Текст книги "Силуэты минувшего"

Однако по распространенному во все времена истории человечества блату бывало, что в гвардию попадали уроды, в армейские полки Нарциссы и Ильи Муромцы. Ежегодно осенью в Михайловский манеж в Петербурге в назначенные дни собирались все командиры гвардейских частей со своими штабами для набора молодых солдат из числа присланных новобранцев. Каждый командир старался заполучить себе лучшие экземпляры пушечного мяса. Нередко во время отбора страсти разгорались, и почтенные генералы вступали в резкие пререкания между собой из-за понравившегося им парня. Генералы спорили и шумели, как школьники, несмотря на то, что разбивка новобранцев происходила под непосредственным наблюдением командующего войсками гвардии. В мое время им был великий князь Николай Николаевич. Отбор солдат вызывал много нареканий, обид, зависти и жалоб. В связи с этим был установлен «высочайшим» приказом порядок старшинства полков, пользующихся правом первыми отбирать себе новобранцев. Так, долгое время это право первой очереди принадлежало Преображенскому полку, который интересовался только брюнетами. Уже при мне это право, не знаю, на каком основании, было «высочайше» передано гвардейскому саперному батальону (позднее полку), которым командовал свиты генерал-майор А.А. Подымов.

Солдаты каждого гвардейского полка помимо «масти», то есть цвета волос, подбирались по особому характерному признаку, так сказать, особому «профилю» данной части. Так, в Павловский полк направлялись все курносые, в память курносого основателя полка, императора Павла. В Гвардейский Экипаж шли широкоплечие гиганты. Рыжие комплектовали Кирасиров Его Величества (желтых – в нашу 1-ю батарею, поэтому я и был, очевидно, назначен служить в нее). Но наши были сложены далеко не классически и с физиономиями более простоватыми, чем у кирасир, не говоря уже о более низком росте.

Блондины-кавалергарды имели лирическое выражение лица. Брюнеты конной гвардии имели более суровые и строгие лица, чем добродушные преображенцы. Много человеческого обаяния было у шатенов – Семеновцев. Вежливые, деликатные в обращении, они, уходя на службу в запас, пополняли кадры проводников вагонов, швейцаров, курьеров, мелких служащих.

В мое время все же писаных красавцев в гвардии было мало. Многие имели эффектную внешность и выправку, что в соединении с мундиром производило впечатление картинности и красоты.

Отобрать в многочисленной, разношерстной массе новобранцев, одетых в крестьянские зипуны и лапти, солдата, отвечающего установленному внешнему профилю полка, было совсем не просто. Но среди начальников и, главным образом, среди старых вахмистров и фельдфебелей были специалисты с наметанным острым глазом, которые еще до начала разбивки спешили написать мелом на груди того или иного парня название своей части. Проходящее вдоль строя новобранцев высокое начальство утверждало эту кандидатуру или отвергало ее.

Начальство конной артиллерии мало интересовалось солдатской эстетикой, и поэтому среди наших батарейцев было много совсем непривлекательных и даже уродливых солдатских лиц.

Исправить это положение в самые предвоенные годы взялся поручик Латур де Бернгард. Но не нашел поддержки со стороны начальства, и поэтому корявость наших солдат, за редким исключением, была их самой отличительной чертой. Тысячу раз был прав Л.Н. Толстой, когда писал о развращающем влиянии военной службы на народ. Армия несла в народ моральное и духовное растление. Я думаю, что чувство полного освобождения от всяких норм морали необходимо, чтобы поднять человеческие массы на массовое уничтожение людей. Гитлер говорил своим солдатам: «Я освобождаю вас от чувства совести и стыда». Впрочем, есть еще другой стимул для того, чтобы идти на убийство – страх.

Солдатская проституция в гвардии приняла перед войной 1914 года очень широкие размеры. Одним из таких мест узаконенного разврата был «Народный дом императора Николая II» или, как он переводился на французский язык: «Maison public de l’empereur Nicolas II». Он вполне оправдывал это свое французское название. Действительно, это был вполне публичный дом. Этот дом был создан по инициативе и, главным образом, на средства принца А.П. Ольденбургского, как одно из мероприятий Общества попечительства о народной трезвости, где принц был председателем. «Дом» функционировал зимой и летом. Помещался он за Петропавловской крепостью, на Кронверкском проспекте, рядом с зоопарком. Внешне «дом» был похож на железнодорожный вокзал. В его конструкции преобладало железо и сталь. Внутри большие залы, очень неуютные, прочные, но без какого-либо декоративного убранства. Там имелось два больших прекрасно оборудованных театральных помещения: для спектаклей драмы, и другое – для оперный постановок. Художественным руководителем оперы долго был Н.Н. Фигнер. Драмой руководил – Арбатов (?). В опере часто пели гастролеры: Шаляпин, Собинов, Липковская и другие известные певцы. В драматическом театре давались очень эффектно поставленные патриотические спектакли: «Измаил» (М. Бухарина) и «Оборона Севастополя». Давали и сказочно-фантастические пьесы, вроде «Разрыв-трава» и др. Замечательного натурализма в патриотических спектаклях, в батальных сценах достигал режиссер Попов (?). Он же был и мастер пиротехники. На Малахов Курган сыпались бомбы, и с громом, огнем и дымом разрывались, совсем, как настоящие. Куда делся после революции этот незаурядный режиссер массовых сцен, не знаю. Кроме того, еще была открытая эстрада со всякими номерами, и аттракционы. Входной билет стоил 10 копеек. Столовая и буфет славились своей дешевизной (котлета 150 грамм с обильным гарниром – 5 копеек!), чистотой и хорошим качеством приготовления. Вход для солдат вполне свободный. Обслуживание посетителей необыкновенно внимательное, предупредительное и быстрое. Официантки в белых фартуках и чепцах работали быстро, без шума и крика, не позволяя себе ни одного лишнего слова или взгляда. Чаевые не полагались. За всем громадным штатом служащих и за общим порядком наблюдал генерал Черепанов. Полиции совсем не было видно. Но была своя внутренняя охрана. Уголовный розыск работал хорошо. Пьяные не допускались войти, и в самом «Доме», кроме дешевого пива (6 копеек бутылка), ничего спиртного не было. Было свободно, непринужденно, но вполне прилично. Настолько прилично, что здесь могли бывать солидные чиновники и дамы, также бывало и много студентов. Но при всем этом, что-то было и другое, что создавало постыдную репутацию этому почтенному учреждению. Как мне рассказывал мой друг N., прекрасно освоивший все легальные и тайные притоны Петербурга, сюда приходили «разных чинов и звания» любители собственного пола и заводили быстрые и легкодоступные знакомства с любым из солдат, никогда не встречая отказа, уплачивая за сеанс от одного рубля до пяти. Здесь бывал и член Государственного совета О., и тайный советник Е.

Знало ли об этом военное начальство и администрация Народного дома? По-видимому, нет? Должна была знать тайная полиция, но поскольку здесь не занимались политикой, старалась ничего не замечать. Но какое раздолье было для шпионов иностранных государств! (Об этом я буду писать дальше). Но все же незадолго до войны 1914 года произошел случай, вызвавший запрещение солдатам посещать Народный дом. Это запрещение исходило от принца Ольденбургского, человека очень недалекого, как всегда рубившего с плеча и попадавшего пальцем в небо. Однажды генерал Черепанов обратил внимание на одного солдата, который подвел гримом глаза и брови, нарумянил губы, и, подражая проституткам, приставал к посетителям. Черепанов задержал его и отправил в комендатуру, где его обыскали и нашли адрес известных гомосексуалистов. «Вон педерастов из Народного дома!» – сказал Ольденбургский и… закрыл вход в Народный дом солдатам всего гарнизона.

Мера вполне глупая, так как, кроме Народного дома Николая II, были еще другие: Таврический сад, Лиговский Народный дом Паниной, на Васильевском острове, и др. места, которые могли посещать нижние чины.

В русской армии было ходячим мнением, что «хомосексуализм» – это порок артиллеристов. Конечно, это было неверно. Разговоры эти были вызваны тем, что офицеры-артиллеристы в своей массе не были похожи на пехотинцев или кавалеристов. Их отличало и то, что они были более интеллигентны, более строгого поведения, более гуманного отношения к солдату. Они совсем мало пьянствовали. Читали книги, что особенно раздражало кавалеристов. Отношение к женщинам строгое, рыцарское, корректное, а не кобелиное, наглое, как в кавалерии. Основанием для обвинения артиллеристов в мужеложстве, по-видимому, была зависть. Артиллеристы жили опрятнее, чище, были богаче духовно, и это не нравилось массе армейского офицерства. Надо заметить, что в эти предреволюционные годы в некоторых кругах светской молодежи и художественной интеллигенции появилась мода на всякие изысканные, «изощренные», «острые», «эстетические» вида разврата. В большой моде была поэтесса Сафо с острова Лесбос, культ Диониса. В какой-то мере эту моду отражали журналы «Золотое руно», «Весы», «Аполлон». Это возрождение «античного духа» мы находим в творчестве Мережковского, Бальмонта, Кузмина.

Появились художественные кружки: «Бродячая собака», «Летучая мышь», «Золотая гроздь», «Клуб эстетов» и т.п. Появились женоподобные, томные молодые люди, изображающие Дориана Грея. В свое время Апухтин писал: «Свет не карает заблужденья, но тайны требует от них…» Все знали, что генералы А.Б.В.Г.Д.Е. грешат с солдатами, что министр С. посещает притоны, но все это было чинно и благородно, и их служебная и светская репутация не страдала. Можно было болтать, что угодно про себя и других, принимать разные рафинированные позы, и то, что называется «валять дурака», но нельзя было позволять себе никаких реальных, конкретных действий, которые могли бы компрометировать, вызвать светский скандал, насмешки, осуждение, или просто стать темой для всяких светских пересудов и шушуканья.

Вот примеры допустимой болтовни: Линевич, будучи уже командиром 1-й батареи, на фронте, в кругу своих офицеров рассказывал, что когда он еще был пажом, то часто бывал у одного известного богатого педераста N., имевшего замечательное собрание картин. Дружным смехом, воем, улюлюканьем офицеры приветствовали рассказ своего командира…

Впрочем, каждая гвардейская часть по своему определяла пределы допустимого в этой модной игре в гомосексуализм. В год моего поступления на службу из «желтых» кирасиров перешел адъютантом к генералу Винтулову (его в шутку называли «генерал от балета» за его любовь к этому искусству) очень симпатичный офицер Г.Н. Лишин (убит на фронте в 1914 году). Из Уланского полка ушел Коцебу, а в Семеновском полку офицеры дрались на дуэли из ревности к своим солдатам. Надо сказать, что в Москве ничего подобного не было. Там молодежь «хорошего общества» не была захвачена этой модой. Мой большой друг и московский школьный товарищ NN , очень скромного, нравственного поведения, из почтенной московской семьи, сын известного государственного деятеля, поступил в Петербургский университет и стал бывать в обществе «шикарной молодежи». Весьма скоро он очумел и свихнулся от того, что он увидел и услышал в столице. Он решил удивить свет своей разнузданной экстравагантностью. Он вытворял всякие штуки, как, например, переодевал солдат в смокинг и водил обедать к «Контану». После этого отец NN отправил его лечиться в Италию. Он пошел на войну вольноопределяющимся Преображенского полка и был убит шальной пулей в первый же день по прибытии на фронт.

Мне пришлось самому убедиться, что мундир гвардейского солдата не служит преградой для наглых вылазок гомосексуалистов или «пидеров», как их называли в Училище. Даже совсем наоборот.

Однажды на Скетинг-ринге я заметил, что на меня смотрит какой-то штатский развязного вида. Каждый раз, когда я проезжал мимо него, он меня «фиксировал». Как известно, на Западе этого достаточно, чтобы послать вызов. Я увидел, что он разговаривал с Л. Я спросил его, что это за тип, и что ему от меня надо? Оказалось, что это был барон Готч, темная личность, впрочем, принятый в петербургском обществе, хотя он выслан из столицы… в Петергоф «за безнравственное поведение». Я просил передать Готчу, что если он еще раз посмеет посмотреть на меня, то я поступлю «брутально»: вызова не пошлю, а тут же набью морду. После этого Готч перестал меня замечать. Позднее имя этого проходимца упоминалось в связи с делом Мясоедова и ставилось в один ряд с именем другого барона – Гротгуса, корреспондента какой-то английской газеты. Оба они были высланы из Петербурга за разглашение секретных военных сведений, то есть за шпионаж.

Готч был виновен в крушении гвардейской карьеры улана Коцебу. Готч жил официально в Петергофе и любил принять у себя офицеров улан. После одного такого обеда, когда все офицеры распрощались с хозяином и ушли, один из них немного позднее вернулся, вспомнив, что забыл у Готча свой портсигар и… обнаружил у него Коцебу, который прощаясь с товарищами, сказал им, что едет в Петербург. Коцебу очень смутился, уличенный во лжи. Ему было поставлено на вид, что бывать у Готча офицеру в индивидуальном порядке неприлично, и что надо порвать это знакомство. Между тем, Готч крепко держал в руках Коцебу и, по-видимому, шантажировал, стараясь использовать его в своих шпионских целях. Скомпрометированный этим знакомством Коцебу должен был покинуть уланский полк.

Если наше военное начальство не знало о позорной и грязной репутации Народного дома (или делало вид, что не знает), зато иностранные дипломаты, в том числе и сотрудники Британского посольства, хорошо знали, зачем туда ходят солдаты. Секретарь английского посольства Кюнар (Cunard), «aves un «d» a la fin»4343
  С буквой «д» на конце – (фр.).


[Закрыть], как он говорил о себе, считал, что «солдат» – неприличное русское слово, и всегда краснел, когда его слышал. Конечно, Народный дом, где бывали солдаты всего Петербургского гарнизона, был очень удобным местом для сбора шпионской информации. Но трудно себе представить, до какой степени было наивно в этом отношении русское общество и как мало бдительно было царское правительство.

В Народном доме устраивались также гулянья для приезжающих иностранных гостей. В 1913 году приходила голландская эскадра, с которой прибыл принц-консорт Кобург-Готский, брат великой княгини Марии Павловны. Голландские матросы более или менее держались на ногах. Русская публика радушно приветствовала их. Вспоминаю смешную сцену, как два наших приказчика или парикмахера желая оказать любезность голландцам, пожимали им руки и говорили: «Копенгаген, Копенгаген…» Почему Копенгаген? Наверное, они хотели назвать столицу Голландии, но не были сильны в географии. «Копенгаген – карашо!» – повторяли они.

Перед самой войной 1914 года в Петербург прибыла французская эскадра с президентом Пуанкаре. От русского гостеприимства французские морячки (все небольшого роста) плохо держались на ногах. Для них в Народном доме дали оперу «Фауст». Мы пришли большой компанией посмотреть на наш «альянс». Но пьяным матросам было ни до «альянса», ни до «Фауста». Их рвало во всех углах – и во время действия, и в антрактах. Рядом с нами в партере спал глупенький французик. Никакая сила не могла его разбудить. Его сосед, более трезвый, тряс его изо всех сил и приговаривал: «Ecoute Jean, c’est de la musique, c’est l’opera, c’est «Faust», enfin»4444
  Слушай, Жан, это же музыка, это опера, это «Фауст», наконец (фр.).


[Закрыть]. Потом кто-то из их младших начальников поднялся и что-то скомандовал. Все матросы поднялись. По-видимому, им надо было возвращаться на корабли. Наш сосед спал. Его будили, но тщетно. Наконец, один из его товарищей наклонился над ним и закричал в ухо: «Amélia te demand!4545
  Амелия тебя зовет! (фр.).


[Закрыть]», и добавил еще что-то непристойное, потому что все его товарищи заржали жеребцами. И, удивительное дело, эта реплика сразу дошла до сознания Жана и он вскочил… Много ли их уцелело, всех этих игрушечных морячков с красными помпонами на бескозырках, после страшных бурь, дважды пронесшихся над прекрасной Францией!

Надо конечно поражаться удивительной беспечности царской разведки и равнодушию русского общества, если такие господа, как Готч, или такие дамы, как графиня Клейнмихель, могли в течение многих лет вредить России.

Мне лично также пришлось столкнуться с поразительной беспечностью и безразличием нашего общества к фактам шпионажа. В «хорошем обществе» было принято не верить в возможность шпионажа, как не верили в «сглаз», «порчу», «ведьм». О шпионаже говорили с усмешкой, как о забавных эпизодах, придуманных русской тайной полицией. Надо также иметь в виду непопулярность правительства, особенно последние годы его существования. Даже высшее общество фрондировало, будировало и не очень стремилась помогать ему. Страшный русский лозунг «Чем хуже, тем лучше» объединял самые различные группы населения. Кроме того, говорить о шпионах в высшем обществе считалось дурным тоном. Все это хорошо знали те, кому это было нужно, и в первую очередь – немцы.

В последнюю предвоенную зиму в Петербурге появился некто барон Сталь фон Гольштейн. Я встречался с ним у Андрея Крона, друга Доди Штукенберга. Со Сталем Крон познакомился в Мюнхене, где он несколько лет учился в университете. Сталь был лейтенант 1-го Прусского пехотного полка, который, по словам Крона, считался самым аристократическим полком германской армии. В Петербург Сталь приехал, по его словам, утверждаться в правах наследства. У него в русской гвардии были родственники, как например полковник Гартман в Конном полку. Через Гартмана он был приглашен в офицерское собрание этого полка. Затем, бывая в петербургском свете, он познакомился с офицерами других полков.

Это был типичный немецкий офицер – небольшого роста, рыжеватый блондин с жидкими волосами, с пробором сбоку, со многими шрамами на лице от многих дуэлей, без которых ни один порядочный немецкий студент или офицер не могут обойтись. Сталь хорошо говорил по-французски и неплохо по-русски. Я поинтересовался, все ли немецкие офицеры так хорошо говорят по-русски? Оказалось, что учась в военной академии, Сталь изучал русский язык, а кроме того, он еще им особенно много занимался, имея в виду получить наследство и стать русским помещиком (где-то на Украине или в Саратовской губернии).

За завтраком у Крона Сталь держал себя очень скромно и тактично. Никаких разговоров на военные темы. Он интересовался достопримечательностями столицы, балетом, Эрмитажем. После завтрака он достал небольшой револьвер и, передавая его Крону, сказал, что он не забыл, что обещал ему этот небольшой сувенир в память об их веселых вечерах в Мюнхене. Когда Сталь ушел, Штукенберг, смеясь, сказал Андрею: «Он подарил тебе этот револьвер с твердой уверенностью, что ты никогда не будешь драться с немцами будучи немцем». Крон немного обиделся этому замечанию Доди: «Ты забываешь, что моя родина Россия, и я ненавижу немцев. А если ты сомневаешься, что из меня получится хороший солдат, то возьми этот револьвер себе и, когда будет война с Германией, используй его по назначению, но… но постарайся не встретить Сталя». Мне захотелось скорее прекратить эту одну из многих размолвок двух друзей и, чтобы что-нибудь только сказать, заметил: «Андрей, а ведь Ваш Сталь, наверное, шпион». На это Крон, смеясь, сказал: «Если его и интересует русская армия, то только в части самых рослых и красивых гвардейских солдат, потому что у него, как и у многих немецких офицеров со времен Фридриха, вкусы содомские». «Тогда он должен быть знаком с Готчем», – заметил я. «Нет, он очень и очень выбирает свои знакомства, имея в виду выйти скоро в отставку и жить в России».

Немного времени спустя, ужиная у Крона, я спросил его о Стале и его наследстве. Крон сказал, что по делам наследства он уехал в Варшаву, и при этом добавил:

«Вы знаете, он страшно обиделся, что вы назвали его шпионом. Он сказал, что германские офицеры не любят и не допускают шуток подобного рода. Что если кто-нибудь осмелится сказать еще раз что-нибудь подобное, то он вызовет его к барьеру».

«Зачем же Вы сказали, что я назвал его шпионом? – удивился я, – Ведь это была шутка, ни на чем не основанная, и ему не надо было обижаться на глупую болтовню русского юнкера. Но знаете, мне не нравится, что он сразу стал угрожать барьером. Не проще ли было самому посмеяться над подобной бессмыслицей? В России у него тетки, наследство, перспектива стать «барином», как он говорит».

Крон заметил:

«Немецкие офицеры сначала вызывают на дуэль, а потом думают о поводе для дуэли. Но мне не хотелось бы с ним ссориться», – добавил он.

«В конце-концов каждый иностранец – шпион, так как он за границей интересуется всем, что может принести пользу его родине», – сказал Додя, и все согласились с его замечанием.

После этого вечера я что-то долго ничего не слышал о Стале, но вот как-то Крон сказал, что Сталь в Киеве.

«Он интересуется древними русскими памятниками архитектуры?» – еще без всякой задней мысли спросил я.

«Да, он хотел подробно изучить Печерскую Лавру и Софию».

«Дальше он поедет изучать Кремль, а потом знакомиться с монастырем Святого Давида в Тифлисе. Только, пожалуйста, не передавайте ему этого, а то ему может не понравиться, что мы наметили ему маршрут».

«Нет, нет. Теперь я знаю, что можно и что нельзя ему говорить», – заключил нашу беседу Андрей.

Наступила весна 1914 года. Крон открыл летний сезон на своей замечательной «даче Штакеншнейдера» в Петергофе. Дача Андрея была достопримечательностью Петергофа. Ее белая башня поднималась выше всех домов города. С ее пятого этажа (т.е. верхней площадки) открывался широкий вид на море и окрестности. Дача была летняя, не отапливалась. Отделка стен в стиле Николаевского «Zweiter Rococo», то есть типичного для Петергофа стиля ложного средневековья. При даче – большой сад, с чистым прудом и ручейком. Через дорогу – нижний парк. За хозяйственными службами большой огород с клубникой и прочими ягодами. Отец Крона, один из владельцев известной виноторговли, человек богатый, выиграл дачу в карты у известного архитектора Штакеншнейдера, который построил ее для себя в 50-х годах XIX века.

Здесь у Андрея было очень весело, очень вкусно, благодаря его домоуправительнице, англичанке мисс Мунт (она же его воспитательница). Было очень пьяно и радушно. Не скрою, что мне приятно было проводить день-другой в обстановке богатой и изысканной праздности. Составляя меню обедов, Андрей старался угодить каждому из гостей. В закуске участвовали: копченный угорь, поджаренные сардины, селедка в белом вине, устрицы (для Доди). Потом подавался густой раковый суп. Мисс Мунт уверяла, что его варили неделю. Потом цыплята с каким-то острым английским соусом. Потом… что-то еще и еще, что уже съесть было невозможно. Пили: замороженную водку (из маленьких рюмочек), виски (из больших), доппель-кюмель (для меня), Нюи 1884 года, Шабли (после осетрины). Для удовлетворения моего мещанского, грубого, бюргерского вкуса передо мной ставили бутылку Мозельвейн-Мусё и перед Додей бутылку Муэт и Шандон «brut extra-sec». Когда уже пили кофе, Андрей сказал:

«Я совсем забыл… Я получил открытку от Сталя из Тифлиса».

«А ведь наша болтовня приобрела вдруг какую-то реальность. Мне очень не нравится, что мы так верно предугадали его маршрут», – сказал я.

«Да, нехорошо, и даже погано», – заметил Додя.

Но Крон с жаром вступился за Сталя.

«Он слишком хорошего общества, чтобы заниматься такими делами. Кроме того, нельзя быть шпионом и заниматься оголтелым развратом. Он докатился до Народного дома. Наконец, почему поездки в эти города подозрительны? Это ведь не крепости».

«Да, – вдохнув, заметил Штукенберг. – Но это штабы военных округов».

Андрей растерянно посмотрел на нас и, помолчав, сказал:

«Если он шпион, то, конечно, за ним уже следят всякие наши агенты и учреждения, и не будем портить себе настроение догадками о мотивах поведения Сталя».

Отдыхая как-то вечером от своей зубрежки в милом и радушном семействе Балбашевских, в связи с разговорами о Клейнмихель я вспомнил и о Стале, и после доброго обеда в кабинете хозяина, известного инженера-полковника и настоящего патриота, поделился с ним своими неясными подозрениями относительно Сталя.

Балбашевский сказал мне, что поскольку никаких фактов о шпионской деятельности Сталя у нас в руках нет, нельзя поднять об этом разговор без риска поставить себя в смешное положение.

«Но поверьте мне, что за всеми такими приезжими из-за границы устанавливается наблюдение, и, если за ним что-нибудь есть, то его так не оставят».

В это время пришел полковник генерального штаба М.М. Загю, брат Марии Михайловны Балбашевской, и, узнав о теме нашего разговора, подтвердил правильность мнения хозяина, сводящегося к тому, что ничего нам предпринимать не надо, и без нас все это дело выяснится, когда будет нужно.

«Конечно, Вы можете рискнуть, если вам очень этого хочется, – заметил Балбашевский. – Можете пойти к начальнику Генерального штаба или к великому князю Николаю Николаевичу, но что Вы им скажете?.. Что немецкий офицер был в Варшаве, Киеве, Тифлисе и поэтому, наверно, он шпион? Это будет смешно. Может подняться шум. Сталь может узнать об этом. Я не знаю, допустимо ли Вам, вольноопределяющемуся, драться на дуэли с иностранным офицером. Заварится каша. Может возникнуть неприятная дипломатическая переписка, и результат может быть для Вас неприятный, а главное – правда так и не будет обнаружена. Пусть уж об этом молодчике Стале беспокоится Главный штаб и тайная полиция».

Я признал эти доводы правильными, но…

В июле 1914 года началась война с Германией. Весной 1915 года я ехал в Петербург после прощальной поездки в свою батарею, расположившуюся на отдых около Гродно. В Вильно на вокзале я встретил Крона в шикарной форме земгусара. Он ехал тоже в Петербург. Мы давно с ним не видались, и в пути вспоминали всё и всех. И вдруг Крон сказал: «Вы помните Сталя? Знаете, сразу после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда Сталь исчез. Ко мне пришла его служанка, очень взволнованная тем, что ее барин три дня как ушел из дома, сказав только, что обедать не будет, и больше она его не видала. Я посоветовал ей об этом заявить в полицию и сообщить мне, если она что-нибудь узнает. Она ко мне больше не приходила. А тут началась война».

Теперь для меня очевидно, что Германия, решившись на войну, срочно отозвала всех своих людей из-за границы. Конечно, Сталь мог уехать не столь таинственно. Однако, что-то заставило его не уехать, а бежать. Приходится с грустью констатировать, что в те далекие и блаженные времена никто в светском обществе не знал, что такое «бдительность».

В своих дневниках и воспоминаниях о прошлом, которые находятся по его завещанию в музее им. Пушкина в Москве, А.В. Живаго, известный наш египтолог и любитель искусства, приводит ряд любопытных фактов о разведывательной деятельности некоторых германских торговых фирм в России. Так, он вспоминает о магазине немецкого издательства «Голике и Вильборн» в Москве, очень известного по выпуску ценных художественных изданий, как, например, русские сказки в оформлении художника И.Я. Билибина. Живаго пишет, что в этом магазине в Неглинном проезде за конторкой всегда сидел немец средних лет, никогда не разговаривающий с покупателями, и, если к нему обращались с вопросом, кричал с сильным немецким акцентом русскому приказчику: «Иван Иванович, займитесь господином!»

Живаго раздражал надменный прусский вид этого человека, его вильгельмовские усы, и он спрашивал, чем так занят этот немец, что не разговаривает с посетителями? «Они торговый агент фирмы», – разъяснял Иван Иванович. Типография фирмы и все ее капиталы были в Германии. Незадолго до начала войны 1914 года этот агент уехал с «отчетом» в Германию, издательство объявило распродажу товара, и фирма прекратила свое существование. После этого Живаго узнал от Ивана Ивановича, что торговый агент был немецкий офицер, и так же, как и весь административный аппарат издательства, состоял на военной службе немецкого рейха.

У известного железнодорожного деятеля Н.К. фон Мекк, моего дяди, служил перед войной шофером в Москве офицер запаса германской армии. Говорили про него, что он поссорился с родителями в Германии и приехал в Россию в поисках работы. Этот молодой, интересный и хорошо воспитанный тевтон отвозил семью Мекк в Большой театр и шел к ним в ложу смотреть балет и ухаживать в антракте за дочерью Мекк. Москва привыкла к эксцентричному поведению этой семьи и лишь пожимала плечами, а положение, занимаемое Н.К. фон Мекком в обществе, давало этому бедному «безработному» неплохое убежище. Но вот незадолго до начала войны 1914 года шофер получил телеграмму о «болезни матери» и срочно должен был выехать на родину…

Когда я учился в гимназии Поливанова в Москве, у меня был товарищ, Гриша Поляков. Я знал, что его дядя был владельцем модного «декаденского» издательства «Весы», а старший брат Александр был большой сноб и эстет. Уже после революции я познакомился с их отцом, Яковом Александровичем, одним из владельцев суконной фабрики в Губайлове, около Павшина, расположенной в чудном сосновом лесу. Усадьба Губайлово принадлежала когда-то известному генералу А.П. Ермолову. В его доме позднее помещался Красногорский райисполком. Тетка Гриши была замужем за поэтом К.Д. Бальмонтом. Другой его дядя, С.А. Андреев, бывший дипломат и рантье по общественному положению, очень милый человек, после революции уехал в Австрию, где постригся монахом в католический монастырь. Все они жили тогда в Николопесковском переулке, рядом с домом, где жил Скрябин. Александр Поляков кончил университет и поступил в Министерство иностранных дел в канцелярию министра, самую шикарную, «гвардейскую», часть Петербургского чиновничьего мира, где служили сливки общества. Я познакомился с ним в годы войны и несколько раз завтракал у него вместе с С.А. Андреевым.

С.А. Андреев принадлежал к известной купеческой Московской семье торговцев колониальными товарами. Им же принадлежала большая гостиница «Дрезден» перед домом генерал-губернатора и половина Брюсовского переулка. Александр Поляков жил тогда в Петербурге у Певческого моста, в доме, где умер А.С. Пушкин. Этот большой дом, снаружи ничем не примечательный, внутри сохранил в отделке квартир свой старинный ампирный стиль. Поляков занимал небольшую квартирку в бельэтаже. Она вполне удовлетворяла изысканному вкусу своего хозяина. В небольшом кабинете-гостиной стояли две строгие мраморные колонны. На светло-зеленых стенах – темные голландцы и немцы XVI-XVII веков. Рядом – небольшая столовая с Елизаветинской люстрой.