Текст книги "Силуэты минувшего"

…Нахичеванский со свитой удалился. Пронесли двух братьев Катковых, с которыми я вместе танцевал на детских балах. Пронесли Мишу Бобрикова. Я с ним учился в Училище Правоведения. При отправлении из Петербурга Конного полка, куда он поступил вольноопределяющимся, его начали преследовать мрачные предчувствия. На перроне вокзала перед ним все появлялась какая-то ему неизвестная женщина, вся в черном. Она ничего ему не говорила, а только смотрела на него. Ее отгоняли, но она вновь появлялась. Миша боялся ее и прятался. А в Вильне, на вокзале, опять появилась какая-то черная женщина и молча смотрела на Бобрикова. Он приехал на фронт в очень подавленном настроении.

Приметы на фронте играли большую роль. Мы очень внимательно глядели, чтобы дорогу нам не перебежал бы заяц или кошка. Следили за полетом птиц, за поведением пауков. Как-то ночью у окна избы, где ночевало несколько вольноопределяющихся, завыла собака. Ее гнали, но она возвращалась и выла, пока ее не застрелили. Все приуныли. Для кого она выла?.. А на другой день один из них, Борткевич, синий кирасир и тоже мой товарищ, погиб со своим взводом, находясь в разведке. Уцелевший раненый солдат рассказывал, что немцы окружили их. Борткевич отстреливался до последнего патрона. Все были ранены. Потом немцы подошли и стали добивать раненых, в числе которых был и Борткевич…

Тем временем стемнело, и батарея наша подошла к мельнице, рядом с которой стояли подбитые немецкие орудия. Из четырех мы могли увезти только два, у которых не были разбиты колеса. Около пушек валялись убитые немецкие артиллеристы. За мельницей горели какие-то строения и хлопали рвавшиеся в огне ружейные патроны. Со стороны картофельного поля тоже слышались выстрелы и иногда оттуда со свистом пролетали пули. Мне сказали, что это раненые немцы постреливают. Кто-то заметил: «Надо бы их прикончить, да некогда тут с ними возиться. Пора ужинать».

Ко мне подошел Куриный, наш конный разведчик. «А знаете, я ведь с поручиком Гершельманом вместе скакал. Его убило, а мне хоть бы что. Ну, я им задал, этим гадам. Видишь – это все я их порубал. Которые были пострелянные, я добил…» – восторженно рассказывал Куриный, очень гордясь своим геройским подвигом. Я заметил ему, что раненых добивать нельзя. Закон не позволяет. Он очень удивился: «Закон? Какой такой закон? Ведь война…» И Куриный обиженно замолчал и отошел от меня.

Захватив немецкие пушки, мы двинулись на ночлег, но он оказался еще далеко. Мы за день израсходовали почти весь запас снарядов, и прежде, чем двигаться вперед, надо было их пополнить. Совсем стемнело, а мы все еще шли. Страшно хотелось спать, и я боялся, что засну и свалюсь с лошади под колеса пушек. Наконец, пройдя в тыл не меньше двадцати верст, мы остановились в большой помещичьей усадьбе. Случилось так, что в темноте я потерял свою батарею и бродил по совсем незнакомым улицам в поисках ночлега и хотя бы глотка воды. Но нигде не было видно огня. Светились лишь окна господского дома. Я пошел на этот свет и вдруг наскочил на кого-то. Мы оба выругались, и по голосу незнакомца я узнал Ваню Топтыкова, моего товарища по Правоведению. Оказалось, что он поступил в Конный полк и только утром приехал. Он пригласил меня в дом, где он ужинал с господами офицерами.

Мы поднялись на террасу и вошли в зал типичного немецкого помещичьего дома. Зал освещался свечами, вставленными в бутылки. За столом сидело несколько офицеров. Я смущенно остановился на пороге. Один из офицеров окликнул меня и подозвал к столу. Это был мой родственник, двоюродный брат Адя Беннигсен.

«Могу тебе предложить только кусок сала. Какой тяжелый день для нас…» – сказал он.

Вошел Скоропадский, командир полка. Я встал. Адя представил меня ему. «А вы дали ему кофею? – спросил он, – Или уже все выпили?» Высокий худощавый офицер со стриженой наголо головой, в очках, сказал: «Я налил себе последнюю кружку. Больше нет». «Уступите ее вольноопределяющемуся, князь Иоанн. Вы наверно уже пили, а он нет». «Да, да, конечно. Пожалуйста, пейте», – стал он меня угощать. Я поблагодарил и залпом осушил кружку чуть теплой жидкости.

Теперь я обратил внимание, что у одной из стен зала на соломе лежали вповалку раненые немцы, некоторые лежали странно неподвижные. Другие еще шевелились под закрывавшими их шинелями. Тут же рядом с ними сидел наш военный врач и что-то отмечал в своей записной книжке. Вдруг один из раненых начал делать какие-то судорожные движения руками и ногами. Адя указал врачу на него. «Вы думаете?.. Нет, он у нас совсем молодец. Завтра его оперируем. Надо бы сегодня, да где уж… Volen sie trinken? Пить хочешь?» Но немец не отвечал и затих.

Вот она: la belle victoire!5050
  Блестящая победа (фр.).


[Закрыть] А Шидловский, если еще не спит, то поучает сейчас кого-нибудь, все равно кого, урокам истории. Приводит аналогии: Аустерлиц, Фридлянд, Прейсиш-Эйлау, Берлин в 1756 году…

На другой день мы хоронили наших товарищей-офицеров. Убитых солдат похоронили на месте боя. Фамильное кладбище владельцев Lindentaal’я (Линденталя) было расположено в полуверсте от усадьбы. Там росли старые липы, образуя густой шатер зелени. К вечеру могилы были вырыты. Убитых было много. Каждый из нас нес хоронить тело наиболее нам близкого человека. Вольноопределяющиеся несли Мишу Бобрикова.

Обряд отпевания затянулся, и ночь наступила быстро. Похоронив своих, люди потом отходили. Стало совсем темно, а надо было еще положить в землю Мишу. Зажгли фонарь, который держал полковой священник, а князь Иоанн, Шидловский и я закапывали могилу. Священник читал вполголоса молитвы, а Иоанн повторял их за ним. Несчастный князь Иоанн ждал конца войны, чтобы уйти из мира в монастырь. Но его судьба оказалась страшней и мучительней судьбы тех, кто в эти дни положил животы свои за Отечество5151
  Князь Иоанн, сын вел. князя Константина Константиновича, был убит в 1918 г. большевиками под Алапаевском вместе с вел. кн. Елизаветой Федоровной. – Прим. А.Р-К.


[Закрыть]…

8-го августа в походе к Кенигсбергу нас застало полное затмение солнца. Наступили неприятные, тревожные сумерки. Конечно, никто не испугался, но настроение ни у кого не улучшилось. Все уже устали от непрерывного движения вперед. Правда, немцы нас не тревожили, но впереди была полная неизвестность. Один только Шидловский болтал, наступая по своей привычке всем на ноги, что следующее сражение должно быть на Висле, у Торна.

Как-то на утренней заре мы познакомились с «Цепеллином», гордостью германской науки. Ночь была теплая. Солдаты спали на земле, на соломе. Цепеллин долго кружил над заснувшей батареей. А наш вахмистр смотрел на него и думал о том, каких успехов достигла техническая мысль. Цепеллин опустился низко над батареей и сбросил две бомбы. Одна попала рядом в сад, а другая разорвалась в расположении батареи и причинила бы людям большой урон, если бы они не лежали. Зато погибло много коней, которые стояли у коновязи.

После этого случая Цепеллин больше к нам не рисковал прилетать. Но за него мы отплатили… нашим самолетам, приняв их за немецкие. В самом деле, в первые же дни наступления в Восточную Пруссию войска Первой армии сбили четыре своих, русских самолета, которые низко пролетали над ними. Случилось это от преступной беспечности высшего начальства, которое не известило войсковые части о наличии в армии самолетов и об их опознавательных знаках. Когда они летели, в них стреляли все, у кого в руках было оружие, а господа офицеры стреляли даже из пистолетов! Потом все оправдывались тем, что, мол, не могли себе представить, чтобы в русской армии было такое великое изобретение техники, как самолеты.

Наконец, мы подошли верст на пять к окраинам Кенигсберга. С колокольни старенькой церкви были видны пригородные строения. Церковь эта была сложена из больших серых камней, вероятно во времена Лютера. Тому я нашел вещественное доказательство. На хорах я обнаружил, что, очевидно, каждый почетный прихожанин имел свое фамильное место, на котором лежала вышитая подушечка и молитвенник. К моему крайнему удивлению, я прочел в некоторых молитвенниках, кроме фамилий их владельцев, и внушительные даты: 1570 год, 1590, 1610 и пр. Это значит, что они лежали здесь больше трехсот лет, и никто не покусился на них! Сознаюсь, что мне стоило больших усилий, чтобы побороть искушение и не захватить на память какую-нибудь из этих старинных реликвий. Но еще больше меня поразило кладбище при этой церкви. Оно содержалось в удивительном порядке. Дорожки, цветы, подстриженные кусты. На старинных каменных плитах еще можно было прочитать, что «магистр… фон Лоозе умер в 1584 году»(!!!), а рядом – «Гертруда Мейнгардт умерла в 1600 году». Значит, они лежали здесь более трехсот лет и никто их не потревожил! Магистр окончил свою жизнь одновременно с Иваном Васильевичем Грозным, а Гертруда ушла из жизни в год гибели Джордано Бруно. Это казалось невероятным! Мне вспомнились наши сельские кладбища, заросшие крапивой и бузиной. Старые березы сохнут от галочьих гнезд. Покосившиеся, полусгнившие деревянные кресты и вросшие в землю каменные плиты со стертыми надписями. Там мерзость запустенья. Здесь – вечный покой.

В этой деревне Мюльхаузен мы простояли несколько дней. Одна из причин остановки – полное отсутствие топографических карт. В штабе гвардейской кавалерии были лишь карты пограничного района, а мы уже значительно вышли из пределов этого района. Но дальше идти без карты было невозможно. И вот, вдруг, мы, юнцы, находясь в доме бежавшего школьного учителя, перебирая его сундуки и комоды в поисках каких-нибудь полезных для нас предметов, обнаружили большую связку немецких карт, изданных германским генеральным штабом, так называемые «двухверстки». Это было чудо! Схватив карты, мы побежали к нашему старшему начальнику, командиру дивизиона полковнику Завадовскому. Мы влетели к нему с криком: «Карты! Карты нашли!» Этот полководец очень спокойно выслушал нас и спросил: «А сигар там не было?» Suum cuique. Каждому своё.

Однако никакие карты нам уже не могли помочь. Внезапно мы сели на коней и стали быстро возвращаться к своим рубежам. Мы шли по уже знакомой нам дороге. Где-то гремел большой бой, но выстрелы и буханье тяжелой артиллерии слышались совсем не там, где полагалось бы им быть. Ничего нельзя было понять. Мы еще не знали о гибели нашей 2-й армии и о заходе немцев в тыл 1-й армии.

И вот нам представилась незабываемая картина панически бегущих людей. Именно людей, а не армии. Бежали не по дорогам, а по местности. Насколько хватало зрения бежало обезумевшее от страха человеческое стадо.

Вот скачет, не разбирая дороги, артиллерийская запряжка и попадает в канаву. Быстро перерубаются все ремни. Пушка остается торчать в канаве, а ездовые скачут дальше, «домой». Вот бежит группа солдат-пехотинцев, без винтовок, сняв сапоги, чтобы легче было бежать. Вот скачут повозки и фуры сквозь пылающие деревни и фольварки.

И вот кавалерия получает приказ – остановить бегство! Тщетная затея. Для этого надо преградить дорогу бегущим. Но вся эта масса бежит не по дороге, а где придется, лишь бы бежать. А где же пехотные офицеры? Самое удивительное, что офицеров совсем не видно. Впрочем, они тоже бегут. Я наблюдал такую жуткую сцену: кавалергардский подпрапорщик сверхсрочной службы, уже совсем не молодой, увидел бегущего пехотного офицера. Он закричал: «Стой! Куда бежишь?!» Тот, не взглянув даже на него, побежал еще скорее. Вахмистр подскакал к нему и несколько раз ударил его стеком по лицу. Тот крикнул: «Зачем деретесь!» – и бросился под защиту какой-то повозки.

Это страшное отступление показало, что армия должна быть готовой не только к красивым парадам, но и к жестокой схватке с врагом в любую минуту. Наряду с фактами непревзойденного героизма были случаи беспрецедентной трусости. Так, мне рассказывали, что один из старейших русских пехотных полков, 1-й Екатеринославский гренадерский, решил коллективно сдаться неприятелю без боя. Сложили винтовки и подняли белый флаг.

Теперь на наш Гвардейский кавалерийский корпус была возложена задача прикрывать «отступление» армии. Но почему-то на нашем участке фронта неприятель совсем не теснил нас. И вот, наконец, граница. Мы дома. Еще несколько дней мы охраняем берега Немана, а потом нас переводят в Августов, ничтожный пограничный городишко. Там мы шикарно устроились в совсем пустых казармах какого-то пехотного полка, ушедшего на фронт. После месяца непрерывного движения и спанья, чаще всего, под открытым небом, теперь мы жили в офицерской квартире, хотя в ней были одни голые стены. Но мы блаженствуем: есть крыша и даже стекла в окнах…

Как-то Шидловский увидел что-то в окно и, крикнув мне: «Бежим скорее», бросился на двор. На ходу он шепнул мне: «Врангель идет. Поздравим его…» По асфальтированной дорожке шел Врангель и на груди у него отчетливо был виден белый Георгиевский крест, полученный им за «дело 6-го августа», то есть за атаку немецкой батареи. Он шел, широко размахивая руками, весело улыбался, фуражка на затылке. Мы стали ему во фронт, и Шидловский громко поздравил его с высокой наградой. Врангель приятно осклабился, сказал «спасибо» и пожал нам руки. Шидловский наступил мне на ногу и сказал: «Теперь он нас никогда не забудет. Мы первые в дивизии поздравили его».

Проблуждав еще некоторое время в дремучих августовских лесах, батарея наша вместе с 1-ой гвардейской дивизией остановилась в районе города Гродно.

Поход в Восточную Пруссию был закончен. Началась позиционная война.

Глава IV. Революция5252
  Составлено по рукописным черновикам, наброскам и вариантам. – Прим. А.Р.-К.


[Закрыть]

В феврале 1917 г. в приказе по 6-му запасному кавалерийскому полку было объявлено, что «корнет Римский-Корсаков увольняется в отпуск в г. Петроград для вступления в первый законный брак».

В Петрограде я поселился у моего дяди Александра Александровича Римского-Корсакова на Спасской улице. Атмосфера в городе была какая-то нервозная. Всюду говорили, как бы между прочим, что «через две недели будет революция». Но никто особенно не вникал в смысл этих слов.

Однажды у дяди завтракал Белецкий, директор департамента полиции Министерства внутренних дел, и кто-то еще из сенаторов. Говорили о забастовках на заводах. Я позволил себе сказать, что все в городе говорят о революции. Белецкий – елейный, несколько обрюзгший и полный господин, усмехнулся и сказал, что ему это известно и что правительство приняло меры против возможных беспорядков, увеличив состав городской полиции на сто полицейских, и им дали пулеметы.

Позднее, после завтрака, я сказал дяде, что сомневаюсь, чтобы сто полицейских могли бы остановить революцию, которую ждут все слои населения России.

– А пулеметы? – сказал дядя. – Будут стрелять с крыш и колоколен.

– Их что, научили стрелять из пулеметов? Как это наивно и глупо, – заметил я.

– А ты что бы хотел? – спросил дядя.

– Надо удовлетворить требование общества и дать ответственное перед Государственной Думой министерство. Нужны коренные реформы.

– То есть, ты хочешь, чтобы Гучков и Милюков правили Россией?

– При чем тут Гучков? Надо, чтобы народ доверял правительству.

На этом наш разговор закончился.

Я женился, приехал в Борисоглебск, где стоял наш полк, а через несколько дней был командирован в числе других молодых офицеров в разные города, чтобы привезти пополнение лошадей. Я был отправлен в село Лыськово, Нижегородской губернии. Ехать не хотелось. Маршрут был мне указан не через Москву, а через какие-то закоулки: Пензу, Арзамас. 28 феврали я сел в поезд. В это время на платформе появились газетчики и стали продавать газеты и при этом что-то громко кричали. Я видел в окно, как наш забулдыга, молодой офицер, корнет Ворожейкин стал читать газету. Он вытаращил глаза, фуражка сползла на затылок, удивленно раскрыл рот… Поезд тронулся. Один из пассажиров вскочил в вагон с газетой в руках и крикнул: «В Петрограде революция! Поздравляю, господа!..»

Так началась для меня революция.

На больших станциях проходили митинги. Публика, растерянная и притихшая, слушала длинноволосых ораторов, которые что-то болтали о временном правительстве.

В Нижнем Новгороде я занял номер в одной из приволжских гостиниц, довольно грязный и неуютный, как все провинциальные приюты для путешественников. В городе было абсолютное спокойствие и безлюдно на улицах. Я представлял себе Нижний совсем не таким: бойким и шумным. Я ел рыбную солянку и спрашивал лакея о том, как мне доехать до села Лыськова, в 80 км от города. Он рекомендовал мне ямщика, и я поехал в санях. Ехали быстро, прямо по льду Волги, которая начала уже показывать широкие полыньи. Иногда ехали смело по воде. В каком-то селе остановились кормить лошадей и пить чай.

В трактире меня провели в «чистую» половину, где я застал молодого морского офицера – мрачного, молчаливого, со скорбным лицом. Мне показалось, что у него какое-то большое горе и, назвав себя, я не стал вступать с ним в разговор. Чай мы пили вместе, оказывая друг другу обычные хозяйственные услуги. По манерам и тону разговора я понял, что имею дело с гвардией, и поэтому спросил его, не из Петрограда ли он и куда едет? Помолчав немного, мой собеседник, наконец, выдавил из себя: «Да, из Петрограда. Мы, гвардейский экипаж, охраняли в Царском селе государя и его семью. Потом явился отряд вооруженных рабочих, чтобы не охранять, а караулить их. Они потребовали, чтобы мы ушли. Мы решили обороняться. Государь вышел к нам и попросил нас «идти домой» – он так и сказал – и не вступать в борьбу, «чтобы не осложнять» их положение. Мы по воле государя ушли, и теперь я еду домой. Ужасно думать, что там с ними могут сделать эти звери». Офицер замолчал. Подали лошадей. Мне хотелось как-нибудь утешить моего собеседника, и я сказал: «Мы с вами не виноваты в том, что произошло, и ничем не можем помочь этой несчастной семье». Он поднял на меня глаза и внимательно посмотрел, но ничего не сказал. Я думаю теперь, что это мог быть позднее одним из тех, кто пытался спасти царя и его близких, жертвуя собой.

Подали лошадей и я уехал.

Лыськово оказалось большим богатым селом, расположенном на высоком, правом берегу Волги. На другой ее стороне, на низкой, отступя несколько от берега, стоял знаменитый Макарьевский монастырь, давший название ярмарки, происходившей около его стен.

Снова пришлось пройти в чайную, набитую толпой мужиков. Они что-то кричали, гоготали, смеялись и были настроены вполне добродушно.

Воинский начальник, к которому я явился, был несколько удивлен моему появлению и сказал мне, что в данное время он не видит возможности провести мобилизацию лошадей у населения, а поэтому я могу возвращаться в полк. Я тут же, с тем же ямщиком помчался обратно в Нижний. А оттуда я поехал в Борисоглебск уже через Москву, желая повидать моих родных и узнать, как они себя чувствуют после происшедших событий. В Москве все было спокойно и как-то торжественно, празднично. Все повторяли: «Как хорошо – бескровная революция!»

Мои родные все были благополучны. Брат Дмитрий в это время, после тяжелого ранения и контузии, служил в Киеве одним из адъютантов Трепова, генерал-губернатора. Брат Борис был в Петербурге и служил военным цензором. Вершинины были в Волочанове, где тоже все было тихо и спокойно.

Я предложил матери погостить у меня в Борисоглебске и мы отправились туда.

В городе было спокойно. Солдаты встретили меня приветливо. Тоскливая служба продолжалась обычным порядком. Однако, от офицеров я услышал о сильном недовольстве солдат нашим командиром полка полковником Козляниновым. Он был назначен сравнительно недавно вместо полковника Мациевского, которого высшее начальство обвиняло в том, что он «распустил полк». Козлянинов начал подтягивать дисциплину всякими строгими мерами, придирался ко всяким мелочам и сурово взыскивал за малейшее нарушение правил службы. И странное дело: чем больше Козлянинов сажал солдат под арест, отдавал под суд и разжаловывал унтер-офицеров и вахмистров, тем больше нарушалась дисциплина и происходили всякие ЧП, что при Мациевском не наблюдалось.

Козлянинов был, по-видимому, садист. Он с каким-то сладострастным чувством отдавал всякие суровые приказы, при этом приятно улыбаясь. «Да, мой дорогой, – говорил он солдату, – тебя под суд, а тебя, мой милый, под арест на 30 суток». Надо заметить, что он никогда не кричал и не дрался, и говорил спокойно, не повышая голос. Про него говорили, что он сам был разжалован в солдаты за убийство офицера, который его оскорбил. Козлянинов, будто бы убил его не на дуэли, а застрелил на лестнице дома, где тот жил. Война вернула ему офицерские погоны. Он держался изолированно от общества офицеров и их семей и, кроме служебных, отношений ни с кем не поддерживал. Ни у кого в полку он не пользовался расположением и симпатией. Его педантизм раздражал солдат. Они предпочитали таких командиров, которые наказывали бы своими руками, а не отдавали под суд с ехидной улыбочкой. Идеалом начальника для них был ротмистр Н.И. Де-Парма, командир 1-го эскадрона, который всегда наказывал провинившихся солдат «своим судом», т.е. тяжелым кулаком, и в то же время был очень заботливым начальником. Корнет Любимов5353
  Любимов А.Н. – из московских студентов, сын протопресвитера Успенского собора.


[Закрыть] вел агитацию среди офицеров за то, чтобы сместить Козлянинова и вернуть на пост командира полка Мациевского.Любимов был фаворитом Мациевского и имел большое влияние на него, или, иначе говоря – крепко держал Мациевского в своих руках. Он пользовался также полным расположением супруги Мациевского, тем более, что у него был довольно приятный бас и он изображал «под Шаляпина».

И вот был созван полковой митинг, на котором было постановлено уволить или, как говорили – «свергнуть» Козлянинова и вернуть Мациевского. Ни старый, ни новый командир на митинге не присутствовали. Старшие офицеры безмолвствовали, а молодежь шумела. Узнав о митинге, Козлянинов, сидя у себя дома, очень волновался. Он боялся, что солдаты будут его бить. «И неужели с ними пойдет и Римский-Корсаков?» – говорил он. Но все обошлось весьма мирно. Была выбрана делегация, которую возглавлял, конечно, Любимов, и она объявила Козлянинову желание митинга, чтобы он сдал свою должность Мациевскому. Любимов был тут же сделан адъютантом полка вместо уехавшего Говорова, бывшего пажа и спортсмена.

Митинги продолжались. Поддерживали Временное правительство, воевать клялись до победного конца. Меня солдаты выбрали командиром 2-го эскадрона вместо уехавшего ротмистра Данилова, который заявил, что новые порядки ему не нравятся.

1-го мая была торжественная демонстрация. Наш полк принимал участие. Появились колонны с лозунгами, но большевистских еще не было. Меня и корнета Баженова (сына известного в Москве психиатра) очень заинтересовал плакат, который несли женщины. На нем были написаны четыре буквы: «С.М.В.О.» Мы долго смотрели на него и старались расшифровать. Наконец Баженов подъехал к женщинам и спросил их о таинственных буквах. Оказалось, что их надо читать так: «Сердца матерей в окопах». Нам было и смешно, и неловко, и немного жаль этих женщин.

В эти месяцы я плохо разбирался в политическом положении страны. Конечно, хотелось, чтобы Временное правительство удержалось и провело необходимые реформы, а главное, чтобы оно скорее закончило войну. Мне попалась какая-то газетка, кажется «Копейка», где очень обстоятельно было написано, что Германия ведет эту войну, чтобы заключить с Россией, в случае победы, выгодный торговый договор и, таким образом, русский народ умирает за интересы капиталистов. Это было ошеломляюще верно и просто.

Никто, конечно, не хотел победы Германии, но и не хотели больше воевать. Керенский, с его призывами к наступлению, казался жалким. Сам он не пользовался у нас, среди военных, никаким авторитетом. А вообще был полный сумбур в головах. Еще проездом через Москву, я вместе с А.А. Вершининым зашел в «Крестьянский союз». Он широко рекламировался в газетах как организация, наиболее полно выражающая интересы крестьянства. Мы поговорили с двумя типичными интеллигентами-«земцами». Они объяснили нам, что их Союз борется за справедливое распределение земли среди крестьян и за изъятие у помещиков «лишней земли». Порядок этого изъятия должно установить будущее Учредительное Собрание. По всему было ясно, что Союзом руководят правые эсеры.

Еще летом началась борьба партий за места в Учредительном Собрании. Наибольшее число сторонников имели эсеры – список № 5. За ними шли кадеты (партия Народной свободы), и ничтожно мало было голосов у социалистов, меньшевиков. Еще меньше в городе было тех, кто шел с большевиками. Их партия в Борисоглебске состояла из нескольких человек, в том числе – директора железнодорожного училища и страхового агента, которого наши офицеры знали по общественному городскому клубу, где он играл в карты. Все, что мы слышали о большевиках, нас пугало.

Председателем полкового совета был у нас солдат Козловский, эсер, очень симпатичный, гуманный и не глупый человек. Потом, не помню почему, его сменил корнет Белорусского гусарского полка Хосроев, из адвокатов. Это был хитрый и ловкий армянин, довольно ловко умевший примирять всякие разногласия. С Мациевским он играл в преферанс, а со мной в бридж, стараясь всем угодить, но надо сказать, что каких-нибудь серьезных конфликтов у нас в полку не возникало. Конечно, дисциплина расшаталась, и каждое приказание надо было сначала хорошо продумать, прежде чем отдавать. У меня в эскадроне была самая слабая дисциплина. Очень трудно мне было преодолевать влияние на солдат группы баптистов – эскадронных сапожников, анархистов по своим идейным установкам. При этом надо заметить, что до военной службы они были шахтеры, работали в Донбассе и, как говорили, меньше 100 и 200 руб. в месяц не зарабатывали. Когда раздался призыв большевиков – «штыки в землю», я поспешил их отправить домой. Уезжая из полка, они оделись в штатские костюмы и выглядели весьма солидно.

Приказ о снятии погон и отмены титулования «ваше благородие» и «ваше превосходительство» у нас выполнили без каких-либо недоразумений, тогда как во многих других воинских частях происходили бурные эксцессы.

Но вот подошел октябрь. Был получен приказ из Москвы выслать срочно один эскадрон кавалерии в поддержку московского гарнизона для борьбы с большевиками. Начались горячие дебаты в полковом совете: исполнять приказ или воздержаться? Если посылать, то кого? Какой эскадрон можно было считать достаточно подготовленным для такой операции? Голоса разделились, но все же большинство членов совета считало, что приказы надо выполнить. Но второй вопрос – кому ехать в Москву – вызвал полное замешательство. Ни один командир эскадрона не мог вполне поручиться за своих солдат, что они будут подчиняться приказам и проливать свою кровь за Временное правительство.

Но вот корнет Хакман, Рижский драгун, до войны московский адвокат, финн по национальности, объявил, что его эскадрон готов выполнить приказ Москвы. Все облегченно вздохнули. (Хакман А.А. был братом Лели Хакман, которую усыновили дядя Коля фон Мекк и тетя Анна. Позднее Леля вышла замуж за Н.С. Моисеева и умерла от болезни крови в 1930-х годах). Эскадрон Хакмана до Москвы не дошел. Узнав в пути, что Временного правительства больше не существует и в Москве установлена советская власть, Хакман благополучно вернулся с эскадроном в Борисоглебск.

Напряжение все нарастало. Жить становилось все тревожнее. Все больше приходилось слушать об эксцессах всякого рода. Вот на станции Грязи разнузданная толпа солдат во главе с шайкой матросов убила молодого князя Вяземского, гусара. Он был известный коннозаводчик. Жил в своей усадьбе и совсем не вовремя решил закрыть проезд мимо своего дома, для чего снял два небольших мостика через канавы. Проезжая дорога шла в объезд усадьбы, но крестьяне привыкли сокращать дорогу, проезжая через нее. Крестьянам это не понравилось, и у них с Вяземским начались такие ожесточенные споры, что он был вынужден уехать из усадьбы. И вот когда он приехал в Грязи, то в толпе солдат пронесся слух, что это приехал князь, который «мосты взрывает». Как, взрывает? Да, так, в самом деле. Что же это такое: князья мосты взрывают, а мы из-за этого страдаем. Бить его!

Комендант станции прапорщик Красильников (?) мне рассказывал, что он, желая спасти Вяземского, арестовал его и потом помог бежать. За ним устремилась толпа рассвирепевших солдат. Вяземский вбежал на второй этаж станции, где его схватили и выбросили в окно на штыки улюлюкающей толпы. Позднее на этой же станции шайка матросов клала на рельсы начальника станции, старого петрашевца, требуя от него отправки их эшелона вне очереди и вне расписания.

Рассказывали, что в одном селе произошел такой драматический случай. Вернувшийся из армии домой солдат, молодой парень, украл у соседа хомут. Пока он воевал, дома оставалась одна мать. Она болела, и поддержать свое хозяйство не могла. Солдат и его мать голодали. Поймав вора, сосед потребовал «народного суда» над ним. Крестьяне приговорили «обществом» утопить вора в пруду, чтобы другим было «неповадно». Мать стала просить пощадить сына, и если «общество» хочет кого-нибудь утопить «по справедливости», то лучше уж утопить ее, старую и больную. «Общество» согласилось на такую «справедливость» и мать утопили.

В уезде погромов помещичьих усадеб еще не было, но следовало их ожидать, наблюдая настроение народа. Князь С.М. Волконский еще жил в своей «Павловке», но уже готовился к отъезду: уж очень крестьянам хотелось пасти скот в его молодом парке, который он посадил на трехстах десятинах земли.

Охлябинины, родители моей супруги, это лето не жили в своем имении. Отношения у них с соседними деревнями были приличные, но кто их знает, что может произойти. Поэтому я с помощью своих солдат и эскадрона корнета Шашкевича вывез их имущество в город. И без всяких осложнений.

У нашего гарнизонного начальства было постоянное состояние тревоги из-за большого винного склада, который надо было охранять. Склад питал до войны водкой три смежные губернии. Он вмещал несколько тысяч, или даже десятков тысяч ведер спирта. Расположен он был рядом со станцией железной дороги и его башня – цистерна – высоко поднималась в небо. На время войны склад был закрыт и охранялся нашим кавалерийским полком и запасным пехотным полком. Для его охраны поочередно назначались: от нашего полка один эскадрон, а пехота направляла роту солдат. С первых дней революции в городе все со страхом ждали разгрома винного склада. Основания для такого страха были, так как в пехотном полку на полковых собраниях не раз ставился вопрос о том, чтобы «поделить склад». Поэтому наш полк был постоянно в состоянии боевой тревоги, ожидая, что пехота начнет погром склада. Так оно и случилось в конце октября. И в то время, когда в Петрограде создавалось рабоче-крестьянское государство, в Борисоглебске солдаты шли на штурм винного склада.