Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

Движенье-святое дело. Все в Божием мире развивается, идет вперед и не может, и не должно стоять. Неподвижность – смерть, неприметная, тихая, но все же смерть, производящая только гниль. Движение постоянное, мирное без потрясений, но беспрестанное есть жизнь. Останавливать движение или насильственно ускорять его (т. е. в обоих случаях лишать жизни) равно погибельно и для частного человека, и для народа.

Жуковский

С начала 1863 г. руководство реформою законодательства о печати переходит к министру внутренних дел П. А. Валуеву, противнику решительных, рациональных реформ и мастеру на паллиативные (см. гл. IV) «кунстштюки», по выражению проф. Редкина. 14 января Валуев образовал под председательством того же кн. Оболенского вторую комиссию, в состав которой вошли гг. Никитенко, Ржевский, Бычков, Гиляров-Платонов, Погорельский, Феоктистов (бывш. нач. глав, управ, по делам печати) и Фукс. К концу мая был составлен обширный проект Устава о книгопечатании, обнимавший все стороны реформы, как полицейско-административную, так и судебно-карательную. Устав этот, основанный на реакционном французском законодательстве времен Второй империи (оно было заимствовано и Турциею), лег в основу действующего закона 6 апреля о печати. Самое главное из предложенных проектов нововведений – это освобождение некоторой части литературы (книги объемом до 20-ти листов, издаваемые в столицах)[697]697
  Первоначально предполагалось это временное ограничение допустить лишь до введения судебной реформы (прим. к § 1 проекта), но впоследствии оно сделалось общим правилом, так что и по открытии новых судов на провинцию не была распространена эта льгота.


[Закрыть], и периодические издания, с особого разрешения министра, от предварительной цензуры. Для повременных изданий устанавливался залог для (?) «покрытия пени», и они подвергались, сверх наказания по суду, административным взысканиям за «вредное направление» в виде предостережений от министра. После третьего предостережения издание прекращалось (§ 105 проекта)[698]698
  Ввиду того, что в настоящее время между предостережениями иногда проходят годы и десятилетия (в 1891 г. был случай – дачи второго предостережения Русским Ведомостям спустя 13 с лишком лет после первого предостережения), не безынтересно ознакомиться с текстом ст. 105 проекта, которая гласит так: «Повременное издание, в течение одного года подвергшееся двум предостережениям, по третьему считается прекращенным, если это предостережение состоится в течение того же самого года или последующих 3 месяцев» (см. с. 21 проекта уст. о книгопеч., составленного в 1863 г. при мин. внутр. дел).


[Закрыть]. Что же касается книг, то они могли подвергаться только судебному взысканию, и для точного определения его проект в разделах III и IV давал длинный перечень преступлений и проступков печати (§ 93^-143) и весьма подробные правила о судопроизводстве по делам печати (198 параграфов), причем важнейшие дела предлагал отдать в Петербурге и Москве – к чести составителей проекта – на суд присяжных, избираемых из гласных местной думы (§ 1 и 4).

В июне 1863 г. проект Устава о книгопечатании, несколько измененный министром П. А. Валуевым, был разослан до внесения в Государственный совет на заключение министров и главноуправляющих. Из поступивших отзывов наибольшего внимания заслуживают замечания В. А. Головнина и барона М. А. Корфа. Головнин, приветствуя сочувственно освобождение части печати от цензуры и подчинение ее (печати) судебному режиму, высказывается решительно против «административных взысканий». «Система эта, – пишет Головнин, – получила господство в тех странах, где по существующим условиям невозможно было восстановить цензуру предварительную, но вместе с тем являлось желание приблизиться к ней, как можно более. В новом уставе, напротив, система административных взысканий является переходною мерою, т. е. такою, при существовании которой литература должна приобрести известную опытность, известное самообладание и выдержанность для уменья пользоваться разумною свободою. Мне кажется, что система, о которой идет речь, не в состоянии развить в литературе этих качеств. Опыт убеждает, что подобно предварительной цензуре, она возбуждает в обществе то раздражение, тот дух упорной и даже преднамеренной оппозиции, устранение которых должно иметь преимущественно в виду… Цензура не допускает появления в свет вредной статьи; административная кара постигает статью, когда она уже проникла в публику; взыскания не ослабляют произведенного ею впечатления; напротив, внимание публики еще привлекается к ней, и она получает такое значение, на которое часто не имеет никакого права. Публика становится в таких случаях как бы судьею между правительством и журналистикою и принимает почти всегда сторону последней»[699]699
  С. 48–49. Отзывы Головнина.


[Закрыть].

Затем Головнин считал несправедливым лишение после третьего предостережения путем административным права собственности на издание (оно прекращалось), нередко представляющее значительную имущественную ценность. «После опытов последних лет, – писал в заключение министр народного просвещения, – я вообще нахожу предварительную цензуру несостоятельною для достижения целей правительства и потому полагаю, всего бы полезнее вовсе отменить оную, заменив прямо взысканиями по суду; но так как нет ни малейшей надежды осуществить такое предположение, то я допускаю переходные меры как временную уступку обстоятельствам».

Самый обстоятельный разбор проекта мы находим в обширной записке главноуправляющего II отделением Е. И. В. канцелярии барона В. Н. Корфа, занимающей 64 печатных страницы in folio. Барон Корф бывший член ужасной памяти Бутурлинского комитета (см. выше), ставит в вину комиссии кн. Оболенского, что она не обратила должного внимания на необходимость коренного изменения законодательства в смысле перехода от системы предварительной цензуры к карательной. Указав на то, как накануне еще крестьянской реформы люди мнительные признавали ее преждевременною, барон Корф замечает, что в сходном положении находится и вопрос о цензуре, с тою разницею, впрочем, что вред цензуры не для всех так очевиден, как вред крепостного права. «Как в крепостном праве, – пишет барон Корф, – по вековой к нему привычке, многие видели основание стойкости нашего государственного организма, и мысль об упразднении его возбуждала чувство безотчетного страха, так и цензура глубоко вросла в наши обычаи, и немало людей готовы думать, что ею единственно держится общественный порядок[700]700
  С. 59 Отзыва бар. Корфа. Группировка доказательств сильно напоминает аргументацию Дж. Ст. Милля в его «Свободе».


[Закрыть].

Переходя затем к вопросу о вреде цензуры, бар. Корф оговаривается, что он затрудняется изложить вполне свои соображения в официальной бумаге и старается быть, сколь возможно, кратким и менее отвлеченным. Главный вред цензуры он видит не в произволе, который более или менее встречается во всякой (?) административной и политической деятельности, а в основной идее цензуры. «На первый взгляд по идее своей цензура, – говорит барон Корф, – могла бы показаться учреждением самым благодетельным, необходимым в благоустроенном государстве. Ее назначение, по-видимому, указывать лучшую и правильную дорогу умственному развитию общества, устранять из области его все ложное и вредное, опасное и расчищать путь всему истинному и полезному. В самом деле, если бы существовало такое неизменное, безошибочное мерило для распознавания, что истинно и что ложно, что в произведениях человеческой мысли может принести пользу и что обратиться во вред; если бы нашелся ареопаг, который, обнимая прошедшее, настоящее и будущее человечества, в состоянии был бы непогрешимо указать, каким путем должна идти наука, и в какие окончательные формы должно вылиться общество; если бы при этом контролируемая правительством печать была единственным средством распространения мнений и учений между людьми, – установление цензуры было бы идеалом, лучше которого нечего было бы и желать». Ссылаясь на многовековой опыт, барон считает однако доказанным, что цензура не в состоянии была выполнить эту миссию, превосходящую силы человеческие: многие, если не все, истины, которыми постепенно обогащалось человечество, первоначально встречались с недоверием и должны были выдержать борьбу и только среди ее выяснялись, приобретали силу и окончательно утверждались; а, с другой стороны, ложные и опасные доктрины распространялись, несмотря на все запрещения. Только карательная система, предоставляющая печати свободу и карающая только за посягательства на главные начала общественного порядка, чужда указанных недостатков».

Обращаясь к России, барон Корф замечает, что перелом, происшедший в последние (60-е) годы в направлении внутренней политики, привел к необходимости дать печати полный простор, так как убедились, что только при содействии свободного общественного мнения возможно плодотворное движение и осуществление законодательных реформ, и само высшее правительство, передавшее на литературное суждение свои проекты, не могло не оценить услуг, оказанных литературою. «На опыте правительство убедилось, что только в свободе печати находится противоядие против злоупотребления печатью. В этом свободном обращении некоторой доли неправды наряду с истиною одно из драгоценнейших свойств карательной системы, и через это она делается могущественным орудием воспитания народа».

Исходя из такого воззрения, бар. Корф полагал, что в России, ввиду отсутствия правильных судов (новые суды еще не были открыты) и привычки к свободному слову, невозможно было полное осуществление карательной системы. «В жизни общественной и частной, – говорит он, – ближайшею целью не всегда бывает тотчас безусловно хорошее, часто приходится искать сперва не лучшего, а наименее худшего». В этом смысле он склоняется на сторону смешанной системы и переходных мер, но осуждает проект Валуева, видя в нем не проникновение духом карательной системы, а лишь подновление действующего цензурного устава и даже введение для периодической прессы и литературы, не изъятой от предварительной цензуры (книги объемом менее 20 листов), новых строгостей и ограничений[701]701
  Ibid. С. 75.


[Закрыть].

В частности, относительно «предостережений» барон Корф пишет: «Административные взыскания – это новая язва, заключающая в себе такую массу вреда, произвола и несправедливости, что против них протестовали и протестуют все благомыслящие люди. Система административных взысканий еще более заражена произволом и несправедливостью, нежели предупредительная цензура, ибо наказывает за вину, непредвиденную никаким положительным законом. Она могла оказаться необходимою там, где правительство, уже лишенное орудия предварительной цензуры, не считало возможным к ней возвращаться; но что вынуждает подражать в этом отношении примеру других, когда мы желаем не утеснения, а расширения свободы слова[702]702
  Ibid. С. 68.


[Закрыть]}.. Самая же опасная сторона административных взысканий, как они, например, применялись во Франции, – пишет барон, – состоит в том, что одному лицу дается власть по индивидуальному воззрению, иногда по одному мипутному настроению духа без всякой дальнейшей перед законом ответственности лишать человека права собственности, права на занятие, которым он, может быть, жил, и что еще важнее – исключает из круга вращающихся в обществе мнений целое учение или направление».

В возражениях своих П. А. Валуев, с обычною своею неискренностью (см. гл. IV) оставил это место без ответа, но впоследствии, в заседании Государственного совета 10–23 января 1865 г., он объяснил, что «допущение административных взысканий необходимо по свойству журнальной литературы, которая всегда носит на себе более или менее оттенки политического характера и потому вызывает некоторые меры ограничения для того, чтобы сдерживать направление периодических изданий в законных (?) пределах»[703]703
  Журн. деп. зак. Государ. совета, 1865. № 4. Вообще, большинство сделанных против проекта замечаний Валуев оставил без внимания и обыкновенно ограничивался стереотипною фразой: «Остаюсь при моем мнении», и не выходил, по словам Никитенко, из тесной рамки бюрократизма (см. Дневник его в «Русской Старине» 1891 г. № 6. С. 619). Ср. § 29 гл. VI.


[Закрыть].

Барон Корф возражал также против установления 20-листовой нормы для освобождения от предварительной цензуры. Во Франции и Германии, откуда заимствована эта норма, литературная деятельность сосредоточивалась в сочинениях значительного объема. У нас же, где объемистые, капитальные сочинения составляют редкость, под такую норму подошла бы разве У7 всех сочинений. Барон Корф предлагал понизить норму до 10 листов и рассчитывал, что этою льготою воспользуются не более Уз всех сочинений. Мнительный рутинер П. А. Валуев находил такое понижение опасным, ссылаясь на то, что книги объемом в 10 листов касаются «самых щекотливых вопросов государственных и общественных» и по преимуществу (?) являются «популярными сочинениями с материалистическими, социалистическими и т. п. тенденциями»[704]704
  Самое же освобождение вообще книг известного объема от предварительной цензуры Валуев в своем представлении Государственному совету мотивировал «серьезностью содержания их, значительностью продажной платы и ограниченностью в обращении» (см. пред. от 17 ноября 1864. № 183. С. 12). Таким образом ясным, точным критерием для распознания типографиею издания, подлежащего предварительной цензуре, от освобожденных от нее, был внешний вид книг (в проекте Валуева везде говорится о книгах, и только в Государственном совете, расширившем, а не стеснившем свободу печати сравнительно с проектом, слова книги заменены были сочинениями), объем их 10 листов для оригинальных сочинений и 20 для переводов. Ни буква закона 6 апреля, ни дух его не согласуются с установившеюся с 1896 г. цензурною практикой, в силу коей требуется предварительная цензура, например, для предисловия и примечаний к иностранному переводу или к оригинальному сочинению.


[Закрыть].

Весьма энергично возражал бар. Корф и против установления «залогов» для периодической прессы. Оправдание комиссиею кн. Оболенского залогов, как источника для «пополнения пеней», оппонент находил недостаточным, так как уголовный закон ни от кого никогда не требует обеспечения на случай (курсив в подлиннике) совершения преступлений. Истинный (хотя и не высказанный) мотив для залогов бар. Корф видел в желании сосредоточить периодическую печать в руках людей более зажиточных и удержать прессу от слишком сильного развития. «Но первое условие, – говорит он, – нисколько не служит гарантиею для увеличения в журналистике здравомыслия и других желаемых качеств. Что касается сокращения журналистики, то оно искусственно создает монополию для немногих изданий, которые получают власть и возможность господствовать над умами. При отсутствии же искусственного стеснения журналы хотя и умножаются, но исчезает их неестественное обаяние: народ начинает относиться к печатному слову, как к «обыкновенному говору людскому, в котором смесь дурного и хорошего, ложного и истинного никого не смущает». «Стремиться к водворению такого порядка вещей, – пишет бар. Корф, – нам в настоящее время в особенности необходимо: мы теперь вступили в тот именно период полуобразованности и полузнакомства с гласностью и с печатным словом, который неизбежен в жизни каждого народа, но через который для блага государства желательно пройти как можно скорее».

Мысль, слово! Это та неотъемлемая принадлежность человека, без которой он не человек, а животное! – Простор слова нужнее всех реформ после освобождения крестьян: нужнее и земских, и других учреждений, ибо в этом просторе заключается условие жизненности для всех этих учреждений, и без него-они едва ли взойдут.

И. С. Аксаков

В январе 1865 г. департамент законов Государственного совета приступил к обсуждению проекта Валуева в составе членов: Норова, барона Корфа, Литке, кн. Долгорукова, Бахтина, Буткова, кн. Горчакова, Валуева, Головнина, Замятнина, при статс-секретаре Зарудном. Единственный член, сделавший серьезную оппозицию проекту, был бывший министр народного просвещения Норов[705]705
  Записку для Норова редактировал академик А. В. Никитенко (см. Дневник его. Русск. Стар., 1891. № 16. С. 619).


[Закрыть]. Он возражал против смешения предупредительной и карательной цензуры и видел в таком смешении доказательство «нестойкости мнений при начертании устава». В частности Норов восстал против расширения власти министра внутренних дел и лишения главного управления по делам печати всякой самостоятельности и низведения его на степень министерской канцелярии. Ссылаясь на собственный опыт по Министерству народного просвещения, Норов утверждал, что «громадная ответственность за проявления мысли в государстве едва ли не свыше сил одного человека». Для сохранения престижа министерской власти Норов проектировал переносить в Комитет министров разногласия между ним и Главным управлением. Но мнение это не было принято, и проект Валуева прошел в департаменте почти целиком[706]706
  «Когда похвалил, – пишет под 23 января 1865 г. в своем Дневнике Никитенко, – записку М. А. Корфа М. Н. Любощинскому (впоследствии член Государств, совета, 1891), Марк мне сказал: “Записка может быть хорошею, но думаете ли вы, что Корф будет поддерживать свои мысли? Поверьте, он от всего отречется, если ему представится малейшая возможность кому-либо угодить”». Так и случилось. Когда Норов, человек, по крайней мере, честный, начал упрекать Корфа, что тот отступает от собственных своих мнений, Корф отвечал: «Да из-за чего, Авраам Сергеевич, горячитесь! Ведь это все пустяки». – Под 28 января у Никитенко находим такую запись: «Совет (государств.) сначала стремился ограничить неограниченную власть мин. внутр. дел и исправить многие недостатки проекта, а кончил полным на него согласием». Первый Корф протестовал против собственных мнений, написанных так умно. Хотя Норов и представил в нашей с ним записке мнение против, однако это было гласом вопиющего в пустыне. «Неужели, – спросил я у статс-секретаря С. И. Зарудного, – у вас все дела так делаются?» – «А то какже иначе: разумеется, так! – отвечал он. – Выходит, что я преувеличивал мое недоверие к подобным толкам… Валуев торжествует, а здравый смысл и общая польза плачут» (Русск. Стар., 1891. № 6. С. 623–625).


[Закрыть]. Изменения были сделаны только в частностях: так, от представления залога освобождены были периодические издания, выходящие с разрешения предварительной цензуры; третье предостережение, влекшее за собою прекращение издания, могло быть сделано только с разрешения 1 департамента сената.

Что касается суда по делам печати, то тут произошла значительная перемена к худшему против первоначальных предположений. Как известно, в 1862 г. существовало предположение подчинить государственные преступления суду специальных присяжных, избираемых особым комитетом[707]707
  Подробные соображения Государственной Канцелярии по этому предмету приведены в главе XIII моих «Основ Судебной Реформы».


[Закрыть]. Такому же суду предположено было передать и важнейшие дела печати. Но мысль эта не получила осуществления, и присяжные заседатели были заменены по делам о государственных преступлениях сословными представителями. Что касается до других дел по делам печати, то Валуев, к чести его, проектировал специальный суд присяжных (обладание имущественным цензом, требуемым для избрания в мировые судьи)[708]708
  § 181 проекта Валуева.


[Закрыть].

Предположение Валуева было поддержано II отделением Е.И.В. канцелярии в лице трех его главноуправляющих – бар. М. А. Корфа, даже гр. В. Н. Панина и кн. С. А. Урусова. Последний в своем обстоятельном отзыве 1865 г., между прочим, приводил следующие соображения в пользу необходимости допущения присяжных. «Благотворное действие судебных приговоров на настроение общества невозможно, – пишет он, – если суд не будет пользоваться полным доверием и нравственною поддержкою со стороны самого общества, а для этого прежде всего нужно, чтобы его решения вытекали из начал убеждений и взглядов, обществу вполне сродных. Коронные судьи по самому положению своему не могут не быть несколько оторваны от окружающей жизни, и приговоры их по делам печати часто бывали бы плодом отвлеченных умозаключений. В делах прессы эта односторонность может вести к большим неудобствам, ибо свобода слова менее чем что-либо должна измеряться каким-либо безусловным, общим для всех стран масштабом»[709]709
  См. отзыв II отдел. С. 19.


[Закрыть]. Несмотря, однако, на столь авторитетную поддержку, департамент законов не принял предложения Валуева, главным образом, ввиду нежелания колебать Судебные Уставы (что, впрочем, не помешало (см. ниже) полгода спустя после введения Судебных Уставов, изменению их новеллою 12 декабря 1886 г. в смысле стеснительном для печати).

В начале марта 1865 г. проект Валуева из общего собрания Государственного совета поступил обратно в департамент законов. В точности проследить судьбу проекта в общем собрании по имеющимся в нашем распоряжении официальным данным нельзя. Сколько можно судить по материалам для журнала заседания (форменного журнала, кажется, не было составлено), проект во всей целости не нашел сочувствия в общем собрании. По инициативе Н. А. Милютина, поддержанной братом его, военным министром Д. А. (ныне графом) Милютиным, Государственный совет предложил департаменту законов ограничиться вместо общего цензурного устава отдельными дополнительными мероприятиями впредь до дальнейших указаний опыта.

«Проект, – высказал Д. А. Милютин, – если смотреть на него, как на законченное законоположение, не удовлетворит требованиям, заявляемым с каждым днем все сильнее и сильнее литературою и публикою, а между тем создаст новые затруднения. Если же видеть в нем лишь переходную меру, то «можно смотреть снисходительно на многие (курсив в подлиннике) слабые стороны проекта». С такой новой точки зрения вторично был рассмотрен проект 10 и 13 марта 1865 г. в Департаменте законов. Признавая все преимущества карательной системы, Департамент законов, ввиду неустройства еще судебной части[710]710
  В первоначальном проекте Высочайшее повеление начиналось так: «Признавая за благо дать печатному слову всю степень свободы, совместную с настоящим положением судебной части и пр.».


[Закрыть], единогласно одобрил в виде переходной меры смешанную систему, с чем согласился и Норов, мотивируя свое согласие тем, что «правительство не произносит еще теперь последнего слова, и речь идет только о мерах переходных».

Затем по существу проекта Департамент законов принял мнение бар. Корфа о понижении нормы свободных от цензуры книг до 10 листов, причем Главному управлению предоставил одновременно с заарестованием книги возбуждение уголовного преследования.

По вопросу об организации главного управления восемь членов (Литке, Бахтин, Норов, Ковалевский, Д. Милютин, Ахматов, Бутков, Н. Милютин) стояли за предоставление главному управлению самостоятельности и за перенос, в случае несогласия министра, дела в Комитет министров, а пять членов (бар. Корф[711]711
  Ранее в отзыве своем от 19 декабря 1863 г. бар. Корф решительно высказывался за отвергнутое им теперь мнение (см. с. 82–85 его отзыва).


[Закрыть], кн. Долгоруков, Валуев, Головнин, Замятнин) – за предоставление управлению лишь совещательного голоса[712]712
  Большинство отдельных замечаний членов общего собрания Государственного совета клонилось к усилению цензурной репрессии.
  I. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский полагал увеличить до 7 дней срок просмотра цензурою книг до 20 печатных листов. Указывая на то, что несмотря на арестование нумера журнала (?) Весть, в коем был напечатан известный адрес московского дворянства о представительстве, оставшиеся в публике экземпляры должны были произвести известное действие, принц полагал, что таким (?) же образом могут быть изданы не только замаскированные переводы некоторых запрещенных сочинений Бюхнера, Молешота, Бунзена и др., но и зажигательнейшие из учений Герцена. – Он возражал также против дозволения частным лицам иметь ручные станки, ссылаясь на то, что Земля и Воля и Юная Россия печаталась на таких станках. – Он же возражал против освобождения от залогов ученых журналов. Е. В., обращая внимание на то, что ученые, особенно натуралисты и медики, суть весьма часто материалисты, полагал применять к ним более строгие взыскания. Он же полагал предоставить, как во Франции, делать предостережения префектам-губернаторам, дабы наказание следовало тотчас за преступлением (sic), и вообще находил неправильным смягчение наказаний, допущенное проектом сравнительно с Улож. о нак. (см. с. 1–4 Замечаний).
  II. Кн. П. П. Гагарин высказался вместе с гр. Паниным за то, чтобы предостережения делались от совета главного управления, полагая, что тогда они будут иметь более нравственного авторитета, а также за предоставление самостоятельности, полагая, что ответственность его будет более реальною, чем ответственность министра внутр. дел, и что промахи будут реже, так как министр, как бы гениален ни был, не может избегнуть их.
  III. Ген. – адъют. Сухозанет указывал на то, что лицам, содержащимся в крепости за политические преступления, дозволялось в недавнее время заниматься литературою (Н. Г. Чернышевский), полагал не распространять на них права издавать книги без предварительной цензуры.
  IV. Ген. – адъют. Игнатьев полагал требовать залоги и от подцензурных повременных изданий. Никому нет пользы, писал он, чтобы органы общественного мнения выходили из самых низших слоев общества. Чем выше, независимее индивидуальное положение, тем беспристрастнее суждение, тем более сближаются частные интересы с общественною пользою (с. 14 Замечаний).
  V. Обер-прокурор Святейшего Синода предлагал внести особую статью о воспрещении критического рассмотрения законов, которыми управляется православная церковь (с. 21).
  Несколько незначительных замечаний сделал бывший мин. нар. проев. Е. Ковалевский. – Самые полные и разумные замечания были сделаны военным министром Д. А. Милютиным (с. 21–28). Часть этих замечаний приводится в тексте.


[Закрыть].

Что касается формы законоположения, то решено было все перемены, имеющие предметом поощрительные для нашей литературы льготы, изложить в форме именного Высочайшего указа, непосредственно от престола исходящего, а подробности мер и ограничений изложить в виде мнения Государственного совета.

В исполнение этого плана 6 апреля 1865 г. последовало Высочайшее повеление, гласившее так: «Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства, Мы признали за благо сделать в действующих цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной части и впредь до дальнейших указаний опыта, перемены и дополнения»[713]713
  В 1864 г. был внесен также в Государственный совет проект о штемпельном сборе с повременных изданий, но проект был отвергнут. Из приложенных статистических данных видно, что в 1863 г. в России выходило 301 периодическое издание. В этом числе частным лицам принадлежало 124, из коих 70 политического содержания. Размер предположенного сбора определялся в 70000 р., причем больше всего должны были платить: Сын Отечества и Русские Ведомости – но 11 000 руб. в год (с 20000 подписчиков по 55 коп. с экз.). Московские Ведомости 7200 р. (с 12000 подп. по 60 к. с год. экз.), Северная Пчела — 3000 руб. (с 5000 подп.), Голос (год основания)—1200 руб. (с 2000 подп.), С.-Петербургские Ведомости—4000 руб. (с 8000 подп.), День —1440 руб. (с 8000 подп.), Искра – 1260 руб. (с 7000 подп.), Отечественные Записки — 2000 р. (с 4000 подп.), Русский Вестник—р. (с 5700 подп.), Современник—3540 р. (с 7000 подп.), Русское Слово — 2500 руб. (с 4000 подп.) и т. д. (с. 25–27 проекта).


[Закрыть].

Таким образом, по мысли законодателя закон 6 апреля составлял только первый шаг по пути освобождения печати и как таковой имеет видное значение в истории нашего законодательства о печати, хотя сам по себе, по верному замечанию проф. Фойницкого, он стоит ниже даже реакционных законодательств: прусского 1851 г. и австрийского 1852 г.[714]714
  См. отзыв его. С. 83.


[Закрыть] Г. Головачев, прекрасно выяснивший многочисленные слабые стороны этого закона[715]715
  См. Собрание сочинений И. С. Аксакова, IV, 407.


[Закрыть], тем не менее вправе был воскликнуть: свежо предание, а верится с трудом… В самом деле, если припомнить, что еще Сводом Законов издания 1857 г. воспрещалось вообще всякое «рассуждение в печати о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства в империи», то закон 6 апреля, разрешивший обсуждение как «отдельного, так и целого законодательства и опубликованных распоряжений правительства», разумеется, знаменует собой некоторый шаг вперед.