Текст книги "Силуэты минувшего"

Эристов счел нужным сделать мне замечание за то, что я взмылил коня, а капитан Ротт сказал, ни к кому не обращаясь: «Вот, видите, а мы-то думали, что это «всадник без головы». И мой взводный офицер Латур, как всегда, немного хитро улыбаясь, спросил: «Вы не находите, что лошади вообще очень ехидные и коварные животные?»… Он был прав. Этот случай, как и другие позднее, убедили меня, что лошади – злые животные, с сильно развитой волей и характером. Много лет спустя я прочел книгу А. Игнатьева «50 лет в строю». Я с громадным удовлетворением узнал, как Игнатьева, хорошего строевого офицера, окончившую высшую кавалерийскую школу, носил конь на парфорсной охоте, и он едва мог с ним совладать. После этого мне уже не так стыдно вспоминать случай с Жемчугом…

После стрельбы в Ораниенбауме вскоре начались маневры всей гвардии. Нас отпустили по домам. Осенью мы должны были держать экзамен на прапорщика. Экзамен этот имел чисто формальный характер. Я его выдержал, так же, как и мои товарищи, и был произведен в прапорщики. Однако, я решил игнорировать «Высочайший приказ» о моем производстве в офицеры и остался на сверхсрочной службе вольноопределяющимся-фейерверкером. Я имел в виду держать офицерский экзамен при Михайловском артиллерийском училище, лелея смутную надежду потом служить в гвардейской конной артиллерии. Мечтам этим впоследствии не удалось осуществиться. Нужно ли жалеть об этом? Это польстило бы моему самолюбию. Мне приятно было бы считать себя членом той воинской корпорации, которая называлась «гвардейской конной артиллерией», но… судьба моя сложилась совсем по-другому. Интересно отметить, что мое оставление на сверхсрочной службе не было оформлено никаким приказом или распоряжением. Я даже не известил об этом официальным рапортом Эристова. Мои отношения с батареей сложились вполне удовлетворительно. Ни на какие строевые занятия и в наряды я не ходил. Иногда только я появлялся там, чтобы поболтать с Бочкаревым и моими старыми товарищами. Не скажу, чтобы это мое положение меня удовлетворяло. Но тогда ничего другого я придумать не мог, и, к сожалению, никто из старших мне ничего разумного не подсказал. Мои родители надеялись, что я благополучно выдержу офицерский экзамен, и не беспокоились обо мне. И вот для меня начался крайне бестолковый и малоприятный период жизни.

Прежде всего, встал вопрос, где мне жить? Моя мать переехала в Москву, считая, по-видимому, что ей в Петербурге делать больше нечего: сосватала дочь Наталью и женила сына Дмитрия. Брат Борис был уже женат, а я был еще «малолетним». Конечно, она имела основание не беспокоиться особенно обо мне, имея так много родных в Петербурге, у которых я всегда мог найти убежище и «питание». В те времена в обеспеченных семьях лишний рот не составлял какой-либо обузы или тяготы для бюджета. И все же я не знал, где мне поселиться. Не знаю почему, брат Борис не предложил мне поселиться у него, что было бы вполне естественно. Отношения у меня с ним были очень теплые и дружеские. Не знаю почему, я сам не заговорил с ним об этом? Его положение в обществе тогда из-за его жены было не совсем нормальным и устойчивым. Брак их был гражданский. Моя семья признала этот брак, но родные его игнорировали. Но, конечно, не это помешало бы мне жить у Бориса. Мне не очень по душе была его жена, Constance Baudry. Француженка. Из честной семьи бретонских рыбаков. Дитя парижских бульваров. Артистка кафе-варьете. Ничего общего у меня с ней не было. Я предпочел бы для него простую русскую девушку. Но брат был влюблен во Францию, в ее воздух, землю, народ. Я его не осуждаю, но сожалею.

Мой правоведский товарищ Ваня Фермор, предложил мне жить у него. Они только что приехали в свой дом на Фурштдатской. Это был громадный пятиэтажный доходный дом в ужасном «египетском» стиле. Дом был богатый, с большой претензией на великолепие. На фронтоне красовались громадные египетские головы. Парадная мраморная лестница, стены расписаны «под Египет». Все в этой роскоши было дурного тона, что-то от Одессы – не солидное, кричащее. Александр Фермор, брат Вани, человек тонкого юмора, сказал матери: «Мама, почему ты не поставишь еще на лестнице при входе пару золотых львов? Это бы мне напоминало о веселых днях моей молодости»… Он имел в виду шикарный публичный дом в Петербурге – «Золотые львы». Однако вся эта безвкусица не помешала бельгийскому посольству занять бельэтаж этого дома, а этажом выше поместились румынские дипломаты. Над ними поместились сами хозяева: Нежинские-Фермор. У меня об этом доме сохранились печальные воспоминания. В августе 1912 года, перед тем как поступать на военную службу, я гостил у родителей Фермора в их небольшой усадьбе-даче в Тверской губернии, близ станции Малышево. Конечно, мы там очень веселились, дурачились. Как-то мы вернулись из дальней прогулки под вечер, когда уже сгущались сумерки. Сели ужинать. Но Али, младшей сестры Вани, еще не было. Наконец, она пришла и с удивлением обратилась ко мне: «Как, Вы уже здесь? Как Вы успели добежать из сада? И, пожалуйста, больше меня не пугайте. Я не из пугливых». Я уверил Алю, что в саду я не был, и давно ужинаю со всеми. «Странно. Очень странно, – сказала Аля, – Вы шли по аллее мне навстречу, а когда я Вас окликнула, Вы как будто прошли и растаяли в кустах». Мы начали острить и хохотать по этому поводу, но вдруг заметили, что Алисе Ивановне, матери Али, сделалось дурно. Все бросились к ней. Когда она пришла в себя, то сказала, что очень волнуется за своего мужа, Александра Семеновича, уехавшего по делам в Киев. У него больное сердце, и было уже несколько припадков. Но причем тут рассказ Али? Оказалось, что в семье Фермеров существовала «белая дама», приведение, появление которого предвещает кончину кого-нибудь из близких людей. Она сама видела в молодости такое приведение, которое вышло из ворот их дома – и вскоре умерла мать, старушка Фермор. И вот к нам на другой день пришло известие от Александра Семеновича, что у него был сильный припадок «грудной жабы», но что теперь ему лучше и он возвращается домой. Вся семья была очень опечалена. Дети любили своего отчима и называли его – «родной».

Я уехал в Петербург. Под впечатлением первых дней военной службы случай этот совсем забылся. Я ходил в военной форме, с шашкой на боку. Звенел шпорами и думал об отдании чести. Конечно, я должен был показать себя Ферморам. Вся их семья, за исключением старшего женатого брата Николая, относилась ко мне с сердечным вниманием. В это время они жили временно в небольшой квартире своего нового дома, во дворе. Неожиданно к ним нагрянуло еще несколько наших товарищей, в том числе и Миша Бобриков, перешедший учиться в Лицей. Встреча друзей проходила в каком-то «дурном», приподнятом тоне. Хохот не умолкал ни на минуту, даже за обедом. Дурачились, острили, кто как мог. Даже родители стали смеяться. Обед кончился. Родители ушли к себе. Мы еще весело болтали, как вдруг вбежала Алиса Ивановна с криком: «Скорее доктора. Родному дурно!». Я бросился к нему. Он лежал одетый на кровати и хрипел. Глаза были закрыты. Пульс я не нашел. Алиса Ивановна стояла рядом и беспомощно повторяла: «Скорее доктора!» Потом взяла его руку и прошептала мне: «Это конец». Я не хотел этому верить, и стал зачем-то поспешно щеткой растирать его. Но рука его безжизненно повисла. Хрипы прекратились. Вошел Ваня, а за ним и все остальные родные. Трудно передать их горе. Бобриков уехал еще до конца обеда. На другой день он заехал зачем-то к Ване. Подымаясь по лестнице, он улыбался, вспоминая вчерашний смех и анекдоты. У двери, на площадке, он увидел крышку гроба, но не мог сопоставить ее с чем-то страшным. Он был глубоко потрясен, когда ему сообщили роковую весть. А через месяц умерла милая старушка, мать Алисы Ивановны. Немного спустя, я встретил Шуру Фермора. Он мне напомнил о приведении, которое видела Аля… Да, друг Горацио, странный это случай.

Прошел год. Ферморы, наконец, переехали в свою новую великолепную квартиру. Я принял приглашение Вани и поселился у них, вернее, у него, так как квартира делилась на две половины – мужскую и женскую. Посредине был громадный зал, переходящий в большую столовую. Но вскоре я убедился, что заниматься мне будет здесь трудно. Комнаты были так устроены, что негде было приткнуться. На кабинет Шуры Фермора я не мог рассчитывать. Он сам там занимался, так как, окончив Правоведение, он поступил в Археологический институт. Квартира была громадная, но очень неуютная. За залом жила Алиса Ивановна и Аля со своими собаками. Это была ее страсть. У нее были очень породистые ирландские сеттеры, и, несмотря на свои пятнадцать лет, она любила охотиться, а еще больше любила получать медали на собачьих выставках. Кроме любви к собакам, она ничем особенно не отличалась. Красотой она не блистала. Весь ее духовный и внешний облик был чисто мужского склада.

Много лет спустя, точнее пятьдесят лет спустя, я узнал, что Аля живет во Франции. Что она вдова. Что ее муж Дюмениль был профессор химии. Что у нее две дочери замужем за французами. Что у нее небольшая усадьба около Бордо, где она возделывает виноград и разводит пуделей, которые получают золотые медали на всех международных выставках. Она много путешествует. Правит машиной она сама…

По каким-то неуловимым интонациям и улыбкам Алисы Ивановны я почувствовал, что я рассматриваюсь как потенциальный жених для Али. Это парализовало мои добрые отношения с девушкой. Зато я хорошо и искренно подружился с ее старшей сестрой Верой. Она была лет на шесть старше меня. Достаточно интересная для барышни Петербургского общества, в котором привлекательная внешность была крайне дефицитным явлением. Однако лицо ее было очень не русским. Что-то среднее между Ригой и Эреванью. Ей долго не везло с замужеством. Женихи срывались с крючка. Первый жених был Е.Н. Угрюмов, конной артиллерии, будущий муж моей кузины Ольги Сергеевны Римской-Корсаковой, в первом браке Богданович. Общество офицеров не дало своего согласия на брак Угрюмова с Верой Фермор, и он отказался от женитьбы. Впрочем, позднее я узнал, что эта моя кузина Оля не позволила Евгению Николаевичу жениться. По-видимому, ему пришлось делать выбор между Олей и Верой.

Второй жених, граф Гендриков, чиновник аристократической государственной канцелярии. Я получил приглашение на свадьбу. Накануне свадьбы стало известно, что Вера Николаевна больна и бракосочетание откладывается… А потом узнали, что мать жениха категорически запретила сыну вступить в этот брак, хотя они были без всяких средств. Говорили также, что Гендриков вел себя не по-джентельменски: он весело рассказывал, что у него сорвалось выгодное дело.

Для любой девушки получить два отказа от женихов накануне свадьбы был бы тяжелым ударом, и надо еще удивляться, как она мужественно переносила эту горькую обиду. Было ясно, что такая богатая невеста, как Вера Николаевна, не могла долго оставаться без мужа. К моменту встречи Али с приведением она уже была замужем за Н.Н. Басиным, бывшим лицеистом, потомком известного художника. Когда я спросил Ваню, что он может сказать об их зяте, Н.Н. Басине, то получил неожиданный для меня ответ: «Это махровый хам». Для характеристики Басина может служить такой факт: на юбилейном лицейском балу Басин встретил Коковцева, бывшего лицеиста и своего начальника, но не поклонился ему, а повернулся спиной, так как он узнал, что Коковцев уволен с поста председателя Совета Министров и Министра финансов. Удивительное дело: никто в этой семье не чувствовал к Басину расположения. Сильно сомневаюсь, что какое-либо чувство к мужу было и у Веры Николаевны, несмотря на появление на свет дочери, названной Аллой. По поводу этого необыкновенного и претенциозного имени Шура Фермор сказал, что, услышав его, будут сбегаться все собаки с Сергиевской улицы, где поселились Басины.

У этой девочки была кормилица Настя, редкой красоты. Высокая, стройная, с чудными глазами и нежным голосом. Басины очень ею гордились и фотографировали ее у всех известных фотографов. Она ранила мое сердце, когда я гостил у Ферморов в Тверской губернии. Настя была холодна, как айсберг. Тогда я решил покорить ее штурмом… Но я пишу «Записки солдата», а не «Дон-Жуана», где этот эпизод моей юности был бы более уместен, и, думаю, доставил бы читателю несколько веселых минут…

Брак этот не оказался прочным. Как-то в 1920-х годах, живя уже в Москве, я просматривал в магазине «Международная книга» французские журналы, и на обложке одного из «L’Illustration» увидел изображение молодой дамы с девочкой. Она очень похожа была на Веру Николаевну. Я прочел подпись: «M. Dumenil et sa fille Alla, супруга командующего французской Средиземноморской эскадрой на борту броненосца «Ришелье» принимает визит du commandant en chef de l’arme russe, le general baron Wrangel3939
  Главнокомандующего русской армией генерала барона Врангеля (фр.).


[Закрыть]».

Я еще сомневался в возможности превращения сестры Вани Фермор в жену французского адмирала. Плохо верилось, что это та самая Вера Николаевна, с которой мы не раз играли в 4 руки любимую рапсодию Листа, однако Н.П. Колчановский, мой правоведский товарищ, подтвердил мне этот факт, при этом он, как всегда, покачался вправо и влево, приподнял плечи и сказал с обычным для него сарказмом: «Это, понимаешь ли, одна из гримас революции».

И уже совсем недавно я узнал от своих родственников во Франции, что Вера Николаевна овдовела и почти совсем ослепла. Дочь Алла замужем за офицером-французом. Таким образом, Аля Фермор и Вера Николаевна добились положения в обществе, к чему они так всегда стремились.

У Вани Фермора в комнате висел большой портрет А.С. Нежинского в более молодые годы. Все приходившие к Ване товарищи спрашивали его: «Это твой отец?» «Нет, – отвечал он. – Это мой отчим». Однако сходство его с портретом было поражающим. Позднее я узнал, что Ваня, Аля и Вера были дети А.С. Нежинского, а не Фермора, фамилию которого они должны были носить по существующим русским законам, так как они родились тогда, когда еще их мать не была разведена с ее первым мужем – Фермором. Старшие сыновья, Николай и Александр, высокие, худые, длиннолицые, были подлинные Ферморы. Знал ли об этом Ваня? В то время, может быть, и не знал. Все дети очень любили своего отчима и он, в свою очередь, проявлял к ним очень теплое отческое чувство. Беспощадный, как говорили о нем, в денежных делах к клиентам, свирепый с кредиторами, очень тонкий и опытный юрист, он все свои силы, время и знания отдавал этой своей семье. От первого брака у него был взрослый сын, бывший лицеист, которого я увидел впервые на похоронах Александра Семеновича. Он состоял юрисконсультом многих частных обществ. Была у него и частная юридическая практика. (Ваня говорил, что «за визит» клиенты платили ему 25 рублей, как профессору-врачу. Впрочем, известный Захарьин брал и 50, и 100 – кто сколько мог платить). Все это приносило ему очень большой заработок, и семья, благодаря ему, была очень обеспечена. К тому же, Александр Семенович имел чин действительного статского советника, то есть был штатский генерал. Такого большого положения в царской России могли добиться немногие евреи-одесситы. Не могу не отметить, что Александр Семенович был православный и очень религиозный. На его письменном столе стоял мраморный Христос, а в углу висела большая икона. Он завещал похоронить себя в соборе Александро-Невской лавры, где место стоило очень больших денег. Между тем, все члены его семьи были очень равнодушны к вопросам религии.

Мать Вани, Алиса (Лариса) Ивановна, была из прибалтийских немок. Наверно какая-нибудь мещаночка из Риги или Митавы, но конечно не баронесса. Вид и тон у нее был довольно властный, но к детям и мужу она относилась с большой сердечностью. По-русски говорила с неприличным балтийским акцентом, с каким говорили обе наши матушки-царицы Екатерины.

Ваня Фермор был низкого роста. В правоведском строю он вместе с Манжелеем стоял на крайнем левом фланге, что его глубоко мучило, а у него были смелые мечты. Дело в том, что он вбил себе в голову «выйти в уланы Ея Величества». Он был неплохой спортсмен, и на наших правоведских конных состязаниях брал призы. Но этого было, конечно, мало для получения права стать офицером очень фешенебельного гвардейского полка. Не знаю, как Ваня не учитывал тот неприятный факт, что офицеры конной артиллерии не хотели принять в свое общество Веру Николаевну и не дали разрешения Угрюмову жениться на ней.

Хочу напомнить, что известная эстрадная «цыганская» певица Вяльцева была замужем за Бискупским, офицером конной гвардии. Общество офицеров этого великосветского полка не возражало против этого брака.

Вяльцева, как большинство артисток, любила рекламу и любила быть всегда на виду. Однажды Вяльцева сидела с Бискупским в ложе Михайловского манежа на очередном concour-hippique (конные состязания). На Вяльцевой, помимо всяких драгоценностей, в том числе и знаменитого многометрового жемчужного ожерелья, была накидка – «палантин»из черно-бурых лисиц, которую она небрежно свесила через барьер ложи. Сделано это было, конечно, с расчетом, чтобы ей позавидовали все присутствующие в манеже дамы из высшего общества, куда она все же, несмотря на брак с Бискупским, входа не имела, а также, чтобы ее накидку увидели все репортеры газет и на другой день написали о ней в своих описаниях concour’а.

Однако, многие лошади пугались лисиц Вяльцевой и бросались в сторону. Наконец, один из офицеров-судей, громко, на весь манеж обратился к Вяльцевой, отдавая ей честь: «Анастасия Дмитриевна, уберите, ради Бога, вашего страшного зверя с барьера, лошадки пугаются»… Вяльцева сделала сконфуженно-испуганную гримасу и широким эффектным жестом накинула лисиц на плечи. «Лошадки» перестали пугаться. Конечно, это была искусно разыгранная демонстрация.

Между тем, когда офицер этого же полка, граф А.П. Беннигсен женился на Ф.В. Хвольсон (бывшей в первом браке за Пашковым), дочери известного адвоката, племяннице двух академиков, то ему предложили уйти из полка, потому что Ф.В. Хвольсон еврейка. Но так как он был очень любим в полку, то ему позволили вернуться, мундир же он должен был носить не конной гвардии, а обще-кавалерийский, армейский. Как будто предосудительный поступок, который он совершил, женившись на еврейке, был неэтичным только в Петербурге, и вполне морально допустимым в Киеве или Саратове. Как будто должны были быть две этики: гвардейская, петербургская, и армейская провинциальная. Между тем, жена А.П. Беннигсена, Фанни, была умная, хорошо образованная, воспитанная и очень обаятельная женщина. Все офицеры конной гвардии, в том числе и великий князь Дмитрий Павлович, старались не пропускать ее приемные дни в их очень скромной квартире на Надеждинской.

Как я уже писал, чтобы служить в желанном гвардейском полку совершенно необходимо было иметь там знакомых офицеров, которые могли бы рекомендовать кандидата. У Вани никого знакомых в Уланах не было. Но вот Ваня узнал, что другой наш товарищ-правовед, Каменский, сын бывшего улана и племянник графа Шулленбурга, полковника Уланского полка, тоже после окончания Правоведения хочет идти в Уланы. Ваня стал усиленно дружить с Каменским, рассчитывая на его протекцию. Однако, когда дело подошло вплотную к решению этого вопроса, Каменский занял нейтральную позицию, очевидно, не желая компрометировать себя ходатайством за «не совсем верного» кандидата. Во время войны 1914 года Ваня всё же стал вольноопределяющимся Уланского полка. Не знаю, как ему это удалось. Я встретил его в первые дни войны, на границе Восточной Пруссии, где была собрана вся гвардейская кавалерия. Уланы прошли мимо нашей батареи, и я имел возможность пожать Ване руку. Вид у него был очень довольный и немного комичный, опять же из-за его малого роста. Это была наша последняя встреча в этом мире, и я не знаю о его дальнейшей судьбе. Не скажу, чтобы мне было бы особенно симпатично стремление этой семьи во чтобы то ни стало войти в высшее петербургское общество.

Во время войны Алиса Ивановна поселилась на Дворцовой набережной. За стеной у ней был Дворец великой княгини Марии Павловны. Рядом особняк Нарышкиных. Под ними жил Давыдов, директор кредитной канцелярии. За Невой, напротив – Петропавловская крепость. Дальше, для удовлетворения своего честолюбия, Вере и Але надо было переехать жить на Елисейские поля, что они и сделали…

Ухаживать за Алей я не собирался, и за Верой Николаевной тоже, хотя мне временами казалось, что она этого как будто иногда ждала, особенно, когда мы играли с ней в 4 руки. Я стал себе подыскивать другую берлогу, и как раз в это время со мной случился неприятный инцидент. Старший брат Вани, Николай Николаевич Фермор, был женат на очень богатой и бойкой молодой особе Мясоедовой. Жили они на Васильевском острове, в своем доме, на Малом проспекте. В прошлом это был особняк художника Брюлова, и в зале сохранился плафон, им расписанный. Николай Николаевич был довольно мрачный, малоразговорчивый, и, как надо думать, не очень умный человек, но с большим гонором. Про него Ваня рассказывал, что Николай Николаевич любил приглашать гостей к обеду, после которого звал мужчин в свой кабинет посмотреть «его рога»… он их коллекционировал.

Так вот, однажды, придя в столовую пить чай, где собралась вся семья Ферморов, я встретил там Николая Николаевича, которому поклонился и протянул руку. Николай Николаевич не ответил на мое приветствие и вышел. Я отвел Ваню в сторону и просил выяснить у его брата мотивы его странного и некорректного поведения относительно меня. Ваня очень рассердился. Он уверил меня, что не заметил происшедшее, иначе он сразу же одернул бы брата. «Не обращай на него внимания, – сказал Ваня, – Все знают, что Коля дурак». Я не мог согласиться с такой формулой объяснения поступка Николая Николаевича и просил ясного ответа на мой вопрос: почему его брат не пожелал со мной здороваться? Если ответ для меня будет неудовлетворительный, то я принужден буду требовать «сатисфакции». Ваня обратился к своей матери. Алиса Ивановна просила меня не обращать внимания на Николая Николаевича и повторила мне, что, к сожалению, Коля у них придурковат, и не всегда знает, что делает. Тут же она отправила Ваню требовать для меня извинений у старшего брата, а сама пошла звонить его жене по телефону, сказав: «Подождите, она ему задаст»…

Ваня вернулся с тем, что Николай Николаевич просил передать мне, что он не видел моего поклона и мою протянутую руку, а не поздоровался сам, считая, что мы в тот день уже с ним виделись, и в заключение просил передать мне приглашение к обеду. «Кстати, кажется, у Коли есть новые рога, которые он Вам продемонстрирует», – сказал Шура Фермор, а мать, спрятав улыбку, погрозила ему пальцем.

Вся семья Нежинских-Ферморов настолько сильно выражала мне свои симпатии по этому случаю, что я решил предать этот casus foederis4040
  Невольный повод для войны (лат.).


[Закрыть] забвению и поехал обедать, причем Ваня просил меня обратить внимание на редкую красоту новой горничной в доме его брата.

Горничная, действительно, оказалось удивительно красивой блондинкой с формами Дианы и с надменно-презрительным выражением лица. По-видимому, она хорошо знала себе цену, и не желала размениваться на мелочь. Бедный Ваня плохо ел, так как Диана, подавая ему различные блюда, как бы случайно клала свои божественные перси ему на плечо, и он, смущаясь и краснея, спешил отказаться от предлагаемого кушанья, что вызывало недоуменные вопросы хозяйки и тонкую усмешку на строгом лице виновницы столь необычайного воздержания от еды моего бедного друга, любившего вообще хорошо покушать. Я же кушал с удовольствием и, глядя на хозяина дома, который разглагольствовал о значении для цивилизации проникновения христианства на острова Полинезии, думал: «И надо же, чтобы этому идиоту привалило такое счастье». Потом нам были сервированы и «рога». Они оказались на этот раз не русской фауны. С нами обедал некто в черном сюртуке, французский граф Шала (Challat). Это был молодой человек, лет за тридцать. Высокий брюнет с упитанным лицом, с челкой волос на лбу, он очень был похож на провинциальных католических патеров, которых так сочно изображают Мопассан и А. Франс. Добавьте сюда черный галстук, небрежно повязанный, и рубашку, торчавшую из-под жилета. Он хорошо говорил по-русски, но с сильным акцентом. Что привело его в Россию? Любовь к православию, которое он считает истинной церковью Христовой. Сам он изучает богословие с каким-то ученым архиереем и желает постричься в русский монастырь. Не знаю, удалось ли ему это. Теперь, спустя много лет, пройдя длительный курс «бдительности», я думаю, что Шала мог бы быть агентом Ватикана.

Когда мы с Ваней возвращались после обеда домой, он стал мне доказывать, что у Дианы много недостатков: грубые руки, не плавная походка…

– Да, – прервал я его, – мой дорогой Ванюша, вполне согласен с тобой, что «зелен виноград».

Интересно отметить, что конфликты с бряцанием оружия среди светской молодежи были не редкость. Так, учась еще в Правоведении, я был привлечен к участию в остром конфликте между Ваней Фермором и нашим товарищем – Петей Роговичем. Я ставлю себе в заслугу, что мне удалось тогда добиться примирения противников и не довести дело до дуэли.

Ваня в училище был на положении «майора», то есть второгодника. Традиция училища предоставляла второгоднику права того класса, в который он поступил и учился до оставления на второй год. Учащийся младшего (7-го класса) являлся как бы младшим офицером и потом за семь лет прохождения курса, доходил до звания «генерала» (1-й класс). Такая своя «табель о рангах» имела немаловажное значение в быту училища, где существовало очень строгое, совсем военное подчинение младших воспитанников старшим. «Майоры» считались чином выше того класса, в котором, они учились, и бывало, что держали себя свысока к своим товарищам. Обедали они со своим классом и спали вместе. На перемену уходили в «свой класс», куда младшим не только нельзя было входить, но даже и смотреть. Мерой наказания для «майоров» было сидение на скамейке в зале, тогда как все прочие его одноклассники стояли «смирно» у колонны. Принимали «майоры» участие и в жизни своего «выпуска», то есть класса, который имел порядковый номер по счету с основания училища в 1835 году. Мой выпуск был 75-й (юбилейный), а Вани 74-й. П.И. Чайковский был 20-го выпуска, который называли «золотым».

Училищные праздники «майоры» проводили со своим выпуском, и у IV класса, старшего на гимназическом отделении училища, был свой праздник – «перелом». Проводился он ближе к весне, до масленицы. Его значение было в том, что четвертый класс «ломался»: из гимназистов мы превращались в студентов. Но фактически «перелом» был предлогом для оголтелого пьянства мальчишек в стенах училища.

На «перелом» класс мог пригласить преподавателей и «майоров», что обычно и делалось.

У нас незадолго до «перелома» произошла какая-то «буза» с «майорами», которые, и особенно Ваня Фермор, держали себя вызывающе. На общем собрании нашего класса решили объявить бойкот «майорам», о чем им и сообщили. Этот бойкот имел, вообще говоря, силу лишь в стенах училища. С «майорами» мы не должны были разговаривать, здороваться и… подсказывать на уроках.

Рогович, которой очень педантично относился к вопросам правоведской этики, встретив Ваню где-то в театре, поклонился ему (как старшему), но при этом сказал: «Руку я Вам подать не могу, Иван Николаевич». («Майоров» называли по имени отчеству. У нас был ещё «майор» – Василий Константинович Ушаков, который ушел из училища в Павлоградские гусары). На другой день Ваня просил меня отвезти Роговичу его вызов «на картель». Рогович ответил, что он не хотел лично оскорбить Ивана Николаевича Фермора, но не считал себя вправе нарушить постановления общего собрания класса о бойкоте «майоров». А поэтому ему перед Иваном Николаевичем извиняться не в чем. Фермор доказывал, что бойкот может иметь силу только на территории училища. Долгое время противники были непримиримы. Конечно, начальство училища узнало об этом инциденте, но не подавало вида, а следило за развитием событий через нашего классного руководителя М. Guttinet (Гютине). Наконец примирение состоялось. Отец Роговича занимал высокий пост помощника обер-прокурора Синода, был известный правый деятель, принадлежал, как говорил старик Курагин в «Воскресеньи» – к «du vrai grand monde»4141
  Подлинно большому свету (фр.).


[Закрыть]. Конечно, никакой дуэли он не допустил бы. Конфликт этот был одним из эпизодов игры правоведов «в гвардию». Училищное начальство с одной стороны потакало этой игре, а с другой боялось, что мальчишки слишком разыграются, и конечно не хотело лишиться своих почетных и выгодных должностей.

«Перелом» все же состоялся с участием «майоров». В.К. Ушаков, который был значительно старше всех нас годами, как-то пришел в класс, закрыл за собой плотно дверь и повернулся к нам. Мы поняли, что это будет говорить с классом не Ушаков, а старший воспитанник, «майор» В.К. Ушаков, и все встали.

Он сказал: «Ну, довольно всяких там бойкотов. Мы все прежде всего правоведы, и чтобы не было никакой вражды и розни в наших стенах. Надеюсь, что вы это поймете, и мы все дружно отпразднуем «перелом». Так и было.

Вскоре после конфликта Фермор-Рогович со мной произошел случай, который при наличии других действующих лиц мог бы тоже повернуться в сторону вызова к барьеру. На очередном правоведском конном состязании я встретил нашего другого «майора» – графа Николая Армфельдта (Мика). Здороваясь с ним, я должен был бы снять перчатку, так как Армфельдт был без перчаток. Не желая заставлять его ждать, пока я сниму узкую и с трудом надетую белую замшевую перчатку, я ее не снял, и, пожимая его руку, я сказал: «Не обижайтесь. Моя перчатка достаточно чистая, чтобы пожать вашу руку». Пройдя несколько шагов, я сообразил, что, пожалуй, Армфельдт может неправильно истолковать мои слова («бойкот майоров») и повернулся, чтобы сказать ему об этом. В то же время повернулся ко мне и Армфельдт, до которого дошел двойной смысл моих слов. «Ваш каламбур, – сказал Мика, – очень смел… Если бы это был не я, а кто-нибудь другой, в воздухе опять запахло бы порохом…» Но Мика был умница.

Однако конфликт Фермор-Рогович и возможность дуэли в правоведской среде, по-видимому, крепко запали в голову начальства. На масленицу мы не учились четыре дня, и я предложил В. Фермору, Армфельдту и Лоло Неклюдову проехать в Москву к моей матери. Как это не стыдно теперь признаваться, но одной из основных целей поездки было желание проверить на московском беговом ипподроме новую придуманную нами систему беспроигрышной игры на тотализаторе.