Текст книги "Родословная ашкенази"

Он дал мне жизнь

Мой отец, Александр Давидович Зайдман, урожденный Айзик, родился 1 июля 1907 года в городе Карачеве (ныне Брянской области). Там он окончил среднюю школу, и в 1929 году приехал в Москву. Это было время всеобщей центростремительной волны, на которой миллионы молодых сердец рванулись в советскую столицу учиться и крепить мощь социалистической индустриализации. Он поступил на металлургическое отделение Московского горного института, ставшего позже «Институтом стали и сплавов им. Сталина». Там он и получил высшее образование, став инженером по холодной обработке металлов.

Во время учебы он и познакомился с моей мамой (рис. 14).

В предвоенные годы папа работал в Государственном специальном проектном институте № 6 (ГСПИ-6) – одном из многих полузакрытых, так называемых «режимных», учреждений, то есть, «почтовых ящиков», работавших на войну. Он был в своей области незаурядным специалистом, вел проектные работы по важным объектам оборонной индустрии. Однажды его, кажется, даже пригласили на какое-то совещание у знаменитого наркома тяжелой промышленности С.Орджоникидзе.

У отца была благородная, этакая импозантная внешность: стройная осанка, гордо посаженная голова с заемом длиных седых волос и большим породистым носом с горбинкой. Он всегда носил чистые белые сорочки, красивые галстуки и строгие темные двубортные костюмы английского покроя. Говорил он медленно, степенно, а главное, обладал ясным здравым умом, что привлекало к нему в институте самых разных людей, приходивших посоветоваться по служебным и даже личным делам.

Рис. 14. Молодожены, Сочи, 1930 год.

После заключения пресловутого пакта Молотова-Рибентропа папа оказался всключенным в группу советских специалистов, участвовавших в переоборудовании сталелитейных заводов Круппа, выпускавших вооружение. Как я понимаю, он обладал некими важными знаниями в области различных специальных присадок-добавок, применявшихся при выплавке легированной стали для повышения прочности танковой брони, оружейных и орудийных стволов. Однажды с какого-то совещания, где были и немецкие инженеры, папа принес домой удивительный цанговый карандаш, на стволе которого плясали забавные крупповские человечки.

В самом начале войны отцу, как ценному работнику, дали «бронь», то есть, освобождение от мобилизации. Вместо фронта его послали на работу в Златоуст, где поначалу ковалось лишь холодное оружие (штыки для винтовок, сабли для ковалерии, кортики для морских офицероа). Позже там, кажется, стали производить и более важные для армии орудия войны. Потом до самой пенсии отец служил главным инженером проекта в московском Государственном институте редких металлов (ГИРЕДМЕТ).

Кроме основной работы, папа много вкалывал «налево», то-есть, делал «халтуру». Позже это греческое слово приобрело пренебрежительное значение, а в то время означало только подработку к основной часто крайне скудной инженерской зарплате. В кругу советской технической интеллигенции это было широко распространено.

Но, я думаю, для отца эти занятия были не только средством дополнительного заработка. Он любил свое дело, увлекался им, поэтому с удовольствием брал разные левые работы и сидел вечерами за письменным столом с логарифмической линейкой. А просто так отдыхать не очень-то и умел. Хотя любил музыку, знал некоторые оперные и опереточные арии, любил и умел неплохо танцевать, особенно вальс и фокстрот.

В конце «роковых» сороковых годов ни один «низкопоклонник перед Западом» не мог избежать заслуженного наказания. А посему как-то вечером, зайдя на кухню нашей коммунальной квартиры, я обнаружил на нашем столе рядом с керосинкой «Московскую правду» с жирными карандашными пометками. Я взял газету и увидел небольшую заметку с названием «Расточительные проектировщики». В ней говорилось:

«В то время, когда весь наш советский народ самоотвержено трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.

Так, в московском институте Гиредмет при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Александр Давидович запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик дорогостоющую технологическую линию по западногерманскому образцу.

Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. «Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами!» – говорилось на заседании Партхозактива.»

Я тут же схватил пальто, шапку, перчатки и побежал к метро.

Отец сидел в кресле, запахнув свой старинный длиннополый халат из мягкого серого сукна и, наполнив маленькие хрустальные рюмки пятизвездным армянским коньяком, смотрел на меня вовсе не такими уж грустными глазами.

– Я бежал к тебе, думал ты убит и подавлен, – сказал я, – но, к моему приятному удивлению, ты не выглядишь более мрачным, чем в тот раз, когда взял пять взяток на мизере.

– Что говорить, сынок, – ответил отец, – конечно, дела мои – далеко не кофе с ликером. Но и не касторка с перцем. Во всяком случае, нос вешать рано, Партхозактив – еще не районный Нарсуд. И понять его вполне можно – «цыпленки тоже хочут жить». Надо отчитаться перед Райкомом, галочку поставить, доложить, что космополита долбанули, задание партии выполнили. Я вчера был у директора, он успокоил, сказал, что тронуть меня не даст. Говорит, придется разжаловать в инженеры и вкатить выговор с занесением в личное дело. Ну, и черт с ними, все равно я буду заниматься теми же своими делами.

К счастью, так и получилось, как сказал директор Гиредмета – отец остался в институте, хотя и на должности простого проектировщика (рис. 15).

В 60-х годах, когда лаборатория, где я работал, располагалась на Полянке неподалеку от папиного Гиредмета, мы с ним виделись довольно часто. Ходили днем обедать в одно из местных кафе, встречались после работы и шли вместе до метро. Он рассказывал о своих проектных делах и острых длительных конфликтах с коллегами – кое с кем из них он, мягко говоря, не ладил.

Рис. 15. Главный инженер проекта института «Гиредмет», Москва, 1965 год.

Как-то он устроил мне подработку – надо было дать платное Заключение по поводу подтопления подвалов одного промышленного здания в Рязани. В сопровождении еще двух сотрудников мы на их служебном рафике отправились через Коломну на обьект. По дороге машина пару раз останавливалась «на подзарядку», как выражались мои спутники, что заключалось в раскупоривании очередного бутыльона белого-ловки, которая тут же опорожнялась. Мне это очень не понравилось.

Нет, папа не был никаким выпивохой. Просто он любил жизнь, вкусную еду, вино, не ограничивал себя разными диетами, много неудержано курил, никогда никакой физкультурой не занимался и вообще не следил за своим здоровьем. Наверно, это и привело к тому, что, уйдя на пенсию в возрасте 70 лет, он целый год только и делал, что ходил по докторам. То ему надо было лечить больные постоянно мерзнувшие ноги, то пришлось вырывать сильно пораженные кариезом зубы и ставить зубные протезы.

Надо признаться, что для меня папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе мы решали проблему выбора моей профессии, это он меня отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Я советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего рабочего пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.

Но характер у отца был, мягко говоря, нелегкий. Он мог неожиданно выйти из себя, накричать и не за что обидеть. Из-за этого у него каждый раз то тут, то там появлялись враги, с которыми он долго не мог никак помириться и сам это тяжело переживал. Домашним тоже от него доставалось, мама часто плакала, они сутками не разговаривали, и обстановка в доме была очень сложная.

…Разводились они долго и трудно. Сначала отец устраивал демонстрации, ложился спать на пол, не завтракал и не ужинал дома. Потом, когда развод был оформлен, он выхлопотал себе отдельную жировку на часть площади в нашей комнате, которую перегородили шкафом и буфетом. Мне пришлось преребраться в коридор, в нем забили парадную дверь, и получилась, хотя холодная и сырая, но отдельная, моя первая в жизни, собственная комната.

После развода с моей мамой, произшедшего по ее, а не его инициативе, он старался сохранить со мной связи. К выпускному школьному вечеру пошил мне у дорогого портного в ателье нарядный выходной костюм. Когда мне потребовалась операция по обрезанию крайней плоти, отягочавшей мое половое созревание, он пошел со мной в больницу, договорился с хирургом и помогал при выздоровлении. На алименты, как полагалось при разводах, мама в суд не подавала – отец и так давал ей деньги вплоть до моего официального совершеннолетия (кажется, до 18 лет).

Мое отношение к отцу и мои отношения с ним всегда были со знаком плюс, хотя и не всегда одинаковыми. В том подростково-юношеском максималистском возрасте, переживая развод родителей, я однозначно стоял на стороне мамы, часто жаловавшейся на «ужасный» характер отца. Мне было ее очень жалко, и я не понимал, зачем он обижает такое доброе безобидное существо, как моя мама. В то же время мне было жалко и папу, тоже ведь родного близкого мне человека, который вот так неожиданно должен был уйти из нашего дома.

Только повзрослев, я понял, что в разрыве двух не может быть повинен только кто-то один.

Второй раз отец женился на Фане Абрамовне Богницкой, высокой чернобровой женщине, интеллигентной, доброй и приветливой. Она была кандидатом технических наук и работала в знаменитом ЦАГИ (Центральном Аэро-Гидравлическом Институте).

Они жили в коммунальной квартире большого 9-тиэтажного дома в Армянском переулке (рядом, действительно, находилось Представительство Армянской ССР). Циклопичность этого огромного здания ныне отмечена расположением в нем одного из важных федеральных министерств. И только теперь, в свои преклонные годы, обремененные артрозными коленками, я понимаю, как тяжело было тогда уже пожилым людям подниматься на 8-ой этаж по крутой лестнице, соединявшей этажи 3-метровой высоты.

В той многонаселенной квартире было 12 комнат и соответственно 12 дверных звонков, электрических счетчиков, а также 12 деревянных поджопных кругов к единственному унитазу в одной на всех уборной и столько же тряпок для вытирания там же пола. В общей кухне вечно стоял пар от чанов, в которых женщины перед стиркой кипятили белое белье. Обычно я приходил туда в гости после демонстраций, на которые нас, служащих государственных учреждений, выгоняли в празничные дни 1 мая и 7 ноября. Армянский переулок находился как раз на моем обратном пути от Красной площади. Поэтому я не без удовольствия после демонстрации приходил по этой праздничной оказии к папе и его хлебосольной супруге. Отец любил застолье, вкусную острую и жирную пищу, добрую выпивку, ему нравилось порассуждать о жизни, о прошлом и будущем, о внутреннем положении и международных делах. А иногда я посещал тот дом и без особых праздников и приглашений.

Но однажды я не пришел, когда меня ждали специально. У отца был день рождения, и я звонил за неделю, обещав обязательно придти.

Однако именно в тот вечер у меня неожиданно появилась острая необходимость в очередном свидании с очередной своей пассией. Сегодня я даже не помню, кто она была, и где я с ней проводил время. Но тогда эта встреча казалась мне крайне важной, даже настолько, что про папин день рождения я просто-напросто забыл. А он долго ждал меня, накрыл стол, поставил бутылку, рюмки, тарелки, купил специально любимый мой шоколадно-вафельный торт. Он ждал меня до 7 часов вечера, потом до 8, до 9. Но я не пришел ни в 10, ни в 11. Отец страшно обиделся и разозлился. В 12 часов ночи он сел к письменному столу и написал большое гневное письмо. Однако потом, по-видимому, остыл и мне не показал.

Я прочел это письмо только после его смерти, и до сих пор испытываю чувство глубокого стыда и сожаления, неисправимой вины и неоплаченного долга, который уже никогда мне не отдать и который до конца моих дней будет лежать тяжелым грузом на сердце.

Позже они вступили в жилищный кооператив и получили большую удобную квартиру в новом доме в районе московского престижного тогда Юго-Запада. Но, увы, Фане Абрамовне почти не удалось пожить в том двухкомнатном раю – ее рано настиг грозный бич времени, страшный прожорливый рак. Она болела недолго, вынуждена была бросить свою любимую работу, ушла по инвалидности, потом всего пару недель пролежала в больнице и умерла. Похоронили ее на территории Донского крематория. Причем, место на этом престижном кладбище удалось получить только благодаря настойчивым хлопотам начальства ее института.

Через год папа женился на некой Елене Александровне, враче-пневмопатологе, русской женщине, перебравшейся в Москву из Узбекистана. После развода с мужем она на птичьих правах ютилась в крохотной каморке при туберкулезной больнице где-то в Подмосковье. А в Ташкенте у нее осталась дочь с семьей, которую я как-то навестил, будучи там в командировке.

Когда папа ушел из жизни, Елена Александровна очень боялась, что я оттяпаю у нее квартиру, такой негатив у нее уже был при разводе с предыдущим мужем. Поэтому на поминках при всех присутствавших родственниках она за столом прочла то самое обращенное ко мне с обидой письмо. Таким образом, очевидно, она хотела показать, как плохо ко мне отец относился, и нечего, мол, мне расчитывать на наследство.

Но я на него и не претендовал, хотя даже и без суда вполне мог получить хотя бы половину денежной стоимости той кооперативной квартиры. Вскоре Елена Александровна, конечно, перетащила в Москву свою дочку с мужем и ребенком.

К своему 70-летию отец обзавелся большим букетом разных хвороб и, наверно, поэтому рановато для его трудоголикого характера ушел на пенсию. Но прожил потом чуть больше года, да, и этот короткий срок лишь ходил по поликлиникам, запоздало пытаясь поправить здоровье, подорванное вредным образом жизни, неумеренным питанием, постоянными стрессами и чрезмерным курением.

Однако больше всего его донимала традиционная мужская болезнь – аденома простаты. Много раз за ночь он вставал с постели и тащился на рандеву с туалетом, неоднократно у него случались очень пугавшие задержки мочеиспускания. Он ходил от уролога к урологу, пока, наконец, не попал к некому профессору Маринбаху. Тот положил его на обследование в одну из юго-западных московских клинических больниц.

Первый же анализ крови показал недопустимо большое содержание в ней мочевины. Для ее устранения папу уложили постель и в вену врезали трубку, через которую стали подавать какой-то улучшающий кровь раствор. Он пролежал с капельницей около суток, и тут совершенно неожиданно случилось несчастье.

Позвонили из больницы и сообщили, что у папы в одном из кровеносных сосудов оторвался тромб и произошел инсульт. Я приехал в больницу, когда его на передвижной кровати везли в реанимационную палату. Мы встретились с ним глазами, мне показалось, что он мне улыбнулся краем рта, и я вдруг подумал, что вижу его последний раз. Так оно и было.

Захоронили урну с папиным прахом на территории того же Донского крематория под тем же памятником, где уже была Фаня Абрамовна. Ее брат Семен очень боялся, что я, наследовавший документы на это кладбищенское место, их ему не отдам. Он был под прессом памяти о скандале, связанным с категоричным отказом моего папы передать ему после смерти Фани Абрамовны права на это место.

Но я без всяких-яких отдал Семену Абрамовичу все бумаги, и теперь, посещая могилу отца, лицезрею на том же памятном камне фаянсовые портреты не только его самого, но его жены и его родителей.

Это была настоящая любовь

Она была маленькой изящной девушкой с большой привлекательной грудью, тонкой шеей, черными чуть волнистыми волосами и живыми яркими глазами (рис. 16). При первой же встрече я сильно запал на нее, и сразу же пригласил к себе домой. Предлог был под руками – мне только что удалось переписать у кого-то на свой маг модных тогда сестер Бэрри. Одной ей, видимо, придти было неловко и она привела с собой своего брата Володю, который был на 2 года моложе меня. Мы слушали идишские песни в джазовой обработке, болтали о том, о сем. Когда гости ушли, я увидел на столе оставленную Изой авторучку. «Может быть, этим она дает мне повод позвонить ей, – подумал я, – значит, скромная тактичная девочка. И наивная, неужели я не нашел бы способ достать ее и без какого-то намека?».

Рис. 16. О, как она была любима.

Конечно, я позвонил на следующий день, повел ее на концерт блестящего танцора Махмуда Эсамбаева. Потом мы стали часто встречаться, вскоре дело дошло до поцелуев, обниманий, она невероятно сильно меня возбуждала, и я умирал от желания…

Надо признаться, это был период пика моей половой активности. Все мое тело, каждая его клеточка, казалось, была переполнена бурлящей, кипящей, рвущейся наружу спермой. Я готов был задрать юбку каждой прохожей уличной красотке, попутчице в лифте, соседке по подьезду, сотруднице своей конторы, врачихе поликлиники или даже продавщице ближайшего продмага. Я мотался по командировкам, и счет моих случайных связей быстро достигал рекордных чисел. Бывало (хотя не слишком уж часто) я сливался в кого попало чуть ли не по два раза в сутки.

Но все же я не был таким уж конченным повесой и прислушивался к голосу разума, озвученному, в частности, моей мудрой бабушкой. Застав меня как-то с очередной пассией, она пробурчала сердито: «Прекратил бы уже зря болтаться, пора и детей заводить, а то семя несвежее будет». И, вняв этому призыву, я неустанно стал подыскивать подходящий вариант, причем некоторых потенциальных невест «пробовал на зуб».

Иза сразу же показалась мне вполне подходящей кандидатурой. Особенно всерьез я стал подумывать об этом, когда понаблюдал за ней на вечеринке празднования нового, 1961-го, года. В отличие от большинства девиц, с ножкой на ножке погруженных в светский трёп, Иза вместе с еще двумя активистками споро крутила салаты, нарезала колбасу, расставляла на столе тарелки и ставила стаканы. «Хозяйственная девочка, не белоручка», – подумал я.

Нравилось мне и то, что по отзывчивости и заботливости о ближних моя новая подруга выгодно отличалась от многих своих самовлюбленных сверстниц. Ну, взять хотя бы такой мелкий, но характерный пример. Где бы Изу какой-нибудь вкуснятиной не угостили, она обязательно делилась ею со мной. И каждую подаренную ей мною коробку конфет или даже простую шоколадку она тут же распечатывала и мне отдавала добрую половину.

Мы много c Изой катались на лыжах, а когда наступило лето, стали ходить в турпоходы. Мы познакомились в ноябре, а августе я сделал ей предложение. 15-го числа мы зарегистрировались, и не в каком-то там задрипанном ЗАГС’е, а в только что открывшемся тогда новом и единственном в Москве специальном «Дворце бракосочетаний» у метро Кировская. Свадьба была скромной, застолье прошло в доме изиных родителей (комната в коммунальной квартире).

Мы прожили с ней много длинных и разных лет, счастливых и не очень, спокойных и буйных, мирных и тревожных. За это долгое время наши логико-математические Эйлеровые кольца, то любовно и крепко сливались в один круг, то, глубоко или мелко пересекались своими окружностями, а иногда, только касались ими в одной точке, и даже катились по жизни только рядом. Но, бывало, и отдалялись друг от друга на приличное расстояние.

Но что это я, зачем ворчу и почему упоминаю какой-то негатив? Неужели наша несправедливая память тянет из прошлого детали плохого куда сильнее, чем многие частности хорошего? Или это только у меня такого до нелепости обидчивого?

Теперь, обсуждая сам с собой прошедшие годы, я думаю, что идилию моей в общем-то счастливой семейной жизни с Изой портили оба наши характеры – ее нервный, взрывной, истеричный и мой обидчивый, неотходчивый, злопамятный. Уже в первые дни свадебного отпуска (в Архипо-Осиповке, на Черноморском побережьи Кавказа) Иза стала налетать на меня по всяким пустякам. То она злилась, что мы куда-то опаздываем, а я медленно собираюсь, то психовала, когда я по ее мнению слишком долго застаивался у лотка с местными сувенирами. Сначала она, как бы извиняясь, объясняла свои взрывы естественной причиной: перестройкой организма в результате потери девственности и резкого скачка в судьбе, который по ее словам не мог пройти просто так.

А потом в момент раздражения однажды заявила, что у нас вообще психологическая несовместимость, и надо подумать, не разбежаться ли сразу. Но я ее успокаивал, говорил, что все обойдется, надо не нервничать, надо постараться проглотить эту ложку дёгтя – она, наверно, неизбежна и бывает у всех новобрачных. А сам про себя копил обиду, дулся, и думал, может быть, и правда, надо с ней расстаться. Но тут же себя останавливал, рассуждая «вот столько выбирал-выбирал, наконец нашел, чего ж теперь…».

Вскоре вопрос сам собой рассосался – несмотря на все наши неуклюжие старания предохраняться, противные толстые баковские презервативы не выдержали напора молодой страсти и порвались. Моя жена подзалетела и 4 июня 1962 года родила дочку Лену.

Наша совместная жизнь в целом была вполне счастливой. Мы растили дочь, вели нелегкий советский быт, ходили в гости к родственникам, бывали в театрах, кино. В общем, жили вполне полноценно, во всяком случае, не хуже других.

Но, увы, нередко наша жизнь обидно омрачалась разными нелепыми ссорами. Склоки возникали из-за изиных нервных взбрыкиваний и моих совершенно неадекватных ответных вспышек гнева. Вместо того, чтобы очередную размолвку не осложнять, представлять простым недоразумением и отшучиваться, я начинал злиться, усугублял конфликт, и тоже орал по базарному.

В результате какой-то пустяковый повод становился причиной целого скандала. Вслед за этим я обычно поворачивался и уходил ночевать к маме. Если бы не она, скорее всего, я, озлобясь, ушел бы совсем в другую сторону, развелся и переселился к какой-нибудь очередной своей пассии. А куда еще мне оставалось бы исчезать? Так что, зря Иза валила на свекровь свои беды – та, наоборот, на многие годы сохранила нашу семью. А к ней моя жена то-ли по ревности, то-ли по недомыслию относилась совершенно безобразно, нередко почем зря ругая ее зачем-то за глаза.

Наиболее широкая расщелина прорезала нашу семейную равнину в канун 1971 года, когда я почти на 2 недели застрял в родительском доме на Суворовской. Хотя со своей Леночкой я видеться не переставал, забирал ее после школы, приводил к бабушке. И как-то моя 9-тилетняя дочь, опустив глаза и поджав губы, тихим голосом произнесла:

– Пап, давай опять женись на маме.

Ну, как тут было не растрогаться… Я вернулся к Изе, мы снова зажили нашей обычной семейной рутиной с заботами о покупке нового холодильника, лечении простудившегося ребенка, квашении капусты и закручивании банок компота на зиму. Происшедший перерыв в наших отношениях сильно раскочегарил мою сексуальную активность, Иза тут же снова забеременела, и 16 августа 1972-го у нас образовалась вторая моя дочь – Инночка.

Мы прожили вместе 30, 5 лет. Почему такая точность после запятой? А потому, что наше супружество оборвалось в тот день, когда я проводил в Шереметьеве Изу с Инночкой на ПМЖ (постоянное место жительства) в Лос Анджелес.

Там с 1990 года уже находилась старшая дочь со своим мужем и моим внуком.

Уезжали они непросто. Все было на нервах. Особенно Иза волновалась при продаже нашей общей кооперативной квартиры – как я понимал, она очень боялась, что я буду оттяпывать свою долю. А она, естественно, была велика, так как ипотечная ссуда выплачивалась в основном из моей зарплаты, которая была вдвое больше изиной. Но мне и в голову не приходило на что-либо претендовать. Наоборот, я всячески старался Изу успокаивать: ходил с ней к нотариусу оформлять продажу квартиры, а затем и совместно нажитого добра (мебели, пианино, телевизора, книг, посуды и прочего).

Потом они какое-то время до отьезда жили у моей мамы. Я помогал собирать вещи, упаковывал чемоданы и баулы, доводил их «до ума», взвешивая и меняя размеры, чтобы им было благополучнее пройти бандитский тогда таможенный досмотр. И я очень гордился, например, тем, что сообразил, как обмануть рентгеновские лучи, вложив «матрешкой» кастрюлю в кастрюлю, а в самой маленькой спрятав семейную реликвию – старинную серебрянную сахарницу с именным клеймом царского времени. Ой, как Иза беспокоилась, что ее не пропустят и отберут.

Вопрос о нашем совместном отьезде не ставился – Иза сказала, что Лене трудно принять сразу всех, поэтому нам с мамой предстоит ехать во вторую очередь. Я молчаливо с этим соглашался, не спорил, так как в то время неплохо работал и в общем не торопился что-то менять, хотя официальный американский «Вызов» (так называемый «оффидевит») от дочери уже лежал в моем письменном столе.

Эта отсрочка отодвинула нашу встречу аж на 6 лет. За это время я получал от Изы в основном деловые письма – прислать ей с оказией то-то и то-то, передать приветы и всякие вещевые пересылы ее подругам. Никакой лирики, никакого призыва. А в 1994-м от приехавшей на каникулы в Москву Инночки я с некоторым недоумением узнал, что она завела себе boy-frienda, некого ливанского армянина Вартана.

Вот почему я так часто улавливал холодок в ее письмах и телефонной трубке. Но внутренний голос говорил мне, что все это временно, что изина связь так же несерьезна, как и мои бесчисленные прошлые ей измены, за них вот она мне по справедливости отомстила. Но приехав в Америку в 1997 году, понял, что я «кинут» на самом деле. Иза не встретила меня в аэропорту и не проявила никакого интереса к возврату прошлого.

Позже, через месяцы, а потом и годы, она пыталась исправить положение и несколько раз под разными предлогами назначала мне встречи (по телефону-то мы с ней продолжали общаться, как ни в чем не бывало). Но я закусил удила и не мог заставить себя забыть обиду.

Она серьезно болела сначала астмой, потом диабетом и почками. Последние несколько лет жила на диализе и ушла из жизни в 2011-м, это был год 50-тилетнего юбилея нашего брака и мы могли бы отметить Золотую свадьбу. Но, увы.

Конечно, мы любили друг друга, расстались по глупости, и я до сих пор корю себя, что не сумел уберечь ее здоровье. Что не смог убедить ее заниматься физкультурой: ходить со мной на стадион, заниматься ОФП («Общей Физической Подготовкой»), бегать на лыжах или хотя бы делать по утрам зарядку. И не смог побороть свой обидчивый злопамятный характер.