Текст книги "Европейцы (сборник)"

Однако с визитом Литлмор решил повременить; оснований тому было более чем достаточно, и не обо всех из них стоит упоминать. Когда он наконец собрался, то застал миссис Хедуэй дома и не удивился, увидев в гостиной сэра Артура Димейна. Что-то неуловимое в атмосфере свидетельствовало о том, что визит этого джентльмена сильно затянулся. Литлмор предполагал, что при данных обстоятельствах тот поспешит откланяться – ведь хозяйка, должно быть, осведомила его о давней и близкой дружбе, связывающей ее с Литлмором. Возможно, у баронета есть на нее определенные права – судя по его виду, это именно так, – но чем они определеннее, тем скорее он может позволить себе проявить деликатность и временно отказаться от них. Так раздумывал Литлмор, в то время как сэр Артур сидел, не сводя с него глаз и ничем не выказывая желания отбыть. Миссис Хедуэй была сама любезность – она и всегда держалась так, словно знает вас тысячу лет, – горячее, чем того требовал случай, попеняла ему за то, что он не собрался раньше ее навестить, но и самые ее укоры тоже были проявлением любезности. При дневном свете миссис Хедуэй выглядела несколько поблекшей, но выражение ее лица было неподвластно времени. Она занимала лучшие апартаменты в отеле и, судя по роскоши обстановки и туалетов, была чрезвычайно богата; в передней, за дверью, сидел ее фактотум[83]83
  Слуга для разных поручений, курьер.


[Закрыть]; она, несомненно, умела жить. Миссис Хедуэй попыталась вовлечь сэра Артура в общий разговор, но тот, хотя упорно продолжал сидеть, вовлекаться не пожелал и лишь улыбался, не говоря ни слова, – ему было явно не по себе. Поэтому беседа их носила светский характер – качество, в прежние дни меньше всего присущее беседам миссис Хедуэй с ее друзьями. Англичанин глядел на Литлмора странным упорным взглядом, что тот, посмеявшись про себя, сперва приписал обыкновенной ревности.

– Дорогой сэр Артур, мне бы очень хотелось, чтобы вы ушли, – обратилась к молодому человеку миссис Хедуэй минут через пятнадцать.

Сэр Артур поднялся и взял шляпу.

– Я думал, что окажу вам услугу, если останусь.

– Чтобы защитить меня от мистера Литлмора? Я знаю его с детства… я знаю худшее, на что он способен. – Она послала свою прелестную улыбку вслед уходящему гостю и неожиданно добавила: – Я хочу поговорить с ним о прошлом.

– Это как раз то, о чем я хотел бы услышать, – сказал сэр Артур, останавливаясь на пороге.

– Мы будем болтать по-американски, вы нас не поймете… Он говорит на английский манер, – объяснила она, как всегда, исчерпывающе и кратко, когда баронет, заявив, что вечером он в любом случае придет, закрыл за собой дверь.

– Ему не известно ваше прошлое? – спросил Литлмор, стараясь, чтобы вопрос не прозвучал слишком дерзко.

– Ах, я все ему рассказала, но он не понимает. Эти англичане такие странные; боюсь, они не очень умны. Он никогда не слышал, чтобы женщины… – Миссис Хедуэй не договорила, и Литлмор заполнил паузу смехом.

– Ну что тут смешного? А впрочем, не важно, – продолжала она. – На свете есть много такого, о чем они не слышали. Все равно англичане мне нравятся – во всяком случае, он. Он настоящий джентльмен – вы понимаете, что я хочу сказать? Только он слишком засиживается у меня и с ним немного скучно. Я очень рада для разнообразия видеть вас.

– Вы хотите сказать, что я не джентльмен? – спросил Литлмор.

– Ну что вы! Вы были джентльменом в Нью-Мексико. Я думаю, вы были там единственным джентльменом; надеюсь, вы им и остались. Поэтому я поздоровалась с вами в театре. Я ведь могла сделать вид, что знать вас не знаю.

– Как вам угодно. Еще и сейчас не поздно.

– Но я вовсе этого не хочу. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

– Помог?

– Как вы думаете, он все еще здесь?

– Кто? Ваш бедный баронет?

– Нет, Макс, мой фактотум, – не без важности произнесла миссис Хедуэй.

– Понятия не имею. Хотите, посмотрю?

– Нет, тогда мне придется дать ему поручение, а я, хоть убей, не знаю, что бы такое придумать. Он часами сидит в передней; привычки мои просты, и ему нечего делать. Прямо беда, нет у меня никакого воображения.

– Бремя роскошной жизни, – сказал Литлмор.

– О да, я живу роскошно. И в общем-то, мне это по вкусу. Боюсь только, как бы он меня не услышал. Я так громко говорю – еще одна привычка, от которой я стараюсь избавиться.

– Почему вы хотите стать другой?

– Потому что все стало другим, – с легким вздохом ответила миссис Хедуэй. – Вы слышали, что я потеряла мужа? – спросила она внезапно.

– Вы имеете в виду мистера… э-э… мистера?.. – Литлмор приостановился, но она, по-видимому, не поняла почему.

– Я имею в виду мистера Хедуэя, – с достоинством сказала она. – Мне немало выпало на долю, с тех пор как мы с вами виделись в последний раз: замужество, смерть мужа, неприятности – всего не перечесть.

– Ну, мужей на вашу долю выпало немало и до того, – осмелился заметить Литлмор.

Она остановила на нем кроткий, ясный взгляд; лицо ее не залилось бледностью, не зарделось румянцем.

– Не так много… не так много…

– Не так много, как могло бы показаться?

– Не так много, как болтали досужие языки. Не помню – была я тогда замужем?

– Болтали, что да, – сказал Литлмор, – но я никогда не встречался с мистером Беком.

– Вы ничего не потеряли, он был форменный негодяй! Я совершала в жизни поступки, которые сама не могу понять. Что же удивляться, если другие не могут понять их. Но со всем этим покончено… Вы уверены, что Макс не слышит? – быстро спросила она.

– Нет, не уверен. Но если вы подозреваете, что он подслушивает у замочной скважины, прогоните его.

– Нет, этого я не думаю… я тысячу раз распахивала дверь.

– Ну, значит, он ничего не слышит. Я не знал, что у вас столько секретов. Когда мы с вами расстались, мистер Хедуэй был еще в будущем.

– Теперь он в прошлом. Он был милый… Этот свой поступок я вполне могу понять. Но он прожил всего год, у него было больное сердце, он очень хорошо меня обеспечил. – Все эти разнообразные сведения были сообщены единым духом, словно это были вещи одного порядка.

– Рад за вас. У вас всегда были разорительные вкусы.

– У меня куча денег, – продолжала миссис Хедуэй. – У мистера Хедуэя была земельная собственность в Денвере. Она очень поднялась в цене. После его смерти я пробовала жить в Нью-Йорке. Мне не понравился Нью-Йорк.

Тон, каким хозяйка дома произнесла эту фразу, являлся как бы résumé[84]84
  Итогом (фр.).


[Закрыть] светского эпизода.

– Я собираюсь жить в Европе… мне нравится Европа, – продолжала она. Если в ее предыдущих словах слышался отголосок истории, последнее заявление прозвучало пророчески.

Миссис Хедуэй немало удивила, более того – позабавила Литлмора.

– Вы путешествуете вместе с молодым баронетом? – спросил он с невозмутимостью человека, желающего продлить забаву, насколько это возможно.

Миссис Хедуэй скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла.

– Послушайте-ка, мистер Литлмор, – проговорила она. – Нрав у меня все такой же незлобивый, но знаю я теперь куда больше. Уж надо думать, я путешествую не вместе с баронетом; он всего-навсего друг.

– А не любовник? – безжалостно спросил Литлмор.

– Ну кто же путешествует со своим любовником? Не нужно смеяться надо мной. Нужно мне помочь. – И она посмотрела на него с нежной укоризной, которая должна была бы растрогать его: у нее был такой кроткий и рассудительный вид. – Говорю вам, мне пришлась по вкусу Европа, я бы навек осталась здесь. Я бы только хотела побольше узнать об их жизни. Думаю, она по мне… лишь бы мне помогли для начала. Мистер Литлмор, – добавила она, помолчав, – с вами я могу говорить без утайки, тут нет ничего зазорного. Я хочу попасть в светское общество. Вот куда я мечу.

Литлмор уселся поплотнее в кресле: так человек, которому предстоит поднять тяжкий груз, старается найти точку опоры. Однако голос его звучал шутливо, чуть ли не поощрительно, когда он повторил вслед за ней:

– В светское общество? Мне кажется, вы уже там, раз у ваших ног баронет.

– Это я и хотела бы узнать! – нетерпеливо воскликнула она. – Баронет – это много?

– Принято считать, что да. Но я тут не судья.

– Разве вы не бываете в обществе?

– Я? Разумеется, нет. С чего вы это взяли? Великосветское общество интересует меня не больше, чем вчерашний номер «Фигаро».

На лице миссис Хедуэй отразилось крайнее разочарование, и Литлмор догадался: прослышав о его серебряных копях и ранчо и о постоянном пребывании в Европе, она надеялась, что он вращается в высшем свете… Но она тут же овладела собой:

– Не верю ни одному вашему слову. Вы сами знаете, что вы джентльмен. Тут уж ничего не попишешь.

– Возможно, я и джентльмен, но привычки у меня не джентльменские. – Литлмор запнулся на миг и добавил: – Я слишком долго прожил на славном Юго-Западе.

Щеки ее вспыхнули; она сразу все поняла… поняла даже больше того, что он хотел вложить в эти слова. Но Литлмор был ей нужен, и миссис Хедуэй выгоднее было проявить терпимость – тем более что это входило в число ее счастливых свойств, – нежели наказывать его за злой намек. Все же она не отказала себе в легкой насмешке:

– Что с того? Джентльмен – всегда джентльмен.

– Не всегда, – со смехом возразил Литлмор.

– При такой сестре и не иметь знакомств в европейском обществе? Быть того не может!

При упоминании о миссис Долфин, сделанном с нарочитой небрежностью, однако ж не ускользнувшей от него, Литлмор невольно вздрогнул. «При чем тут моя сестра?» – хотелось ему сказать. Намек на эту даму неприятно поразил его, она была связана для него с совсем иным кругом представлений; не могло быть и речи о том, чтобы миссис Хедуэй познакомилась с ней, если, как выразилась бы сама миссис Хедуэй, она на это «метила». Но он предпочел отвести разговор в сторону.

– Европейское общество? Что вы под этим разумеете? Это очень неопределенное понятие. Надо представлять, о чем идет речь.

– Речь идет об английском обществе… о том обществе, куда вхожа ваша сестра… вот о чем, – сказала миссис Хедуэй, не любившая обиняков. – О людях, которых я видела в Лондоне, когда была там в прошлом году… видела в опере и в парках… о людях, которые бывают на приемах у королевы. Остановилась я в гостинице на углу Пикадилли… в той, что выходит на Сент-Джеймс-стрит. Я часами сидела у окна, глядела на людей в каретах. У меня тоже была карета, и когда я не сидела у окна, я каталась в парке. Я была совсем одна. Видеть людей я видела, но никого не знала, мне и поговорить не с кем было. Я тогда еще не была знакома с сэром Артуром… я встретила его месяц назад в Хомбурге. Он поехал за мной в Париж… Вот почему он теперь навещает меня. – Последние слова были произнесены спокойно, буднично, без малейшей рисовки, словно иначе и быть не могло и миссис Хедуэй привыкла к тому, что за ней едут следом, а джентльмены, которых встречаешь в Хомбурге, непременно едут за тобой. Тем же тоном она добавила: – Я вызвала в Лондоне немалый интерес… это нетрудно было заметить.

– Вы всюду будете его вызывать, где бы вы ни появились, – сказал Литлмор и сам почувствовал, как банально прозвучали его слова.

– Я не хочу вызывать такой большой интерес, я считаю это вульгарным, – возразила миссис Хедуэй с какой-то особой приятностью в своем благозвучном голосе, говорящей, казалось, о том, что она находится во власти нового понятия. Судя по всему, ее ум был широко открыт новым понятиям.

– Позавчера в театре все на вас смотрели, – продолжал Литлмор. – Вам нечего и надеяться избежать внимания.

– Я вовсе не хочу избегать внимания… на меня всегда смотрели и, верно, всегда будут смотреть. Но смотреть можно по-разному. Я знаю, как мне надо, чтобы на меня смотрели. И я этого добьюсь! – воскликнула миссис Хедуэй. Да, она говорила без обиняков.

Литлмор сидел с ней лицом к лицу и молчал. В нем боролись разнообразные чувства; воспоминания о других местах, других часах постепенно овладевали им. В прежние годы почти ничто не стояло между ними – он знал ее так, как можно знать человека только на просторах юго-западных штатов. Тогда она нравилась ему чрезвычайно; правда, в городишке, где они жили, проявлять слишком большую взыскательность было бы просто смешно. И все же Литлмора не оставляло некое внутреннее ощущение, что его симпатия к Нэнси Бек неотрывна от Юго-Запада, что самой подходящей декорацией для этого лирического эпизода была задняя веранда Сан-Диего. Здесь, в Париже, она представала перед ним в новом обличье… по-видимому, хотела быть причисленной к совсем иной категории. К чему ему брать на себя этот труд, подумал Литлмор; он привык смотреть на нее именно так… не может же он теперь, после стольких лет знакомства, начать смотреть на нее иначе. И не станет ли она скучной? Миссис Хедуэй трудно было заподозрить в этом грехе, но если она задалась целью сделаться другой, вдруг она станет утомительной? Он даже испугался, когда она принялась толковать о европейском обществе, о его сестре, о том, как то-то и то-то вульгарно. Литлмор был неплохой человек и любил справедливость, во всяком случае не меньше, чем любой его ближний, но в его душевный склад входили и лень, и скептицизм, возможно даже жестокость, заставлявшие его желать, чтобы сохранилась былая простота их отношений. У него не было особого желания видеть, как «поднимается» женщина, он не возлагал особых упований на этот мистический процесс; он уповал, что женщинам не обязательно «падать» – обойтись без этого и вполне возможно, и весьма желательно, – но думал, что обществу только пойдет на пользу, если они не станут mêler les genres[85]85
  Смешивать жанры (фр.).


[Закрыть], как говорят французы. Вообще-то, он не брался судить о том, что именно хорошо для общества: на его взгляд, общество было в довольно плохом состоянии, но в правильности этого суждения он был твердо убежден. Смотреть, как Нэнси Бек берет старт на большой приз, – что ж, это зрелище может развлечь, если смотреть со стороны, но стоит из зрителя превратиться в участника спектакля, тут же попадешь в неловкое и затруднительное положение. Литлмор не хотел быть грубым, но миссис Хедуэй не мешало понять, что обвести его вокруг пальца не так-то легко.

– Конечно, если вы захотите чего-нибудь, вы этого добьетесь, – сказал он в ответ на ее последнее замечание. – Вы всегда добивались того, чего хотели.

– Но я еще никогда не хотела того, чего я хочу сейчас… Ваша сестра постоянно живет в Лондоне?

– Сударыня, ну что вам моя сестра? – спросил Литлмор. – Такие женщины, как она, не в вашем вкусе.

Наступило короткое молчание.

– Вы не уважаете меня! – вдруг воскликнула миссис Хедуэй громким, почти веселым голосом.

Если Литлмор хотел, как я сказал, сохранить былую простоту их отношений, она, по всей очевидности, была готова пойти ему навстречу.

– Ах, дорогая миссис Бек!.. – вскричал он протестующе, хотя и не очень уверенно, случайно употребив ее прежнее имя. В Сан-Диего он никогда не задумывался над тем, уважает он ее или нет, вопрос об этом просто не возникал.

– Вот вам и доказательство – назвать меня этим противным именем!.. Вы разве не верите, что мистер Хедуэй был мой муж? Мне не слишком везло на имена, – добавила она с грустной задумчивостью.

– Я чувствую себя крайне неловко, когда вы так говорите. Это дико. Моя сестра почти круглый год живет за городом, она недалекая, скучноватая и, пожалуй, грешит кое-какими предрассудками. А у вас живой ум, широкий взгляд на вещи. Вот почему я думаю, что она вам не понравится.

– Как вам не стыдно так плохо отзываться о своей сестре! – воскликнула миссис Хедуэй. – Вы как-то говорили мне в Сан-Диего, что она очень милая женщина. Как видите, я не забыла этого. Вы сказали еще, что мы с ней одних лет. И вам не совестно будет не познакомить меня с ней? Посмотрим, как вы из этого выпутаетесь. – И хозяйка дома рассмеялась без всякой жалости к Литлмору. – Меня ничуть не пугает, что она скучна. Быть скучной – так изысканно. Во мне уже слишком много живости.

– И слава богу! Но нет ничего легче, чем познакомиться с моей сестрой, – сказал Литлмор, прекрасно зная, что говорит неправду. И, желая отвлечь миссис Хедуэй от этой щекотливой темы, неожиданно спросил: – Вы собираетесь замуж за сэра Артура?

– Вам не кажется, что с меня хватит мужей?

– Возможно, но это откроет перед вами новое поприще, все будет по-иному. Англичан у вас еще не было.

– Если я и выйду замуж, так только за европейца, – невозмутимо произнесла миссис Хедуэй.

– У вас есть на это все шансы: сейчас многие женятся на американках.

– Но уж теперь – шалишь! Иначе как за джентльмена я замуж не пойду. У меня и так много упущено. Вот это я и хочу узнать насчет сэра Артура, а вы за весь вечер так ничего мне и не рассказали.

– Право же, мне нечего сказать… я даже не слышал о нем. Разве он сам ничего вам о себе не рассказывал?

– Ни слова, он очень скромный. Он не хвастает, никого из себя не корчит. Тем он мне и нравится. Это такой хороший тон. Мне нравится хороший тон! – воскликнула миссис Хедуэй. – Но вы так и не сказали, – добавила она, – что поможете мне.

– Как я могу вам помочь? Я – никто, я не имею никакого веса.

– Вы поможете мне, если не станете мешать. Обещайте не мешать мне. – Она снова устремила на него пристальный блестящий взгляд; казалось, он проникает в самую глубину его глаз.

– Боже милостивый, как бы я мог вам помешать?

– Не думаю, чтобы вы это смогли, но вдруг вы попытаетесь.

– Я слишком ленив, слишком глуп, – шутливо сказал Литлмор.

– Да-а, – раздумчиво протянула миссис Хедуэй, все еще глядя на него. – Наверное, вы для этого слишком глупы. Но вы для этого и слишком добры, – добавила она более любезно. Когда она говорила подобные вещи, перед ней невозможно было устоять.

Они болтали так еще с четверть часа, наконец – словно раньше она не решалась упомянуть об этом – миссис Хедуэй заговорила с ним о его женитьбе и смерти жены, проявив больше такта (как отметил про себя Литлмор), чем при упоминании о других предметах…

– Вы должны быть счастливы, что у вас есть дочь; я всегда мечтала о дочери. Господи, я бы сделала из нее настоящую леди! Не такую, как я… в другом стиле!

Когда Литлмор поднялся, намереваясь уйти, она сказала, что он должен почаще ее навещать; она пробудет в Париже еще несколько недель; и пусть он приведет с собой мистера Уотервила.

– Вашему англичанину это придется не по вкусу – наши частые визиты, – сказал Литлмор, стоя в дверях.

– Не понимаю, при чем тут он, – отвечала миссис Хедуэй, изумленно взглянув на него.

– Ни при чем. А только, вероятно, он в вас влюблен.

– Это не дает ему никаких прав. Еще не хватало, чтобы я стала поступать в угоду всем мужчинам, которые были в меня влюблены!

– Да, конечно, ваша жизнь превратилась бы просто в ад. Даже делая лишь то, что вам угодно, вы не обошлись без треволнений. Но чувства нашего молодого друга, по-видимому, дают ему право сидеть здесь, когда к вам приходят гости, с надутым и хмурым видом. Это может надоесть.

– Как только он мне надоедает, я прогоняю его. Можете не сомневаться.

– Впрочем, – продолжал, спохватившись, Литлмор, – это не так уж важно. – Он вовремя подумал, что, если он получит миссис Хедуэй в свое безраздельное владение, это сильно обременит его досуг.

Миссис Хедуэй вышла в переднюю его проводить. Мистер Макс, фактотум, к счастью, отсутствовал. Миссис Хедуэй замешкалась, – видимо, она еще что-то хотела ему сказать.

– Но вы ошибаетесь, сэр Артур рад, что вы пришли, – проговорила она. – Он хочет поближе познакомиться с моими друзьями.

– Поближе познакомиться? Зачем?

– Он хочет разузнать обо мне и надеется, что они что-нибудь ему расскажут. Как-нибудь он спросит вас напрямик: «Что она за женщина, в конце концов?»

– Неужели он сам этого еще не выяснил?

– Он не понимает меня, – сказала миссис Хедуэй, разглядывая подол платья. – Таких, как я, он никогда не видел.

– Еще бы!

– Оттого он и спросит вас.

– Я отвечу, что вы самая очаровательная женщина в Европе.

– Это не ответ на его вопрос. Да он и сам это знает. Его интересует, добропорядочна ли я.

– Он чересчур любопытен! – вскричал Литлмор со смехом.

Миссис Хедуэй слегка побледнела; казалось, она пытается прочесть его мысли по губам.

– Так вы уж и скажите ему, – продолжала она с улыбкой, не вернувшей, однако, румянца ее щекам.

– Что вы добропорядочная? Я скажу ему, что вы – обворожительная.

Несколько мгновений миссис Хедуэй не двигалась с места.

– Ах, от вас никакого проку! – вполголоса произнесла она и, внезапно повернувшись, пошла обратно в гостиную, волоча за собой длинный шлейф.

«Elle ne se doute de rien»[86]86
  Она идет напролом (фр.).


[Закрыть], – сказал себе Литлмор на обратном пути из отеля и вновь повторил эту фразу, говоря о миссис Хедуэй с Уотервилом.

– Ей хочется стать респектабельной, – добавил он, – только у нее ничего не выйдет, она слишком поздно взялась за это; хорошо, если она станет полуреспектабельной. Но поскольку она не будет знать, когда она грешит против респектабельности, это не имеет значения. – И далее принялся доказывать, что в каких-то отношениях она неисправима, ей не хватает деликатности, не хватает сдержанности, не хватает такта; она может сказать вам: «Вы меня не уважаете!» Как будто женщине пристало так говорить!

– Это зависит от того, какой смысл она вложила в эти слова. – Уотервил любил докапываться до смысла вещей.

– Чем больше она в них вложила, тем меньше ей следовало говорить так, – заявил Литлмор.

Однако он вновь посетил отель «Мёрис» и на этот раз взял с собой Уотервила. Секретарь дипломатической миссии, которому не часто доводилось близко соприкасаться с дамами столь неопределенного положения, ждал, что ему предстоит увидеть весьма любопытный экземпляр. Конечно, он шел на риск, она могла оказаться опасной, но, в общем-то, чувствовал себя спокойно, ибо предметом его привязанности в настоящее время была Америка, во всяком случае государственный департамент, и он не имел никакого намерения им изменять. К тому же у него был свой идеал привлекательной женщины – молодой особы, транспонированной в совсем иной тональности, нежели эта сверкающая, улыбающаяся, шуршащая шелками говорливая дщерь Юго-Запада. Женщина, которой он отдаст свое сердце, будет безмятежна и неназойлива, она не станет на вас посягать, будет порой предоставлять вас самому себе. Миссис Хедуэй была чересчур вольна, фамильярна, слишком непосредственна, она вечно взывала к вам о помощи или вменяла что-нибудь в вину, требовала объяснений и обещаний, задавала вопросы, на которые надо было отвечать. Все это сопровождалось тысячью улыбок и лучезарных взглядов, подкреплялось прочими приятностями, отпущенными ей природой, но в целом бывало слегка утомительно. У миссис Хедуэй, несомненно, было много очарования, бесконечное желание нравиться и замечательное собрание нарядов и украшений, но она была слишком занята собой и пылко стремилась к заветной цели, а можно ли требовать, чтобы другие разделяли ее пыл? Если она хотела проникнуть в высший свет, то у ее друзей-холостяков не было никаких оснований хотеть ее там увидеть, ведь именно отсутствие светских условностей и привлекало их в ее гостиную. Без сомнения, она сочетала в своем лице сразу нескольких женщин – почему бы ей не удовольствоваться такой многоликой победой? С ее стороны просто глупо, заметил Литлмор Уотервилу, рваться наверх, ей бы следовало понимать, что ей куда уместнее оставаться внизу. Она чем-то раздражала его; даже ее попытки воспарить над собственным невежеством – исполнившись критическим жаром, она расправлялась со многими произведениями своих современников смелой и независимой рукой – заключали в себе некий призыв, мольбу о сочувствии, что, естественно, не могло не вызывать досаду у человека, не желавшего беспокоить себя и пересматривать старые оценки, освященные многими и в какой-то мере нежными воспоминаниями. Несомненно, у миссис Хедуэй была одна прелестная черта: в ней таилось множество сюрпризов. Даже Уотервил не мог не признать, что его идеалу женщины не повредит, если к безмятежности подмешать толику неожиданности. Спору нет, существуют сюрпризы двоякого рода, и не все они приятны без оговорок, а миссис Хедуэй одаряла ими в равной мере. Она поражала внезапными восторгами, эксцентрическими восклицаниями, ставящей в тупик любознательностью – дань утонченным обычаям и возвышенным удовольствиям, к которым с таким опозданием приобщается человек, наделенный склонностью к комфорту и красоте и выросший в стране, где все ново и многое безобразно. Миссис Хедуэй была провинциальна – чтобы это увидеть, не требовалось особой прозорливости. Но в одном она была истинная парижанка – если это можно считать мерой успеха, – она все схватывала на лету, понимала с полуслова, из каждого обстоятельства извлекала урок. «Дайте мне время, и я буду знать все, что нужно», – как-то сказала она Литлмору, наблюдавшему за ее достижениями со смешанным чувством восхищения и грусти. Ей нравилось называть себя бедной дикаркой, которая стремится подобрать хоть крупицу знания, и эти слова производили изрядный эффект в сочетании с ее точеным лицом, безукоризненным туалетом и блеском ее манер.

Один из преподнесенных ею сюрпризов заключался в том, что после первого визита Литлмора она не упоминала более о миссис Долфин. Возможно, он был к ней крайне несправедлив, но он ожидал, что миссис Хедуэй станет заговаривать об этой даме при каждой встрече. «Если только она оставит в покое Агнессу, пусть делает все что угодно, – заметил он Уотервилу со вздохом облегчения. – Моя сестра и смотреть на нее не захочет, и мне было бы очень неловко, если бы пришлось ей об этом сказать». Миссис Хедуэй ждала от него помощи, она показывала это всем своим видом, но пока не требовала никаких определенных услуг. Она выжидала молча, терпеливо, и уже это одно служило своего рода предостережением. Нужно сознаться, что по части знакомств ее перспективы были невелики – единственными ее посетителями, как выяснил Литлмор, оставались сэр Артур Димейн да они с Уотервилом, два ее соотечественника. Она могла бы иметь и других друзей, но она очень высоко себя ставила и предпочитала не водить знакомства ни с кем, если не может завести его в самом лучшем обществе. Очевидно, она льстила себя мыслью, что выглядит жертвой собственной разборчивости, а не чужого небрежения. В Париже было множество американцев, но ей не удалось проникнуть в их круг: добропорядочные люди к ней не шли, а других она сама ни за что бы не приняла. Она точно знала, кого она желает видеть и кого – нет. Всякий раз, приходя к миссис Хедуэй, Литлмор ожидал, что она спросит его, почему он не приводит к ней своих друзей, и даже приготовил ответ. Ответ этот был достаточно неубедителен, ибо состоял в банальном уверении, что он хочет сохранить ее для себя одного. Она, бесспорно, возразит, что это шито белыми нитками, как оно в действительности и было, но дни шли, а она все не требовала от него объяснений. В американской колонии в Париже много благожелательных женщин, но среди них не было ни одной, кого Литлмор решился бы попросить нанести ради него визит миссис Хедуэй. Вряд ли он стал бы после этого лучше к ним относиться, а он предпочитал хорошо относиться к тем, к кому обращался с просьбой. Поэтому миссис Хедуэй оставалась неизвестной в salons[87]87
  Салонах (фр.).


[Закрыть] авеню Габриель и улиц, окружавших Триумфальную арку. Литлмор лишь изредка упоминал о том, что здесь, в Париже, живет сейчас очень красивая и довольно эксцентрическая уроженка западных штатов, с которой они были очень дружны в прежние времена. Звать к ней одних мужчин он не мог, это лишь подчеркнуло бы то, что дам он не зовет, поэтому Литлмор не звал никого. К тому же была некоторая – пусть и небольшая – доля правды в том, что он хотел сохранить ее для себя: он был достаточно тщеславен и не сомневался, что нравится ей значительно больше, нежели ее англичанин. Однако же ему, разумеется, и в голову не пришло бы жениться на ней, а англичанин, по-видимому, только о том и мечтал. Миссис Хедуэй ненавидела свое прошлое, она не уставала твердить об этом таким тоном, словно речь шла о каком-то привеске, досадном, но привходящем обстоятельстве того же порядка, что, скажем, слишком длинный трен или даже нечестный фактотум. Поскольку Литлмор принадлежал к ее прошлому, можно было ожидать, что она возненавидит и его и захочет вместе с воспоминаниями, которые он воскрешал в ее памяти, удалить с глаз. Однако она сделала исключение в его пользу, и если в собственной биографии с неудовольствием читала главу об их былых отношениях, то казалось, читать ее в биографии Литлмора доставляет ей прежнее удовольствие. Он чувствовал, что она боится его упустить, верит, что он в силах ей помочь и в конечном счете поможет. На этот конечный счет она мало-помалу и настроила себя.

Миссис Хедуэй без труда поддерживала согласие между сэром Артуром Димейном и своими гостями-американцами, навещавшими ее куда реже, чем он. Она легко убедила сэра Артура в том, что у него нет никаких оснований для ревности и что ее соотечественники вовсе не намерены, как она выразилась, вытеснять его, ведь ревновать сразу к двоим просто смешно, а Руперт Уотервил, узнав дорогу в ее гостеприимные апартаменты, появлялся там не реже, чем его друг Литлмор. По правде сказать, друзья обычно приходили вместе, и вскоре их соперник почувствовал, что они отчасти снимают с него бремя принятых им на себя обязательств. Этот любезный и превосходный во всех отношениях, но несколько ограниченный и чуточку напыщенный молодой человек, до сих пор не решивший, как ему быть, порой поникал под тяжестью своего дерзкого предприятия, и, когда оставался с миссис Хедуэй наедине, мысли его порой бывали так напряжены, что это причиняло ему физическую боль. Стройный и прямой, он казался выше своего роста, у него были прекрасные шелковистые волосы, бегущие волнами от высокого белого лба, и нос так называемого римского образца. Он выглядел моложе своих лет (несмотря на два последних атрибута) отчасти из-за необычайно свежего цвета лица, отчасти из-за младенческой наивности круглых голубых глаз. Он был застенчив и неуверен в себе, существовали звуки, которые он не мог произнести. Вместе с тем сэр Артур вел себя как человек, взращенный, чтобы занять значительное положение, человек, для которого благопристойность вошла в привычку и который, пусть неловкий в мелочах, с честью справится с крупным делом. Он был простоват, но почитал себя глубокомысленным; в его жилах текла кровь многих поколений уорикширских сквайров, смешанная в последней инстанции с несколько более бесцветной жидкостью, согревавшей длинношеюю дочь банкира, который ожидал, что его зятем будет по меньшей мере граф, но снизошел до сэра Болдуина Димейна – как наименее недостойного из всех баронетов. Мальчик, единственный ребенок, унаследовал титул, едва ему исполнилось пять лет. Его мать, вторично разочаровавшая своего золотоносного родителя, когда сэр Болдуин сломал себе на охоте шею, охраняла ребенка с нежностью, горящей столь же ровным пламенем, как свеча, прикрытая просвечивающей на свету рукой. Она не признавалась даже самой себе, что он отнюдь не самый умный из людей, но понадобился весь ее ум, которого у нее было куда больше, чем у него, чтобы поддерживать такую видимость. К счастью, сэр Артур был достаточно благоразумен, она могла не опасаться, что он женится на актрисе или гувернантке, как некоторые его приятели по Итону. Успокоенная на этот счет, леди Димейн уповала, что рано или поздно он получит назначение на какой-нибудь высокий пост. Сэр Артур баллотировался в парламент от красночерепичного торгового городка, представляя там – через партию консерваторов – консервативные инстинкты и голоса его жителей, и регулярно выписывал у своего книготорговца все новые экономические издания, ибо решил в своих политических взглядах опираться на твердый статистический базис. Он не был тщеславен, просто находился в заблуждении… относительно самого себя. Он считал, что он необходим в системе мироздания – не как индивидуум, а как общественный институт. Однако уверенность в этом была для него слишком священна, чтобы проявлять ее в вульгарной кичливости. Если он и был меньше места, которое занимал, он никогда не разглагольствовал громким голосом и не ходил выпятив грудь; возможность вращаться в обширной общественной сфере воспринималась им как своего рода комфорт, вроде возможности спать на широкой кровати: от этого не станешь метаться по всей постели, но чувствуешь себя свободнее.