Текст книги "Силуэты минувшего"

В 1933 г. Станиславский узнал, что в связи с его семидесятилетием общественность Москвы готовится торжественно отпраздновать его юбилей. Он начал готовится к этому знаменательному дню со всей серьезностью и педантичностью руководителя Московского Художественного театра. Из-за плохого самочувствия врачи предложили лежать ему в постели и не вставать. Станиславский узнал, что его должна поздравить правительственная делегация. Он заволновался: как он будет принимать высоких гостей лежа! Куда он нацепит полученные советские ордена? На рубашку? Нужно ли это? А если он их не наденет, советские представители могут обидеться: получил ордена и не носит. Значит, пренебрегает ими. И так говорят в городе, что Станиславский отстраняется от всякой политики и не хочет ее знать.

Нет, лучше встать, одеться и принять делегацию в зале. И он начинает репетировать с Л.Д. Духовской прием делегации. Она становится на место, где, предполагается, будут стоять почетные посетители. Станиславский входит в зал. Духовская обращается к нему с приветствием и передает ему орден Ленина. Он произносит краткую благодарственную речь и пожимает гостям руки. Речь в спешном порядке записывается на бумажке и заучивается им наизусть. Я не помню точно, как произошел торжественный акт награждения Станиславского орденом. Все же, кажется, он принял делегацию лежа, так как плохо себя чувствовал в этот день. Ордена лежали в ночном столике, на случай, если неожиданно придет кто-нибудь из высоких лиц, чтобы успеть прицепить их на рубашку. Пришлось пипифакс105105
  Туалетная бумага.


[Закрыть] переложить из столика на камин, что не совсем было удобно для Константина Сергеевича. Он, ссылаясь на болезнь, не захотел никого принять, кто пришел его поздравить, кроме, кажется, представителей МХАТа. Посетителей было много. Все что-то дарили: цветы, торты и пр. Тортов было очень много. Их Духовская относила в столовую. М.П. Лилина, жена Станиславского, находилась постоянно на своей половине дома и далеко не часто приходила навещать своего больного супруга. В этот день она все же зашла его поздравить, а когда увидела гору тортов в столовой, радостно воскликнула: «Какой прекрасный юбилей! Теперь недели две не будем готовить обеда, а будем пить чай с тортами!».

Мне было стыдно спросить Любовь Дмитриевну, предложили ли ей хоть кусочек торта? О целом торте здесь, по-видимому, не могло быть и речи.

Л.Д. Духовская обращала внимание на какие-то странные отношения Станиславского с его семейными. Она не узнала и не могла объяснить, почему у него с женой образовалась такая отчужденность. Чем она ему не угодила? Возможно, что она была вся земная, добродушная московская обывательница, а он – мечтатель, идеалист, мыслитель, ученый. Прохладные отношения наблюдались у него и с дочерью, женой художника Фалька. Зато он очень, по-видимому, любил свою внучку и всегда радовался и оживлялся, когда она приходила. Это была девочка-подросток. Живая, толстенькая, веселая. И Константин Сергеевич возился с ней, щекотал, боролся и очень веселился.

Несмотря на болезнь, от которой Станиславский все больше слабел и дряхлел, он продолжал диктовать Духовской свои мысли о театральном искусстве. Духовская всегда стояла вдали от театра, и многое ей бывало непонятно в том, что она писала. Иногда ей казалось, что эту мысль она уже записывала раньше. Она пробовала напомнить об этом Константину Сергеевичу, он удивлялся, и видимо это было ему неприятно, так что Любовь Дмитриевна перестала ему говорить, что он забывает, что уже было записано. Иногда во время диктовки он засыпал ненадолго, а потом, очнувшись, говорил: «Ну, давайте продолжим. На чем мы остановились?..» Конечно, он не помнил, что диктовал перед этим.

Л.Д. Духовской всегда казалось, что Константин Сергеевич усвоил для себя тон наивного человека «не от мира сего», мечтателя, как какую-то защитную маску, как преграду, защищающую его от внешнего мира, от любопытных, назойливых, неинтересных для него людей. На протяжении многих лет он держал людей на почтительном расстоянии от себя, и люди, даже симпатизирующие ему и доброжелательные, от него отходили (как например, Поповы), и он последние годы жизни почувствовал себя очень одиноким. Иногда он говорил Духовской, что хотел бы повидать людей.

«Может быть вы хотели бы повидать кого-нибудь из актеров МХАТа? Вот например…» Но Станиславский отрицательно вертел головой.

«А этого?…» Тот же знак отрицания.

«А этого? Или этого?». Но он вертит головой. «Ну, а Качалова?» «Ах, что вы, что вы. Это такой позёр. И только о себе может говорить интересно».

«Ну, так я знаю, с кем бы вы с удовольствием поговорили. Это с Немировичем». – «Да, вы правы. Но как вы угадали? Как это глупо, что мы так отошли друг от друга. Очень жаль…»

«Так хотите я ему сообщу о вашем желании его повидать?»

«Нет, знаете, он еще что-нибудь подумает… лучше не надо», – со вздохом ответил Константин Сергеевич.

«А из-за чего вы так разошлись с Владимиром Ивановичем?»

«На этот вопрос трудно ответить. Это очень сложно, и не ясно, и… не будем лучше говорить об этом».

Когда Любовь Дмитриевна рассказала мне этот эпизод, я стал убеждать ее добиться от Станиславского объяснения этого расхождения между обоими создателями МХАТа на закате их дней. Ведь они не встречались вот уже восемь лет! Не знаю, удалось ли Любовь Дмитриевне осуществить это дипломатическое задание.

Духовская отмечала еще удивительную острую наблюдательность Станиславского и его необычайно развитую интуицию. Когда стало известно о кончине Горького, то все домашние договорились по возможности дольше не сообщать ему об этом печальном событии. Все боялись, что это известие может плохо на него подействовать. И вот от Константина Сергеевича стали прятать газеты. Два дня он молчал, а на третий спросил, почему нет газет? Конечно, свалили вину на почту и на почтальонов. На четвертый день ему опять не дали газеты. Тогда, помолчав немного, он спросил: «Что, Горький умер?» Пришлось ему открыть правду. Целый день он был очень сосредоточен и молчалив. Вечером он сказал Духовской: «Рановато что-то. Он бы еще много мог сделать, если бы захотел».

Известие о кончине Шаляпина он принял как-то равнодушно, спокойно. Сам он в это время совсем плохо себя чувствовал. А когда узнала о смерти Шаляпина старая нянька семьи Алексеевых, она вздохнула и сокрушенно заметила: «Ах, Федор Иванович, Федор Иванович, приехал бы к нам в Москву – улицу бы тебе дали…»

1966-1967 гг.