Текст книги "Силуэты минувшего"

Надо заметить, что семья Мезенцева была очень против этого брака. Они ничего не могли сказать плохого о Жене, как о человеке, охотно веря в её положительные моральные качества. Тем не менее, родители боялись слишком большой разницы в воспитании, культуре, привычках их сына и Жени. Они умоляли меня отговорить их Сашу от опрометчивого шага. Я сделал, что мог. Мне помог случай. Мезенцев познакомился с приятельницей Жени, известной артисткой балета О.В. Федоровой 3-й, с чуткой душой и бурным темпераментом, которая была обаятельнейшей женщиной, и Женя была забыта.

Миша, брат Саши Мезенцева, был тихий, скромный, малоразговорчивый, хмурый и болезненный юноша, совсем не имевший воинского вида. Его внешность вызывала полное недоумение: зачем надо было ему служить, и неужели его нельзя было освободить от этой почетной обязанности? Саша Мезенцев громко чертыхался, когда приходилось «исправлять» службу в карауле или подниматься ночью на уборку коней, а Миша ругался тихо, шепотком. За все время своей службы в учебной команде он ничем себя не проявил. Если Саша любил иногда, впрочем очень редко, изобразить гусара и выпить стакан вина, то Миша и этого себе не позволял. Воспитываясь в очень патриархальной семье, оба брата считали вино делом греховным и относились к нему с некоей презрительной усмешкой. Такое отношение к дарам Бахуса несколько отдаляло меня и Штукенберга от Мезенцевых.

Семья Мезенцевых была очень религиозная. Но у молодежи откуда-то появился дух протеста и скептицизма. Старшая дочь была близка идеям народничества. Сыновья считали себя красными. Но в то же время я никогда не замечал у них проявления каких-либо интересов: ни наука, ни политика, ни тем более искусство, ни спорт их не интересовали. Вся их жизнь проходила главным образом за самоваром. Саша ставил перед собой стакан с чаем, доставал папиросу, и долго её мял и втыкал в мундштук, и в это время, не спеша, на низких нотах рассказывал какой-нибудь случай из семейной хроники или из жизни старых конно-артиллеристов. По существу, это была обывательская болтовня, пересуды наших начальников и зубоскальство. Во всем их быту не было ничего от молодости, от юношеских порывов и страстей. Даже их кухарка Мавруша, идеал красоты, у которой так много было тела, что трудно было сразу разобрать где перед и где зад, и та, как не вздыхала, не могла добиться хотя бы малейшего сочувствия от Саши Мезенцева.

В изложении семейной хроники Мезенцевых были иногда и любопытные эпизоды. Так Саша рассказывал о своем родственнике Ширинском-Шихматове, капитане гвардейского экипажа2424
  Мать Саши, Мария Александровна – рожденная Ширинская-Шихматова. Ее брат Андрей – муж моей тетки Людмилы Карловны фон Мекк.


[Закрыть]. Он славился на весь флот своим пьянством и тучностью, происходящих, как можно думать, от этого порока. Ширинский занимал должность «хозяина» офицерского собрания и ктитора2525
  Староста.


[Закрыть] экипажной церкви. Его расписание дня тоже было своеобразно. Вставал он поздно, к обеду, выпивал жбан сливок, как противоядие, и занимался хозяйственными делами. Он не обедал. Вечером он начинал пить коньяк и пил его всю ночь. Под утро ужинал и ложился спать, когда экипаж поднимался на строевые занятия. Если вечера он проводил дома, то пил коньяк (одну – две бутылки ежедневно) уже в обществе своей супруги, которая старалась от него не отставать. Эта молодая и интересная дама не уступала мужу и в тучности. Оба вместе они производили весьма комическое впечатление.

Русский флот, как известно, трудно было удивить уменьем пить. Это считалось традицией. Но удивительно, как милостиво и даже предупредительно относилось начальство к таким алкоголикам, как Ширинский. Он был капитан первого ранга, но никаких военно-морских обязанностей не нес. Тут может быть имело немалое значение, что в экипаже офицеров было много, а боевых единиц только одна: крейсер «Олег»(?). Великаны-красавцы матросы жирели от безделья. Это была ещё более спокойная военная часть, чем кавалергарды, более морская пехота, чем флот (недаром Гвардейский экипаж в 1814 году брал Париж). Службу на яхтах «Штандарт» и «Стрела», также как охрану царских дворцов, никак нельзя было сравнить с боевой службой Балтийского, Черноморского и других экипажей.

Мезенцев рассказывал ещё анекдот, как Ширинский был однажды в гостях у дворцового коменданта, князя Путятина, который тоже славился своей необычайной способностью пить.

Путятин сам пил только водку, но когда бывали гости, подавалось всякое вино. Жена его очень страдала от болезненной страсти мужа и бывала очень недовольна, когда к ним приходили собутыльники мужа. Особенно она боялась посещений таких рекордсменов пьянства, как Ширинский. И вот она решила проучить мужа и его гостя враждебной по отношению к ним демонстрацией. После приятной беседы она предложила им поужинать, чем бог послал, а сама извинилась, что у неё болит голова и ушла спать.

Когда Путятин и его гость вошли в столовую, то увидели, что на столе стоит большая бутыль водки (четверть, т.е. два с половиной литра) и на тарелочке лежит один единственный огурец. Путятин приказал вестовому принести ещё что-нибудь закусить, но оказалось, что все заперто, даже хлеб, а ключи у хозяйки. Друзья переглянулись и решили покориться судьбе… Наутро хозяйка, жена Путятина, торжествуя свою победу, вошла в столовую и увидела, что на столе стоит пустая бутыль водки, а рядом лежит на блюдечке соленый огурец…

Вот таких анекдотов Саша знал очень много и со вкусом мог их рассказывать.

Не лишены бытового интереса и анекдоты про генерала Фан-дер-Флита. За свой мягкий благодушный характер и доброе отношение к подчиненным этот генерал получил прозвище: «командующий санкт-петербургский и ладожский», по аналогии с петербургским митрополитом (церковным генералом), носящим этот титул.

У нас рассказывали про Фан-дер-Флита анекдот, который А.С. Суворин в своих известных «записках» относит к другому сановному лицу.

Фан-дер-Флит собирается на какой-то смотр и надевает свою парадную форму со всеми орденами. Потом смотрится в зеркало и довольный собой спрашивает своего вестового:

«Скажи, дружок, на кого я похож?»

«На льва, ваше высокопревосходительство».

«На льва? А ты разве видал где-нибудь льва? В зоопарке?»

«Никак нет, в.в., на иконе в церкви».

«На какой иконе?»

«На иконе, где изображено, как Господь наш Иисус Христос въезжает в Иерусалим…»

Как известно Господь Иисус Христос въезжал не на льве, а на осле. Вестовой немного перепутал.

Про этого же вестового А. Мезенцев рассказывал, что он чувствовал себя у генерала Фан-дер-Флита ещё более покойно и уютно, чем у Христа за пазухой. Он совсем его не боялся и не уважал его генеральский чин. Однажды Фан-дер-Флит поздно вернулся домой и застал своего вестового спящим, одетым, на его генеральской кровати, прижавшим к груди пустую бутылку. Кругом, конечно, было все загажено. Эта дерзость переполнила чашу терпения блаженного командующего армией, и он послал вестового под арест с препроводительной бумагой, в которой писал, что он просит содержать вестового на гауптвахте строгим арестом, но оказывать ему снисхождение, так как «это добрейший и милейший человек» и, кроме того, надо учесть в его пользу, что валялся он на кровати один и никакой гулящей девицы с собой не положил, что мог бы сделать какой-нибудь другой вестовой в данном случае!!

По-видимому, служба в конной артиллерии действительно располагала к приятию православного святительского чина. Припомним, что известный в дореволюционные годы архиепископ Серафим Чичагов был товарищем по службе Фан-дер-Флита.

Первое время в Павловске, когда у нас появлялась на столе бутылка вина, а появлялась она у нас частенько, мы приглашали «уничтожать зло» и Мезенцевых. Но они всегда отказывались под разными предлогами. Поэтому, естественно, что когда позднее к нам раза два заходил вечерком поручик Перфильев «выпить добрый стакан вина», как он говорил, Мезенцевы при этом не присутствовали.

Странное дело: в этой семье Мезенцевых, о которой, как я писал, все старшее мужское поколение были конно-артиллеристы, а не монахи, на вино смотрели не только косо, а как на какое-то греховное развратное действие, и о вине говорили, как о чем-то очень неприличном. Вообще это была странная семья, очень не современная, не похожая на петербургскую семью «хорошего общества». Люди они были хорошие, но морально-бытовые их установки были крайне отсталые. По своим политическим идеалам они довольствовались программой Кадетской партии, а семейный уклад равнялся, если не на Домострой, то на «Юности честное зерцало».

Бывать в этой семье было тягостно. Что-то было в ней гнетущее, мрачное. Очень попахивало «достоевщиной». Только много лет спустя я узнал некоторые факты, объясняющие мрачный колорит семейного быта Мезенцевых. Но и на моих глазах у них происходило много такого, чего было вполне достаточно, чтобы лишить их спокойного и радостного самочувствия.

У моих товарищей Мезенцевых была сестра Тата, девушка лет восемнадцати. Милая, скромная, но несколько восторженная, увлекающаяся. Братья сказали мне, что она тяжело больна. Пульс все время учащенный, до ста ударов в минуту. Кажется, это была Базедова болезнь. Понятно, что все внимание родных приковано к бедной больной. Они знают, что положение её безнадежно. Дни её сочтены. Да и она это знает. Каждый старался ей угодить, чем только мог. Но девушка угасала. Она умерла в 1915 году. В том же году умер и Миша. По мобилизации он был отправлен в Смоленск в какие-то тыловые артиллерийские склады. Там он заболел менингитом. Нет ничего удивительного, что эти смерти потрясли бедных родителей, и что мать стала заговариваться. Я посетил их весной 1918 года. Саша предупредил меня, чтобы я не обращал внимание на то, что говорит его мать. Я застал родителей за игрой в преферанс. Мария Александровна разговаривала со мной, не прерывая игры:

«Миша всё ещё в Смоленске, но теперь уж скоро приедет домой. Я боюсь за его здоровье. Он такой слабенький. А Тата… где же Тата?! (С испугом) Ах, да – Таты нет, но в воскресенье мы поедем её навещать в госпиталь. Она очень хорошо, говорят, ухаживает за ранеными»… Никто не возражал несчастной матери и все ей поддакивали, но слушать её речи было страшно. Но мне стало ещё страшней, когда приглядевшись к игре, я понял, что Мария Александровна не замечала, какие карты она сбрасывала и какими ходила, но партнеры – муж Александр Петрович и две старушки делали вид, что играют «всерьез», между тем, как они сидели с картами, чтобы лишь развлечь её. А тут ещё Саша со своей нелепой женитьбой…

И вот потом я узнал, что у Марии Александровны была ещё одна дочь от первого брака. Муж, который был много старше её, умирая, взял с неё клятву, что она никогда больше не выйдет замуж. Спустя несколько лет она захотела выйти замуж за А.П. Мезенцева. Но ей мешала клятва. Чтобы освободить себя от такой чудовищной каннибальской клятвы, ей пришлось обращаться к авторитету самых высоких особ православной церкви, и она получила разрешение и благословение на вступление во второй брак. Родились ещё дети – Мезенцевы. Все шло хорошо. Старшей дочери было уже лет двадцать. Как-то зимой она пошла на каток, упала… и не встала. Голова была разбита. С этого дня в их дом входит религиозная мания. Да и трудно было бы без поддержки религии перенести гибель трех своих взрослых детей.

Совсем другого стиля была семья Штукенбергов. Отец моего товарища, Владимира Павловича (Доди), был талантливый инженер-путеец. Он умер совсем молодым, работая на постройке Сибирской железной дороги, оставив жену и троих малышей: Додю, Борю и Лёлю. Боря окончил Институт путей сообщения (железнодорожный), и во время войны стал морским офицером. Леля вышла замуж за «морского землемера», как говорил Додя, т.е. за топографа-гидролога (?), а Додя?.. Додя, также как и Саша Мезенцев, стоял на пути к получению почетного звания «вечного студента». Но тут подвернулся случай. А.П. Саблин, алкоголик, но малый славный, адъютант конной артиллерии и большой приятель Доди, раз по пьяному делу предложил ему отбывать воинскую повинность во 2-й лихой, непобедимой, вороной, конной батарее. Додя согласился. Мать ахнула. «А университет?!»… – «Ах, мама, ну что ты понимаешь? Все равно когда-нибудь служить надо».

Так Додя Штукенберг, шикарный петербургский студент, штатский до кончиков пальцев, не имеющий никаких воинских традиций, если не считать деда матери, майора Повалишина, бравшего Измаил, стал вдруг военным человеком. Да еще каким военным! Самого гусарского стиля, а на вид худенький, немного сутулый, слабые легкие, бледный, хилый, на кривых ножках, черные усики (английские), пробор, в зубах трубка с английским табаком с толченым черносливом, а водку глотает только чистую, без примесей, и кривит рот презрительной усмешкой, когда я добавляю «тминной», и бросает мне: «Кирасирские вкусы». Это надо было понимать так, что я, солдат 1-й батареи, придерживаюсь вкусов своей Кирасирской дивизии, а он, Додя, 2-й батареи, и конечно проникнут весь гусарским духом 2-й дивизии.

Чем интересовался в жизни Додя? Всем, чем полагалось молодому человеку его общества: скачки, спиритизм, Вл. Соловьев (немного), бридж (много), женщины (в пределах нормы), вино (не нормировалось), Арцыбашевым, символистами и пр.

Как видно, университет и наука в этот прейскурант не входили. Но все же Додя не бросал мысль закончить когда-нибудь юридический факультет. Способности у него были хорошие, и он, конечно, мог бы это выполнить, мешал ему только очень рассеянный образ жизни. Политические убеждения: конституционно-демократические. Верил, что Государственная Дума может обновить строй России. Верил, что ответственное перед Гос. Думой Министерство даст России спокойствие и процветание. Иронизировал над черносотенцами. Пуришкевича называл идиотом, сожалел о смерти Столыпина. Уважал реформы Александра II. Очень переживал дело Бейлиса и ликовал, когда его оправдали. Кстати, когда этот процесс был закончен и ждали объявления решения присяжных, тысячи людей звонили в редакции петербургских газет, и телефонистки всем неизменно угрюмо отвечали: занято. Но когда, наконец, было получено известие об оправдательном приговоре, то телефонистки, при вызове редакций, весело объявляли: Бейлис оправдан.

Эти жизненные установки Доди Штукенберга казались мне вполне приемлемыми для того, чтобы установить с ним добрые товарищеские отношения. Да и военная служба не очень-то располагала к спорам о спиритизме и Брюсове. Должен признать, что служба эта совершенно изолировала меня от всех общественных вопросов и культурных интересов, от литературы, театра, музыки. Годы, когда я носил военный мундир, надо вычеркнуть из моей интеллектуальной жизни. Они много дали для обогащения моего сознания, для того, чтобы «вправить мне мозги», но задержали мой духовный рост.

Штукенберг тяжело переносил физическую усталость и подбадривал себя добрым стаканом виски без содовой. Потом мы вспомнили, что во флоте для бодрости пьют ром, потом мы стали пробовать все сорта вин, какие только, нашлись в бакалейном магазине Кирпичникова в Павловске. Вино без хорошей, вкусной закуски мы не признавали. Кирпичников старался нам услужить и снабжал нас превосходным сыром бри и камамбером, копчеными угрями, сигами и маринованной селедкой. До сих пор вспоминаю, как низко кланялись нам продавцы этого магазина и как сам хозяин выходил из конторы, чтобы приветствовать нас, приподымая картуз над своей лысиной. А мальчикам, т.е. нам, это доставляло громадное удовольствие.

Мы знали, что наши предшественники, Гагарин и Мейендорф, не раз удостаивались чести присутствовать на офицерских оргиях в качестве песенников хора. Они угощали Линевича и его помощников и у себя дома. Мы с Штукенбергом решили устроить вечер и пригласить своих начальников. Линевич отклонил наше приглашение, а Перфильев пришел. Я думаю, что он пришел специально для того, чтобы поговорить с нами, поучить нас уму-разуму. Когда вина было выпито более, чем достаточно, Перфильев взялся нам разъяснять теорию и практику «мувманта»: «Это мое словечко. Оно имело успех. Вот, поймите меня»… И тут мы услышали очень для нас любопытное мнение о нас офицеров. Оказывается, нами господа офицеры были недовольны. Мы белоручки. Мы отделяемся от солдат. Мы не хотим слиться с их массой, как это делали Гагарин и Мейендорф. Мы задираем нос. Мы не делаем веселое лицо. У нас всегда недовольный вид. Мы не понимаем «мувманта». Мы со Штукенбергом протестовали и представляли ему свои контрпретензии. Мы заверили Перфильева, что отношения у нас с солдатами самые товарищеские. В доказательство мы привели ему факт, что солдаты, не стесняясь, кроют при нас матерно офицеров. Перфильев был ошеломлен и спросил, как же мы реагируем на это? «И мы тоже кроем», – откровенно признался Додя.

«Вот это мне нравится! Вот это и есть «мувмант»! Молодцы. Не в том, что кроете, а что смело признаётесь! – шумел Перфильев. – А за что же нас кроют?» – «За гордость. За классовое неравенство, – сказал я, – за унижение человеческой личности». – «За то, что вы начальники, а они подчиненные. За то, что они должны подчиняться», – сказал Додя.

«Ничего не понимаю. Это философия! Мне казалось, что у наших солдат нет основания быть недовольными офицерами. Им у нас живется неплохо. Неравенство? Во Франции, в демократической стране, капрал матерно ругает солдата, какого-нибудь маркиза или герцога, и тот не обижается».

«Мы, вольноопределяющиеся, тоже не обижаемся, когда вы нас ругаете, потому что мы добровольно, сознательно подчиняемся вам, а они служат по принуждению, они «серая скотинка», которую вы дрессируете, и им это не нравится».

«Нет, вы ничего в русском солдате не понимаете. Мы воспитываем в них лихость, удальство, смелость, молодечество, и они охотно учатся этому. Они презирают только слабых, трусливых, неженок, белоручек, и пойдут в огонь за храбрым офицером. Германская армия считается лучшей по дисциплине. А какое там уважение к солдатской личности и сострадание? Один мордобой, а у нас мувмант. Прошлый год на маневрах Гагарин (опять Гагарин) упал с лошади и не мог встать, нога запуталась. Я подскочил и кричу: «Есть мувмант, Гагарин?!» – «Есть, ваше благородие», – отвечает он, лежа под брюхом лошади. А Мейендорфа (опять Мейендорф!) спрашиваю на днях: «Как дела, Мейендорф?» – «Отлично, ваше благородие». – «Экзамены сдаете?». – «Проваливаюсь, ваше благородие!». – «На что надеетесь?». – «На мувмант, ваше благородие!».

От всего этого полупьяного разговора у нас с Штукенбергом осталось впечатление, что все же нас с ним господа офицеры не считают вполне безнадежными в плане «мувманта». Иначе Перфильев к нам не пришел бы. Говоря же о Мезенцевых, Перфильев делал такое грустное лицо, что было ясно, что их даже не пытаются воспитывать.

«Мувмант» мы поняли так, что в той игре в солдатики, в которую мы включились, поступив служить в гвардейскую конную артиллерию, мы, несмотря ни на что, неизменно должны делать веселое лицо и изображать лихость во всех случаях жизни. Я принял этот тезис с некоторыми оговорками: шута разыгрывать на потеху офицерам не буду и в приятели им напрашиваться не хочу. Мысль об игре в солдатики мне понравилась. Действительно, для того, чтобы сохранить свое человеческое достоинство, служить можно было только играючи, отнюдь не относясь к этому серьезно, как к делу.

Я думаю все же, что корень неприязни солдат к офицерам надо было искать не столько в социальном неравенстве (барин и мужик), сколько в экономическом. Мне не раз приходилось слышать от наших солдат страшную правду и упреки в адрес офицеров, прогуливающих большие суммы денег:

«Он (Линевич) вчера в собрании пропил и проиграл пятьдесят рублей, а мой отец в деревне за год таких денег не зарабатывает». А донцы рассуждали так: «Вот офицеры пьют шампанское по пять рублей бутылка, а она, как квас. Сколько его выпить надо, чтобы захмелеть? А пили бы царево вино. Его на один рубль выпьешь (три бутылки) и очумеешь, а ему, вишь, воспитание, не позволяет. Кто его тогда уважать будет за рубль-целковый. Известно – дворянство».

Штукенберг достиг больших успехов в мувманте. Его очень полюбили офицеры, между прочим и за то, что он умел хорошо пить. В войну 1914 года он, будучи прапорщиком запаса, прикомандировался к 2-й батареи и прослужил в ней до 1917 года. Когда была организована особая кавалерийская дивизия, посланная через Персию на Ближний Восток для связи с английской армией, начальник дивизии кн. Белосельский-Белозерский взял Штукенберга к себе адъютантом. Князь был женат на англичанке и сам больше походил на английского лорда, чем на русского генерала, рюриковича. Додя ему очень понравился своим английским видом. Тут, конечно, свою роль сыграло и виски без содовой, и трубка, и мыло «Пёрс», и особенно бриджи. Штукенберг благополучно вернулся в 1918 году из персидского похода в чине штабс-капитана. Я виделся с ним после этого все го лишь один раз. Записываю со слов Штукенберга очень любопытный рассказ, как 2-я батарея приняла переворот 25 октября.

«2-я батарея вместе с некоторыми другими воинскими частями оставалась верной Временному правительству и стояла у Пулковских высот, охраняя от Красной Гвардии подступы к Петрограду. И вот к нам являются парламентеры с белым флагом. Их глава, матрос балтийского экипажа, попросил собраться всех офицеров и обратился к нам с такой речью:

«Господа офицеры, мы пришли к вам заявить, что Временного правительства, которое вы охраняете, больше нет. Новое рабоче-крестьянское правительство, организовано во главе с дворянином Ульяновым-Лениным. Вам мы предлагаем остаться служить новому правительству, а кто не хочет, может идти домой без всякого принуждения». Я точно сохранил в памяти слова матроса. Ему стали задавать вопросы, на которые он очень бойко и грамотно отвечал. Он предложил передать ему все имущество батареи вместе с пушками и конями, что и было тут же сделано. Матрос и другие парламентеры держали себя вполне корректно. Офицеры говорили между собой, что если все большевики такие, как этот матрос, то с ними ещё можно жить»…

Однако позднее все офицеры 2-й батареи, кроме Гагарина, оказались в эмиграции. Зная Штукенберга, я не думаю, чтобы он враждебно выступал против советского строя. Для этого он был и достаточно умен, и достаточно… ленив.

Перфильев, кроме «мувманта», учил нас науке пить вино. Он показал нам, что нельзя пить глотками, а надо вливать вино в горло. Для этого надо тренироваться, чтобы вино не попало в дыхательные пути. Должен признаться, что этим искусством я не овладел, и не очень к этому стремился.

Второе правило, которое преподал нам начальник, было уменье никогда не пьянеть. Для этого надо прочистить желудок, освободить его от вина при помощи двух пальцев засунутых в рот. «Не ждите, когда вас потянет в уборную, а идите туда заранее». Перед большим пьянством бывает полезно выпить рюмку постного масла, чтобы смазать стенки желудка, и тогда не опьянеешь, только очень будет болеть голова.

Перфильев напомнил нам, что несмотря на выпитое вино, мы должны утром, как всегда, вовремя быть на уборке коней! Воинский дух и чувство долга проверяется вином. Надо заметить, что командир наш не ушел от нас, а убежал, вдруг сорвавшись с места. По-видимому, он почувствовал себя не хорошо, но не хотел этого нам показать.

Должен признать, что подняться на утреннюю уборку мне было не легко. Я посылал все и всех к черту и не хотел вставать. Додя вылил на меня кувшин воды и всячески изругал, и только тогда я пошел выполнять мой воинский долг, как его понимал Перфильев. Конечно, сам он, как обещал, на уборку не пришел.

Стоять в строю «смирно» после пьяной ночи было крайне мучительно. Шатало во все стороны и мутило ужасно. Все же мы с Штукенбергом благополучно осилили все занятия, а вот Перфильев пришел в манеж бледный, как бумага, два раза выходил «оправиться» на воздух и, наконец, ушел совсем, сославшись на вызов в канцелярию бригады. Степан Петрович откуда-то уже знал, что Перфильев «гулял» у нас, и предложил нам идти домой спать. Мы мужественно отказались и почувствовали себя героями.

А. Игнатьев в своей книге «50 лет в строю» очень верно изобразил жизнь молодого гвардейца-кавалериста. Очень точно показан безотрадно пустой быт гвардейского общества. Жестоко правдиво показаны картины беспробудного пьянства. Однако надо внести поправку в финансовые подсчеты автора. Он правильно пишет, что жалование (зарплату) в гвардейской кавалерии младшие офицеры не получали, а только расписывались в ведомости. Но нельзя согласиться с тем, что обеды офицерского собрания ему обходились всего в сто рублей в месяц. Вполне возможно, что в эту сумму не входила стоимость выпитого вина, что составит вместе не меньше двухсот рублей. По тем данным, которые приводит Игнатьев, можно думать, что он получал от родителей около 250 рублей на свои расходы. Думаю, что эта сумма значительно им преуменьшена. Возможно, что и с Игнатьевым здесь происходило то, что с многими другими молодыми офицерами, живущими на средства родителей. Он мог действительно получать от них 250 рублей в месяц твердого оклада, но потом, по мере надобности, несколько раз в год обращаться к ним с просьбою погасить неотложные долги. Я знаю, например, случай, как один старый помещик, в прошлом армейский улан, хвастался перед молодежью, что он в годы юности получал от родителей лишь всего 25 рублей в месяц, и очень весело жил. Но потом оказалось, что когда этот почтенный ротмистр ушел в отставку, то его родителям пришлось продавать имение, чтобы заплатить его долги.2626
  Это был Василий Александрович Римский-Корсаков, мой дядя.


[Закрыть]

Игнатьев напрасно прибеднивается. Служба его в кавалергардах, а его брата в лейб-гусарах свидетельствует об очень прочной материальной базе его семьи. Непонятно, зачем Игнатьеву понадобилось приуменьшить свои офицерские расходы. Я, будучи всего лишь вольноопределяющимся, для которого были недоступны, как для нижнего чина, многие офицерские расходы, тратил в месяц не меньше 100 рублей.

Книга Игнатьева много бы выиграла, как литературное произведение, если бы автор писал более объективно, меньше бы вкладывал своего чувства в описание различных явлений жизни.

Глубоко прав Игнатьев, когда пишет, что постоянные «гулянья» офицеров в присутствии песенников-солдат оказывали весьма пагубное влияние на нравственность нижних чинов. Я думаю в дальнейшем рассказать об этом.

Когда я поступал в 1912 году служить вольноопределяющимся в гвардейскую конную артиллерию, то я уже знал, что первое место в обществе офицеров этой военной части занимает флигель-адъютант капитан Линевич. Он был начальником учебной команды, где я должен был проходить службу. Команда размещалась в Павловске, вместе с 5 и 6 (донской казачьей) батареями. Бесспорно, что на тусклом фоне общества гвардейских офицеров Линевич являлся довольно яркой и самобытной фигурой.

Александр Николаевич Линевич был сыном своего знаменитого отца, «героя» Японской войны. По своему происхождению Линевич принадлежал к тем удачливым детям-кантонистам, которые дали несколько известных имен на военном поприще, например, генералов: Н.И. Иванова, братьев Гершельманов и др.

Впервые о Линевиче-отце заговорили, когда он стал начальником сводного отряда войск европейских государств при подавлении «боксеров» в Китае. Говорили, что этот поход принес Линевичу значительный капитал, полученный от реализации золотых китайских богов из разграбленных русскими солдатами языческих храмов. Так или иначе, но генерал Линевич имел возможность удачно выдать замуж своих дочерей, определить сына в Пажеский корпус и выпустить его служить в гвардию. Одна из дочерей была замужем за лейб-акушером, профессором Оттом, а другая за генералом Орановским, в мое время командиром гвардейской конной артиллерии.

Александр Николаевич делал быструю военную карьеру. Будучи флигель-адъютантом, получив вензеля на погоны в память своего отца, он в тридцать два года был уже полковником, командиром батареи в самой аристократической гвардейской кавалерийской бригаде.

В своей области Линевич-сын был бесспорно талантлив, ловок, смел, не глуп, оригинален в пределах допускаемых его флигель-адъютантскими аксельбантами, а иногда и выходя за эти пределы. Любил позировать и всюду играть первую роль. Любил поиграть «в солдатики», при условии, чтобы эта игра не нарушала его сибаритских привычек и приятного проведения времени. Надо заметить, что «игрой в солдатики» называлась военная служба. Он хорошо знал эту службу, хотя и делал вид, что она его мало интересует и что солдаты, пушки и лошади – это только фон, декорация для него, Линевича – центра нашей солнечной системы.

Он был прекрасным кавалеристом, и это не удивительно, поскольку, по его словам, он сел на лошадь в самом раннем детстве. Его отец препоручил четырехлетнего сына старому казаку-сибиряку с приказанием сделать из него человека. Наука была суровой, но принесла плоды. Линевич действительно знал лошадь и умел с ней обращаться.

Молодые офицеры с восторгом шли за Линеничем, старались подражать ему. Он задавал тон, которого придерживалось большинство молодежи, на которую снисходительно взирало старшее поколение офицеров, боясь отстать от века, но в глубине души, вероятно, не всегда одобряя этот тон, а бывшие конно-артиллеристы (генералы Гилленшмидты, Мезенцевы, Слезкин, Фан-дер-Флит) совсем не сочувствовали этому легкомысленному, игривому и наплевательскому тону – blasé2727
  Пресыщение (фр.).


[Закрыть], принятому как в определенных кругах высшего общества, так и в некоторых частях гвардии. Это была бесспорно «коррупция». Она разъедала дореволюционное светское общество сверху. Рыба начинала дурно пахнуть с головы. Запахло нехорошо и в гвардии.

Линевич обладал приятной внешностью: среднего роста, слегка согнутые «по-кавалерийски» ноги, небольшая круглая голова, большие круглые, несколько утомленные глаза, над ними густые круглые брови, красиво очерченный рот, который любил при смехе показывать два ряда прекрасных зубов, и, наконец, небольшие подстриженные по-английски усики. В общем, лицом Линевич напоминал очень Макса Линдера, известного героя немого кино.

Высоко поднятые круглые брови, челка волос, свисающая на лоб, разговор плечом и несколько наглая улыбка Линевича напоминали также и о малосимпатичных героях французских романов. Ничего аристократического, джентльменского в нем не было. Духи, которые употреблял Линевич, были очень дурного тона. Это был блестящий парвеню, не лишенный личного обаяния и смекалки, чтобы удачно продвигаться по шкале светского успеха. Говорили, что его любили царские дочери.