самый близкий на свете человек, моя мама. Вот такое счастье подарила мне судьба.

Моя мама, Элеонора (Лора) Давидовна Разумова родилась 17 августа 1912 года в Одессе. В 1915 году вместе с родителями переехала в Петроград, прежнее царско-немецкое название которого Санкт Петербург к тому времени уже перестало звучать из-за войны с Германией.

На вопросы о революции она отвечала, что помнит только один эпизод, связанный с прохождением мимо их дома неровной колонны вооруженных длинными винтовками солдат и матросов. Она стояла в толпе любопытных, держала за руку свою няню-бонну и звонко кричала вместе со всеми: «Да здравствует матушка Россия и батюшка царь!»

Гражданская война застала маму в Одессе, куда после революции ее отправили жить и учиться из неспокойной российской столицы. А в 1923 году после смерти одесских бабушки с дедушкой окружным путем по разным украинским и южнороссийским железным дорогам она в сопровождении мамы вернулась в Петроград. Потом те же центобежные силы, что и моего отца, перенесли в 1927 году семью Разумовых в бурно разраставшуюся Москву. Там мама окончила среднюю (называвшуюся II-ой ступени) школу и поступила в «Автогенно-сварочный техникум».

С этим средним профессиональным учебным заведением ей не очень-то повезло в том смысле, что буквально на следующий год после получения ею диплома техника по сварке металлов этот техникум стал факультетом Московского высшего технического училища (знаменитого МВТУ им. Баумана). Позже, чтобы все-таки получить высшее образование мама ((Рис. 12) поступила на заочное отделение физико-математического факультета Педагогического института им. Ленина. Сделала она это вопреки возражениям папы, считавшим, что женщине уместнее варить мясные щи, чем сваривать листы рулонной стали.

Моя мама вообще любила учиться. В конце 40-х годов, работая в НИС, (Научно-исследовательском секторе) Бауманки она даже поступила в заочную аспирантуру и готовилась сдавать так называемый кандидатский минимум – обязательные экзамены по марксизму-ленинизму, языку и специальности.

Но, увы, ни сдать экзамены, ни сделать диссертацию ей время не позволило – в 1948 в Бауманском институте, как и повсюду в СССР, началась свирепая борьба с «безродными космополитами». Мама, работавшая тогда всего лишь младшим научным сотрудником, стала приходить со службы бледная взволнованная. «Сегодня ушли Фридлянда», – говорила она, а через неделю сообщала: «Ярхо тоже пришлось уволиться». Вскоре и ее «освободили по собственному желанию», после чего она вынуждена была пойти работать в какую-то строительно-монтажную контору.

Рис. 12. Лора, портрет. «Электрофотография № 3», Москва, Преображенская площадь, 1930 год.

Но и там ее тяга к науке не угасала, и она занялась разработкой тогда еще совсем передовых неразрушающих методов проверки качества сварных швов с применением ультразвуковых и радиоизотопных приборов.

Мама была увлекающейся, восторженной натурой (Рис. 13). «Ах, какие красивые облака», – восклицала она. Или радовалась уличным деревьям: – «Какой, роскошный, какой огромный кедр!» Она всем интересовалась, покупала годовые абонименты на классическую музыку в Консерваторию, посещала новые художественные выставки, ходила на прогоны-репетиции в театры. Очень любила путешествовать, ездила по туристическим путевкам в Чехословакию, Югославию, а после обрушения железного занавеса – в Италию, Израиль, на Кипр.

Рис. 13. Лора, фотоснимок, 1960 год.

Важной чертой маминого характера, увы, мне не передавшейся, была смелость принятия серьезных жизненных решений. Например, уже в достаточно солидном пенсионном возрасте она нашла в себе храбрость перейти со старой работы на новую в только что созданное учреждение. Многие значительно более молодые ее сослуживцы удивились и позавидовали такой ее решительности. И позже тоже без всяких колебаний она бросила привычный московский быт, своих родных, подруг, знакомых и смело нырнула вместе со мной в чужую, трудную для привыкания американскую жизнь. А ведь ей было уже далеко за 80.

Не пренебрегала мама и спортом, регулярно ходила плавать, в том числе, и зимой в открытый бассейн «Москва» на Волхонке. Кроме этого, в течении 40 лет каждую неделю она ездила на метро в Дом Ученых, где занималась групповой оздоровительной гимнастикой. К сожалению, никаких других видов физкультурной активности для простых смертных немолодого возраста тогда в СССР не существовало.

Зимой 1995 года в гололед, возвращаясь после плавания в бассейне, мама поскользнулась около нашего дома на обледеневшем бордюре тротуара и сломала бедро. В больнице ее заковали в гипс и предложили 2 варианта выхода из положения. Первый заключался в необходимости несколько месяцев (а в ее возрасте до полугода) лежать почти неподвижно с поднятой ногой до тех пор, пока кости сами не срастутся. Второй – непростая болезненная операция с установкой на бедре довольно большой металлической пластины. Конечно, моя храбрая мама без долгих раздумий выбрала второй вариант.

Женская судьба ее не очень-то баловала. С моим отцом они жили трудно, часто ссорились, папа не всегда умел сдерживать свои эмоции, раздражался, взрывался по всяким пустякам, а мама очень нервничала и плакала. Когда мне стукнуло 16, они развелись, суд выделил папе отдельную жировку – так называлась бумага, дававшая право на определенное количество квадратных метров жилья. Комнату, где мы жили втроем, разделили шкафом и буфетом на 2 половины, но отец в своей части долго не жил и вскоре уехал к второй своей жене.

Мама вышла замуж за Тихона Павловича Кузнецова, лабораторного механика, который работал так же, как она, в НИС, Бауманского института. В противоположность моему отцу он по характеру был человеком спокойным невозмутимым и в меру юморным. Раньше он жил с женой и дочерью в подмосковной Перловке в им же построенном доме. К времени знакомства с моей мамой ТП, как мы его про себя звали (для мамы он был Тима), ушел от скандалистки жены, запустившей в него горячим утюгом, и ночевал на работе в маленькой безоконной фотолаборатории.

ТП был мастером на все руки. Он мог починить телевизор, сыграть на аккордионе, сменить трансмиссию у Москвича, наладить зубоврачебную бормашину. Последним, кстати, он неплохо подрабатывал в дополнение к своей основной работе. К концу жизни у него развилась тяжелая форма диабета, и летом 1980 года он неожиданно умер, сидя в очереди на приеме к врачу в районной поликлинике.

После Тихона Павловича, прожившего с нами почти 30 лет, мама больше замуж не выходила, хотя и был у нее сначала многолетний друг Аркадий Борисович Рубинов, а после его смерти Иосиф Моисеевич Мандельбойм. Оба они были по характеру людьми легкими, незлобивыми, отходчивыми.

Оказавшись в свои 85 лет в эмиграции, мама вовсе не растерялась, не повесила нос, а продолжала свой прежний активный образ жизни. Так же, как в Москве, она ездила в плавательный бассейн, занималась в группе гимнастики. С первого же дня стала учиться в классах High School английскому языку, причем учительница неоднократно хвалила ее за старательность и успехи. Несколько лет она посещала лосанджелесский Центр здоровья для пожилых (или «дедский сад», как в шутку называли такие заведения). Она и там продолжала заниматься физкультурой и учить английский, участвовала в разных культурных мероприятиях – читала стихи, танцевала.

В 2005 году, когда маме делали педикюр, у нее оказался порезанным на ноге палец и внесена инфекция, началось воспаление. Ни она, ни я не придали этому особого значения – мало ли какие нарывчики появляются на человеческом теле, особенно на ногах, столь подверженных ранениям. Но у нее воспаление никак не хотело проходить, в ход пошли антибиотки, сначала в виде мази, потом в виде таблеток, которые мама принимала месяцами. Ничего не помогало, инфекция шла все глубже и достигла кости.

Врачи стали говорить, что палец следует удалить. Я возражал и возмущался – что за дела, неужели из-за какого-то нарывчика надо человека резать. Этак можно предлагать тому, у кого заболит голова, взять ее и отрезать. Я, дурак, не понимал, что в мамином возрасте человеческий организм уже не может, как молодой, успешно бороться с воспалением.

Следующей отчаянной попыткой спасти маме палец была установка капельницы и внутривенное вливание антибиотиков. Длилось оно несколько месяцев и тоже не помогло.

И вот мы решились на операцию. Моя русско-язычная кардиологиня Анна Милштейн дала телефон некого хирурга, якобы, «имеющего привилегию» (то-есть, оперирующего) в одном из самых больших лосанджелесских госпиталей Sedars Sinai, основанному и спонсируемому еврейской общиной. Я безответно звонил тому доктору несколько раз, а когда он наконец откликнулся, то сказал, чтобы мы вызвали Скорую помощь и ехали в приемный покой.

Но оказалось, что того хирурга в Sedars Sinai, нет и никогда не было, и вообще он специалист по сосудистой хирургии и никакого отношения к ногам не имеет. Целый день мама пролежала в приемном покое, к ней никто не подходил, и я ни от кого ничего добиться не мог.

И вдруг случайно я встретил в коридоре ту самую А.Милштейн, очень обрадовался, подскочил к ней, думал, наконец-то, вот сейчас все устроится. Но она, еле поздоровавшись со мной, в помощи отказала, обьяснив, что занимается только верхней частью человеческого туловища. И для наглядности показала ладонями какой именно. На все мои мольбы, просьбы, сетования на слабость английского, непонимание и незнание больничных правил она отвечала сердито и резко: «ничем помочь не могу». Только к концу дня маму все-таки положили в палату и наконец-то дали ей что-то поесть.

Ослабление организма многомесячным приемом антибиотиков, нарушение защитной микрофлоры желудка сразу же привело маму к заражению сальмонеллезом. Наверно, он пришел с яичным омлетом, который ей давали, как мягкую пищу, более подходящую для ее вставных зубов. Больничную палату поставили на карантин, дверь завесили желтым занавесом. Врачи, сестры и санитарки, которых теперь невозможно было дождаться, входили в комнату, одетые в тоже желтый полиэтилен и широкие марлевые намордники.

У мамы начался сильнейший неостанавливавшийся понос, температура поднималась до 40 градусов. Несколько суток она ничего не ела, в качестве пищи ей через капельницу стали давать физиологический раствор.

И вот в это время появилась та самая А.Милштейн, теперь уже внимательная и заботливая. Но к чему? Конечно, к тому, чтобы слупить с маминой медицинской страховки побольше денег. Она посылала ее то на одно, то на другое обследование, и ее, слабую, еле дышащую, с высокой температурой каждый раз перекладывали с кровати на тележку, везли по длинным коридорам, поднимали на грузовых лифтах и засовывали в разные сканирующие камеры и трубы, вводили в вену радиоактивные смеси и брали бесконечные анализы крови. Ее руки были так исколоты иглами, что уже не оставалось ни одного свободного места для очередного шприца.

В один из дней маму отвезли в операционную, откуда через пару часов ее уже привезли без того самого злосчастного пальца. Причем, этой ампутации она почти не заметила и я подумал, как же было глупо, что не сделали мы этого раньше.

После операции я неоднократно просил врачей отпустить маму домой, но меня каждый раз пугали тем, что без врачебного контроля и постоянного ухода медсестры мама может умереть. Только недели через две мне удалось ее вырвать из цепких лап эскулапов-бизнесменов.

Оказалось, что вполне можно организовать уход и на дому. Я нашел врачиху, согласившуюся время от времени приходить к маме, и медсестру, регулярно делавшую ей всякие процедуры. Мама пошла на поправку, поднялась с постели и даже снова стала ходить в свой Центр здоровья.

Однако, еще и до эпопеи с пальцем я замечал в ней некоторые странности. Она все меньше восторгалась красивыми закатами на океане, от которых раньше приходила в восторг. Ее реже стали увлекать телевизионные сериалы и только что опубликованную мою мемуарную книгу она не восприняла так, как раньше всегда с интересом читала мои опусы.

Она начала постоянно звонить мне на мобильный телефон, плачущим голосом жаловаться на плохое самочувствие и требовать, чтобы я мгновенно появлялся. Когда я приезжал домой, оказывалось, что этого совершенно не требовалось. Был даже случай, когда я, будучи с внучкой в цирке, вынужден был совершенно напрасно уйти с представления.

Теперь же взгляд ее обычно таких искристых глаз сделался тусклым и безразличным, на полях книг, которые я ей давал читать, она машинально писала какие-то буквы. Память ее уходила, сознание становилось нечетким, расплывчатым. Неотвратимо наступала страшная болезнь Алцгеймера – старческое слабоумие или, как это называли в России, «разжижение мозгов».

Пришло время, когда оставлять маму даже на ночь одной уже было нельзя. Пришлось нанимать так называемых «ухажерок», которые поочередно сменялись у нас чуть ли не каждые пару месяцев. Намучился я с ними ужасно. Все они были нелегалки, наглые, грубые, требовательные. Жили на всем готовом, за квартиру не платили, еда была дармовая, получали они чистыми 1, 5 тысячи долларов в месяц. Мне казалось, это было неплохое трудоустройство, единственная трудность которого сводилась к тому, что им приходилось жить в одной комнате с больным человеком.

Первая же из них, крупная моложавая дама, приехавшая на заработки из Донецка, открыв холодильник, предьявила мне претензию: «Вы что же собираетесь меня кормить одной только мороженной курятиной?» Другая, тоже украинка, сразу же заявила, что не может слышать, как ее подопечная постоянно что-то говорит (у мамы так проявлялась ее болезнь). Третью раздражало то, что слишком часто я захожу в комнату и говорю, что ей надо делать.

Наконец, появилась у нас некая Лиля, худенькая болезненная армянка – нелегалка из Еревана, бывшая врач-педиатр. В отличие от предыдущих она была приветлива, доброжелательна, добросовестна. При ней мама поправилась, округлилась, стала как-то спокойнее, показалось даже, что Алгеймер чуть-чуть посторонился.

Но тут случилось нечто ужасное. В один из выходных Лиля исчезла, не появилась ни в понедельник, ни во вторник, и потом еще целую неделю мы не знали, где ее искать. Наконец позвонила какая-то женщина, назвавшаяся подругой ее дочери, жившей в Армении. Именно она пересылала той лилину зарплату (неустроенная дочка нигде не работала и только ждала американских денег).

Оказалось, что у Лили был обморок, она упала, ее отвезли в госпиталь, подключили к машине жизнеобеспечения, и она уже целую неделю лежит без сознания в реанимации. Еще через пару дней та же женщина сообщиа, что из-за того, что некому было оплатить машину, ее отключили, и Лиля умерла.

Следующий связанный с этим стресс я испытал, когда повез остававшийся у нас лилин чемодан к той женщине. Ехал довольно далеко и с трудом нашел по адресу небольшой многоквартирный дом. Меня встретила неулыбчивая лет тридцати черноволосая армянка, настойчиво, несмотря на мои возражения, потребовавшая, чтобы я поставил свою машину в их гараж. Как только я в него вьехал, ворота за мной с грохотом захлопнулись.

– Надо проверить чемодан, – она строго посмотрела на меня, и я понял, что меня отсюда выпустят нескоро. Мы поднялись в кватиру на втором этаже и туда пришла еще одна дама, как я понял, соседка, призванная быть свидетельницей.

– Здесь где-то должна быть тысяча долларов, – заявила подруга лилиной дочки, открыла чемодан и долго там рылась. Наконец, суровость ее физиономии смягчилась, она извлекла откуда-то из-под белья бумажный конверт и, держа его в вытянутых руках, чтобы мы видела, пересчитала зеленые бумажки.

Я вздохнул с облегчением.

Мамино здоровье стало быстро ухудшаться, она все реже реагировала на все, что происходило вокруг, а потом перестала узнавать близких, даже меня. Как-то утром она отказалась есть, я страшно испугался, вызвал скорую помощь, и отвез ее в ближайший госпиталь Sant Jouns. Вот тут я сделал ошибку, которую до конца своих дней не могу себе простить.

Ведь дежурный врач тогда меня спросил: «Так, что вы оставляете мамашу или забираете?» И я тогда вдруг испугался трудностей и неопределенностей, которые меня могли поджидать. Я уехал домой один. То было даже не эгоизм, а настоящая подлость, предательство.

Мне не надо было отдавать ее в лапы алчных госпитальных докторов-бизнесменов. Они снова, как раньше в Sedars Sinai, волчьей станей накинулись на больную беспомощную старушку. Гастроэнтерологи, кардиологи, инфекционисты, отолорингологи – все рванулись хапнуть свою долю от маминого страхового пирога. Ее, как в истории с пальцем ноги, начали таскать по дорогостоящим мучительным для нее обследованиям и процедурам. Но самое невыносимое началось, когда ее стали кормить через трубку, вставленную в нос. Она инстинктивно пыталась вынуть этот пыточный инструмент, тогда ее руки привязали к поручням кровати.

Вскоре дело дошло до установки питающей трубки, хирургическим путем врезанной, минуя пищевод, прямо в желудок. Однако, при этой операции ей что-то нарушили, началось внутреннее кровотечение, пришлось ее снова резать. После всего этого ужаса мама совсем потеряла какое-либо ощущение реальности и погрузилась в некий бессознательный сон. В таком состоянии ее перевезли в другой госпиталь, где уже оставили в покое, но жизнь ее повисла на слабом волоске.

Поздно вечером 22 мая 2007 года, когда я уже лег спать, раздался звонок, и мне сказали, что я должен срочно приехать.

Я опоздал… Никогда себе этого не прощу.