Текст книги "Нюрнбергский дневник"

Затем Ширах перешел к теме своей собственной защитительной речи; до сих пор ни у кого не хватало мужества признать, что антисемитизм и расовая политика – трагическое заблуждение. Он до сих пор считал, что германская молодежь только и ждет, чтобы экс-фюрер втолковал ей это. И даже мощной пропаганде союзников никогда до нее не достучаться, она поверит лишь ему, в прошлом антисемиту. Ширах рассматривал это как свою миссию.

Ознакомившись с материалами защиты Шпеера, Ширах окончательно и бесповоротно убедился, что Гитлер представлял собой демона-разрушителя, обманувшего немецкую молодежь. Он был убежден, что приказ Гитлера об уничтожении неполноценных остатков немецкого народа должен был подействовать отрезвляюще даже на отпетых нацистов.

Ширах раздумывал над тем, предоставят ли ему возможность обратиться к фюрерам немецкой молодежи, чтобы заявить им о своей страшной ошибке и готовности принять на себя ответственность за немецкую молодежь и ее предводителей. Я посоветовал ему мужественно и честно признать свою вину – независимо от того, что подумает или выскажет по этому поводу Геринг, поскольку это – лучшее, что он может сделать для своего народа, ибо любые новые попытки насаждать в Германии фанатизм исключительно вредны и опасны, так как ставят под угрозу сохранение мира во всем мире. Ширах горячо поддержал меня.

– Что же касается Геринга, – сказал он, – он человек великий; но увяз в средневековых представлениях, которые никак не вписываются в наше время. Это проблема особая. Но что касается меня, я всерьез задумываюсь о будущем немецкой молодежи.

4—5 мая. Тюрьма. Выходные дни

Камера Функа. Вот что о защите Шахта думал Функ:

– Я всегда был высокого мнения о Шахте, однако теперь вынужден был усомниться в его моральных качествах. Он отвечал за перевооружение. В этом нет и быть не может никаких сомнений. Не забывайте, он был министром по делам вооружений. Дело в том, что он невзирая ни на что преследует свою цель. Шахт каким был, таким и остался.

Камера Франка.

– По моему мнению, Шахт явно переборщил… Но то, что он сказал о Геринге, угодило в самую точку. Все было действительно так. Жестокий и насквозь коррумпированный тип… А Штрейхер – тот просто слабоумен. У него даже не хватило ума признать, что и он действительно внес лепту в преследование евреев. Сейчас пытается оправдать свой антисемитизм, несет эту околесицу, от которой волосы дыбом встают – он, мол, старался отыскать для евреев прибежище. Бог ты мой! Что за отвратительный субъект! Вы же видите – они все невиновны, один я виновен.

Попытки Штрейхера сослаться на Лютера, у которого он позаимствовал название для своей антисемитской книжонки, вызывали у Франка смех. Вообще попытки увидеть в Лютере первого нациста отнюдь не новы. Сам же Франк считал, что в этом, несомненно, присутствует доля правды, но с очень многими существенными оговорками. И чтобы убедить меня в объективности Лютера при рассмотрении истории церкви, Франк провел аналогию между нацистской иерархией и иерархией католической церкви. И та, и другая, по его мнению, формировались по принципу фюрерства, то есть авторитарной иерархии. Франк полагал, что именно это в значительной степени повлияло на то, что немцы так трепетно воспринимают всякую иерархию. (Франк явно успел обсудить эту проблему с Зейсс-Инквартом, который пару недель назад излагал мне приблизительно то же самое.) Он силился доказать мне, что немецкий народ вот уже на протяжении многих столетий воспитывался в строгости и послушании. И поэтому он не верит, что немцы по достоинству оценят презрительные высказывания Шахта в адрес Гитлера и его заговорщические планы. Франк считал, что в глазах немцев Шахт – политический труп.

Камера Папена. Папен дипломатично поинтересовался у меня, каково мое мнение о защите Шахта, прежде чем ознакомить меня со своей точкой зрения на этот счет. Я ответил, что Шахт хватил через край. После этого Папен разговорился. Он вспомнил, как Шахт, будто коммерсант, движимый желанием заключить сделку, в 1932 году явился к нему и без обиняков заявил, что ему, Папену, следует уступить место рейхсканцлера Гитлеру. Папен дал мне понять, что тогда Шахт посчитал его за оппортуниста, поставившего не на того. И хотя в первые годы Шахт во всем поддерживал Гитлера, Папен не сомневался, что после 1938 года он стал ярым его противником. Папен полагал, что в самом начале все говорило за то, что Гитлер действительно стремится преодолеть промышленный и политический кризис мирным путем. И нацизм, по его мнению, потерпел крах не вследствие промышленного планирования, а вследствие некомпетентности Гитлера, непонимания им важности международных связей, его твердолобого упрямства, не позволявшего ему прислушиваться к мнению своих послов в других странах.

Я спросил Папена, что он думает о расовых преследованиях и по какой причине даже он шел на нарушение прав человека. Папен объяснил мне, что одно неотделимо от другого. Я указал ему на то, что члены его правительства повинны в том, что, думая лишь о своих привилегиях, сознательно взирали на тот факт, что нацистские «нюрнбергские законы» попирали права человека, поинтересовавшись у него, как ему, человеку религиозному, удалось смириться с этим. Папен объяснил мне, что тогда был в Австрии и что его в тот период мало интересовали подобные вещи. Лишь после всегерманского погрома 1938 года у многих раскрылись глаза на то, что происходит. Но тогда было уже поздно что-то предпринимать. Страна уже находилась под всевластием гестапо. Папен не пояснил, почему соглашался занять в этом правительстве одну за другой посольские должности.

Камера Йодля. Йодль, разумеется, до сих пор не мог забыть высказанные в его адрес, как генерала, негативные замечания Шахта.

– Какие могут быть планы? Я, что же, должен был отправиться к генералам и потребовать от них: прикончите нашего верховного главнокомандующего, пойдите на государственное преступление, а если ваше покушение удастся, тогда я смогу занять неплохой пост в будущем правительстве – скажем, главы государства. Это неслыханное бесстыдство, просто ни в какие ворота не лезет… Я до сих пор в себя прийти не могу от этого. По моему мнению, верность за деньги не приобретешь и не продашь, это не акции. Я бы не стал с распростертыми объятиями сперва встречать возвратившегося домой с победой главу государства (явный намек на кадры кинохроники, запечатлевшие встречу на Ангальтском вокзале), а потом всаживать ему в спину нож из-за того, что его акции упали или грозят упасть в цене. Такое могут позволить себе банкиры, но никак не офицеры!

– Значит, здесь, по-вашему, все же присутствует и моральная сторона? – спросил я.

– Несомненно. Из соображений морального порядка я могу чувствовать себя свободным от присяги на верность, но уж никак не из конъюнктурных. И, разумеется, я готов понять и признать, что исполнительности и верности могут быть поставлены определенные моральные пределы.

Мы продолжили разговор на эту тему, и Йодль заметил, что баварец в этом смысле способен проявить куда большую гибкость и свободу, нежели уроженец Пруссии, например Кейтель.

Йодль снова принялся рассказывать мне, как часто ему приходилось спорить с Гитлером из-за того, что он иногда медлил исполнить волю фюрера. Гитлер, по его мнению, продолжал Йодль, закрутил гайки потуже, заметив возле себя всегда готового услужить Кейтеля, которого ничего не стоило заставить исполнить то, чему он, Йодль, решительно воспротивился бы.

Беседа коснулась супруги Штрейхера, затем мы заговорили о роли и положении женщины в Германии. Йодль считал, что фрау Штрейхер слишком обаятельна и мила для такого законченного подонка, каким является ее супруг.

– Отсюда можно заключить, какие странные пути выбирает зачастую любовь.

Йодль сообщил мне, что немецкие женщины вообще весьма зависимы от своих мужей, эта тенденция наиболее сильна в Баварии и Австрии, где католичество сыграло роль в ограничении прав женщин. Там им не дозволяется даже иметь денежные средства без соответствующей подписи мужа, кроме того, существует ряд ограничений права наследования и другие. В противоположность им, уроженки Пруссии куда более властны. Нередко они даже делают внушение женам других офицеров за их поведение (в соответствии с рангами, разумеется) и ревностно следят за посещением церкви, бывает, что влияют и на возможности продвижения по службе.

Камера Риббентропа. День ото дня Риббентроп выглядит все более взвинченным. Он мерил шагами камеру, садился, нервно пощелкивал пальцами, говоря со мной, сопровождал свои слова нелепыми гримасами. Я объяснял это новыми разоблачениями нацистских заправил показаниями Гизевиуса и защитительной речью Шахта.

– Я до сих пор не могу смириться с теми непостижимыми для меня вещами, о которых услышал. Будущее представляется мне таким безысходным – будущее Европы! Ах, если бы у меня не было детей! Сталин невероятно могущественный – он могущественнее Петра Первого! Я это знаю, сам видел! Я даже побывал на одном авиационном заводе, где выпускается столько самолетов, сколько на всех авиапредприятиях Германии. Мне кажется, именно поэтому Гитлер и решил напасть на него. От него исходила страшная опасность. Я стремился к политике примирения, но верю, что история разберется, что фюрер был прав. Русские – это ужасная сила и мощь. Вы еще в этом убедитесь. Но геноцид евреев – это же просто какой-то кошмар! Здесь моя верность заканчивается – эта жестокость уже ни в какие рамки не укладывается, какие тут могут оставаться сомнения. Но вопросы политики – об этом можно еще очень много говорить. Если бы мне только переговорить с несколькими трезвомыслящими американцами! Вы знаете, я никогда не был антисемитом. В этом вопросе я был убежденным противником Гитлера; но вы себе представить не можете, насколько упрям он был в этом вопросе. Из-за этого в 1941 году и случился этот наш спор – я вам не рассказывал? Когда с ним произошел приступ. Я тогда сказал ему, что неверно было всех евреев мира превращать в наших врагов. Это, по сути, означало еще одного противника: кроме Англии, Франции, России еще и мировое еврейство. Вот после этого с ним и произошел этот припадок. Я бился с ним в этом вопросе. Бог свидетель тому, я боролся, и как боролся. Тут уж требовалось не меньше мужества, чем… чем… ну, я не знаю… чем в десятке сражений лично участвовать или против атомной бомбы сражаться. Вот чего стоила попытка переубедить его в еврейском вопросе. Но я был против этой политики антисемитизма. Его утверждение о том, что мировое еврейство развязало эту войну – вздор! Чистейший вздор! Мы с ним были из-за этого на ножах.

– Почему вы ни слова не сказали об этом на процессе?

– Да просто не мог вот так взять и начать нападать на фюрера – просто не мог, и все. Я не такой, как некоторые немцы. Не хочу говорить ничего дурного о других обвиняемых, но не могу сказать, что был против него. Нет, я заявлю о том, что не мировое еврейство повинно в развязывании этой войны, такова моя точка зрения, и я изложу ее, но считаю невозможным для себя говорить о том, как сражался с фюрером по этому вопросу.

– Вы действительно с ним сражались?

– Ну, иногда, в тех или иных случаях я был солидарен с мнением нашего правительства. В конце концов, я сотрудничал в правительстве антисемитов. Но сам никогда им не был…

8 мая. Защита Дёница. Показания Дёница

Обеденный перерыв. Случаю было угодно, чтобы адмирал Дёниц в статусе преемника Гитлера ровно год назад в этот же день вел переговоры о капитуляции, а сегодня, в годовщину этой капитуляции давал показания у стойки свидетелей. За обедом я напомнил ему об этом, на что он сухо заметил:

– Поэтому я здесь и сижу… Но если бы мне пришлось снова оказаться в подобной же ситуации, я вряд ли мог поступить по-другому.

– Даже знай вы о том, что вам предстоит год спустя?

– О нет, с тех пор я поумнел на 100 тысяч лет. Я просто имел в виду, что, если принимать во внимание то, что знал и думал тогда, я в той ситуации просто не мог действовать по-иному.

Папен вычитал из газет, что де Голль отказался участвовать в правительственных торжествах по поводу дня Победы в Париже, заявив о том, что вместо этого собирается посетить могилу Клемансо. Я спросил Папена, как он расценивает такой жест.

– Этим он дал понять, что не желает иметь ничего общего с нынешним правительством социалистов, подчеркнув свое уважение к Клемансо, как символу французского национализма.

– Французского шовинизма! – поправил его Нейрат.

Эта фраза положила начало дискуссии, в которой Папен и Нейрат настаивали на том, что львиная доля ответственности за политическую ситуацию, позволившую Гитлеру прийти к власти и впоследствии начать Вторую мировую войну, лежит на Америке. И все из-за нежелания США вступить в Лигу Наций.

– Если бы ваша страна стала членом Лиги Наций, эта организация не превратилась бы в полицейское ведомство по контролю исполнения Версальского договора. Не было бы и Гитлера. И весь послевоенный период был бы отмечен совершенно иными тенденциями.

Оба мотивировали это тем, что голоса США вполне хватило бы для того, чтобы пересмотреть Версальский договор в пользу принятия варианта Вильсона. И в таких условиях дело никогда не дошло бы до Мюнхенского соглашения, и, что самое важное, этому выскочке Гитлеру ни за что бы не забраться на вершину власти.

Послеобеденное заседание. В ходе послеобеденного заседания Дёниц в своей защитительной речи заявил, первое: он, будучи офицером, не имел полномочий решать, является ли война захватнической или же нет, а был обязан подчиняться приказам и распоряжениям свыше. Приказы на начало подводной войны отдавались адмиралом Редером. Дёниц заявил, что установка вооружений на торговых судах вынудила немцев атаковать эти суда без предварительного уведомления. Он зачитал и приказы британского Адмиралтейства, по его мнению, оправдывавшие действия немцев. Дёниц утверждал, что и британцы в той же степени нарушали правила ведения морской войны.

Тюрьма. Вечер

Камера Йодля. В тот вечер Йодль поведал мне о том, как 7 мая 1945 года подписывал капитуляцию с союзными державами в Реймсе. Он утверждал, что заявил начальнику штаба генерала Эйзенхауэра Беделлу Смиту, что он, Йодль, готов отдать приказ о том, чтобы солдаты не удерживали русский фронт в тех случаях, если видели для себя возможность сдаться в плен в американской или британской оккупационных зонах. В связи с заявленным им он попытался испросить четырехдневный срок, прежде чем подписанный им акт вступит в силу, чтобы он мог отдать соответствующий приказ об организованном отходе войск с Восточного фронта. Йодль утверждал, что данная просьба была отклонена Эйзенхауэром, и вместо четырех дней Йодль получил всего 48 часов. Затем шифровка с перечисленными в ней условиями переговоров была отправлена Дёницу. Один из полковников генерального штаба на американском танке был доставлен через зону боевых действий в Чехословакию для передачи приказа об отступлении частям Восточного фронта.

– Таким образом, я спас от русского плена 700 тысяч человек, но имей мы в запасе четыре дня, я мог бы спасти значительно больше.

Йодль, улыбнувшись, добавил, что русские и поныне не могут понять, как могло случиться такое, что все войска и самолеты, с которыми им приходилось сражаться, вдруг враз исчезли.

Камера Кейтеля. Кейтель заверил меня, что прекрасно помнит, какой сегодня день, как помнит и о том, что связано с подписанием акта о капитуляции, однако эти воспоминания особого удовольствия ему не доставляют. Главная причина неудовольствия Кейтеля – то, что капитуляцию подписывал не Гитлер, а он. Ведь именно ему, Гитлеру, следовало взять на себя ответственность за все, что произошло.

– Как я уже говорил Йодлю, Гитлер, если уж так рвался в верховные главнокомандующие, обязан был испить свою горькую чашу до дна. Ведь приказы нам отдавал лично он. И всегда повторял: «Я беру на себя ответственность за это!» А потом, когда действительно настало время взять на себя всю полноту ответственности, его не оказалось, и мы должны были расхлебывать все в одиночку… Это некорректно. Как солдат, он обязан был стоять до самого конца.

Внезапно Кейтель взъярился, и все фразы сопровождались темпераментной жестикуляцией.

– Он надул нас! Он не сказал нам всей правды! Это мое твердое убеждение, и никому меня не переубедить! И если даже он и не лгал нам напрямую, все равно мы были вынуждены по его милости блуждать во мраке и сражаться за невесть что.

Я снова попытался ввернуть тему верности. Однако Кейтель, как и прежде, был убежден, что ему, как офицеру, не оставалось ничего другого, как подчиняться своему верховному главнокомандующему. Он, по его словам, не принадлежал к числу тех политиков (намек на Шахта), которые, распинаясь о верности фюреру и чести, втайне плетут сети заговоров против него.

– Я сорок лет был честным и исполнительным солдатом, и для меня не существует ничего, кроме кодекса чести.

9 мая. Главное – подчиняться!

Утреннее заседание. Дёниц, сославшись на то, что поскольку Германия со всех сторон была окружена врагами, любая попытка заговора могла расцениваться лишь, как угроза германскому государству, и (тут он бросил на Шахта взгляд искоса) каждый, кто отваживался на подобное, мог расцениваться лишь как изменник (при этих словах Геринг принялся энергично кивать, затем, подавшись вперед, тоже уставился на Шахта). Дёниц снова попытался оправдать отданные им приказы топить суда без предварительного оповещения и не прибегая к спасению оставшихся в живых членов команды и пассажиров, заявив о необходимости принимать во внимание условия ведения боевых действий. В завершение своей оправдательной речи Дёниц пояснил, почему не считал разумным сложить оружие раньше – в этом случае на Восточном фронте погибли бы миллионы людей.

Речь Дёница переместила противников Гитлера в центр всеобщего интереса. В перерыве Геринг, вскочив со стула, потирал руки. «Вот теперь я впервые за последних три недели чувствую себя действительно в своей тарелке! – заявил он к сведению присутствующих. – Вот теперь мы, в порядке исключения, услышали слова истинного германского солдата. Это придаст мне силы, теперь я даже готов спокойно выслушать очередного изменника».

Фрику и Штрейхеру выступление Дёница понравилось. Даже Франк высказал мнение, что это была речь настоящего офицера; в конце концов, приказ есть приказ.

Шпеера задели откровения Дёница относительно заговоров и заговорщиков, равно как и ссылки на невозможность заключить мир раньше, что заставило бывшего министра по делам вооружений в резкой форме отозваться в адрес Франка, Фрика и Штрейхера.

– Ну конечно – приказ есть приказ. В том числе и тот, который направлен на истребление немецкого народа! Главное – подчиняться! И это все!

Ко мне обратился Франк:

– Я скажу, как солдат. Должен сказать, Дёниц оставил благоприятное впечатление. Я же говорил вам – немецкий народ никогда не одобрит измены.

– По-моему, обман народа куда опаснее вашей так называемой измены, – ответил я на это.

– Да, но разве солдат в силах что-то изменить? Политики – вот кто злоупотребил честью солдата. А солдату только и остается, что повиноваться.

Фрик выдвигал новые аргументы.

– Ну как, по-вашему, поступать тому, чья обязанность исполнять приказы?

– Если воля одного противостоит жизни миллионов людей, то, по моему мнению, из соображений морали как раз следует уничтожить диктатора, а не исполнять подобные приказы, если нет иного выхода.

– Моральное обязательство убивать? Весьма своеобразное обязательство, должен заметить. Это же преступление против общественного порядка.

– Так-так. Значит, устранить кровавого диктатора есть преступление против общественного порядка, а войны и уничтожение десятков миллионов людей в нацистской Германии всегда считались приемлемыми с точки зрения права.

Фрик пожал плечами.

– Ну, знаете, это нечто совершенное другое.

В ходе перекрестного допроса сэром Максуэллом-Файфом Дёниц показал, что его не интересовал факт, было ли используемое на кораблях оружие произведено иностранными рабочими или нет. Единственное, что его действительно интересовало, так это объем производства вооружений. Сэру Дэвиду стоило немалых усилий склонить его к прямому ответу на вопрос, одобрял ли он расстрел пленных неприятельских диверсантов. Дёниц признал, что сейчас он его не одобряет. Но на вопрос, одобрял ли тогда, адмирал дал уклончивый ответ.

Тюрьма. Вечер

Камера Шпеера. Шпеер чувствовал себя глубоко задетым словами своего друга Дёница, заклеймившего заговорщиков как изменников, тем более что Дёниц прекрасно помнил, что и Шпеер вынашивал планы устранения Гитлера. Я заметил, что в последнее время в Дёнице, если дело касалось принципиальных вопросов, все чаще пробуждался милитарист, что объяснялось соответствующим воспитанием.

– Вы верно подметили, – мрачно согласился Шпеер. – Независимо от своей порядочности они способны понять только одно – приказ есть приказ. И пусть себе гибнут люди, главное, чтобы они сами предстали перед всеми истинными героями… Черт бы их всех побрал! Но я все равно готов где угодно и перед кем угодно отстаивать свою точку зрения. Конечно, это будет непросто. Военным, тем куда легче. Только скажи: «Нам оставалось лишь повиноваться». И уже не надо пытать себя вопросами о совести, морали и благе ближнего. Они не сомневаются в том, что многие, возможно, даже большинство, поддержат их, если они заявят о том, что, мол, строго выполняли приказы и ни на какое предательство не способны. Только так им остается строить свою защиту, что куда проще для них. Рассчитываю лишь на то, что у меня достанет твердости и решимости в самый критический момент. Можете не беспокоиться, я не из колеблющихся, как Франк или Ширах.

Я скажу все, что считаю необходимым, и лишь надеюсь, что не увязну в этом и сумею все достаточно толково изложить. Мне приходится сражаться со своим адвокатом, чтобы тот смирился наконец с избранной мною формой защиты; он меня даже не раз предостерегал – мол, каждое признание есть лишнее оправдание строгости приговора. Но к чертям все, мне уже все едино! С января 1945 года я думал и действовал так, и не стану теперь изо всех сил сражаться за пожизненный срок, чтобы потом весь остаток жизни корить и ненавидеть себя. На моих глазах моя страна впадала в беспросветное отчаяние, во имя одного безумца гибли и гибли миллионы людей, и теперь меня уже ничто не в силах переубедить!

Камера Дёница. Дёниц заявил, что рад, что ему наконец удалось внести порядок во множество мнений относительно этих, якобы имевших место на море зверств. У него сложилось впечатление, что присутствовавшие в зале представители военно-морских сил союзных держав полностью разделяли его мнение о том, что он вел войну на море так, как вел бы любой на его месте.

Я спросил его, имел ли он в виду Шпеера, говоря об изменниках, замышлявших устранить Гитлера. Дёниц ответил, что лишь высказал точку зрения о том, что те, кто замышляет убийство, должны полностью отдавать себе отчет в том, что это делается действительно ради блага немецкого народа. И в этом смысле он не поддерживал, но и не обвинял Шпеера. Он спросил меня, как я оцениваю его защитительную речь, на что я ответил, что удивлен тем, что военные отчего-то не спешат хоть в чем-нибудь обвинить Гитлера, хотя прекрасно понимают, что он не кто иной, как убийца.

– Но суд даже не предоставил мне такой возможности сказать что-то дурное о Гитлере, – пытался подстраховать себя Дёниц. – Я как раз собрался кое-что сказать и на его счет, как меня прервали. Мне просто не дали сказать обо всем том злом, которое было в нем и с которым голыми руками я совладать не мог.

10 мая. Тотальная война под водой

Утреннее заседание. Сэр Дэвид заставил Дёница признать некоторые факты, которые он ловко пытался обойти или и о которых предпочитал молчать на первых допросах: на предприятия по выпуску военно-морской техники им было привлечено 12 тысяч иностранных рабочих, но его мало интересовало, откуда они и как с ними обращались. Он вынужден был отдавать приказы на потопление не имевших на борту вооружения судов нейтральных государств в акваториях, где проходили боевые действия, что, по его мнению, диктовалось военной необходимостью. Он высказался против расторжения Женевской конвенции, заявляя при этом, что военно-морские силы имеют право прибегать к любым мерам, которые сочтут целесообразными.

Обеденный перерыв. Во время обеда Дёниц заявил мне, что, по его мнению, потопление судов в акваториях, где ведутся боевые действия, вполне оправдано – их предупреждали заранее, чтобы они держались от таких мест подальше. Даже Рузвельт, продолжал Дёниц, считал, что торговые суда, из экономических соображений входившие в зоны боевых действий, не имели права подвергать риску жизнь членов команды. В связи с этим он запретил американским судам входить в зоны боевых действий. Другие торговые суда, взявшие на себя риск, должны были предвидеть возможные последствия. Я попытался затронуть вопрос о моральной стороне такого равнодушия, однако нам так и не удалось прийти к единому мнению. Дёниц был твердо убежден, что любой военный моряк мира думает так же, как он. Что же касается ответственности за развязывание войны, то это, по мнению Дёница, вопрос чисто политический.

Послеобеденное заседание. Сэр Дэвид завершил перекрестный допрос, заключив, что Дёниц выступал за оккупацию Испании по причине наличия в этой стране морских портов и активно поддерживал Гитлера во многих вопросах, касавшихся ведения войны любыми средствами.

11 мая. Подводная лодка «Х»

Камера Дёница.

– Ну и что вы теперь скажете? Я доказал, что был на вашей стороне. Перед капитуляцией я весь свой флот отправил в западные акватории. Поэтому русские так рассвирепели на меня. Я доказал, что друг Запада. И на суде заявил, что Германия – часть христианского Запада.

Затем Дёниц поведал мне, как один американский адмирал из числа присутствовавших на процессе прислал к моему адвокату своего адъютанта, чтобы тот сообщил ему мнение адмирала: по поводу ведения войны на море к Дёницу никаких претензий быть не может.

– Я попросил Кранцбюлера, чтобы тот рассказал ему, что русские попытались захватить специалистов, разработавших новую подлодку, способную без единого всплытия обойти весь мир.

Я предупредил Дёница, что его линия поведения на процессе может быть истолкована как попытка столкнуть Запад с Востоком ради собственной выгоды. Дёниц ответил мне, что понимает это, и посему практически уже принял решение не обращаться к адвокату с просьбой рассказать об этом адъютанту адмирала.

– Вы должны ему об этом рассказать, – наседал на меня Дёниц. – Вы ведь обязаны это сделать. С самой капитуляции русские постоянно пытаются любыми средствами заполучить наших специалистов, имеющих отношение к подводной лодке «Х». Вы понимаете, почему? Да потому, что эта подлодка может совершить кругосветное путешествие без единой подзарядки аккумуляторов, кроме того, она неуязвима для любых видов вооружений – включая и атомную бомбу!

Он набросал мне эскиз этой подлодки, пояснив, что она сконструирована таким образом, чтобы, поднявшись до глубины 20 метров, быть способной, выпустив на поверхность специальную телескопическую трубу, осуществлять забор кислорода воздуха для дизелей, которые, в свою очередь, приводят в движение генератор подзарядки аккумуляторов. Ее напоминающая рыбу форма позволяет ей достичь скорости в «Х» миль в час, что делает ее самой быстрой из всех существующих подводных лодок.

– И если Сталин не поскупится, а он, как мне известно, в подобных вещах никогда не скупится, то для него построить пару тысяч таких субмарин – раз плюнуть. Тогда, считай, контроль над всеми морями и океанами у него в кармане. А что вы сделаете с подводной лодкой, которой нет необходимости всплывать? Тут вам и атомная бомба не поможет. Я вам предоставил эту информацию, и ваш долг оповестить о ней адмирала. Потому что полгода спустя я расскажу о том, что сообщил вам обо всем, вам ведь явно не хочется носить эту тайну в себе.

Что же, весьма ловкий маневр для того, кто считает себя настоящим солдатом и не упускает случая убедить в этом и других. Я заверил его, что непременно передам то, что услышал от него, в соответствующие структуры военной разведки, однако пусть он не рассчитывает на то, что мы заинтересованы в войне с русскими.

15 мая. Защита Редера. Золотые зубы в рейхсбанке

Утреннее заседание. Перед тем как начать собственно рассмотрение дела Редера, потребовалось ликвидировать кое-какие неясности в деле Функа[20]20
  Защите Функа, Заукеля, фон Нейрата и Фриче автор решил не выделять в данной книге места в целях ограничения ее объема. Выделение соответствующих разделов не добавило бы каких-то новых деталей в психологические портреты этих обвиняемых, какие стали известны автору в процессе общения с ними в их тюремных камерах. Американское издание автор решил дополнить разделом «Защита Зейсс-Инкварта», поскольку изложенное в нем существенно проясняет вопрос об Австрии, и включил в него беседы о деле Эйхмана, которым в первом американском издании уделяется меньше внимания.


[Закрыть].

Свидетель Пуль, дававший показания о захваченном СС золоте, подвергся допросу защитника Функа, что дало возможность доказать, что Функ не был информирован о том, что на хранении в рейхсбанке находились золотые зубные коронки, оправы для очков, обручальные кольца, изъятые у заключенных и снятые с жертв в концентрационных лагерях.

Затем свидетель Томс сообщил, что факт сдачи золота и других ценностей действительно имел место. Томс занимал в банке должность мелкого служащего и с наивным видом описал процесс переплавки зубных коронок. По его словам, он своими глазами видел этикетки с названиями концентрационных лагерей Освенцим и Люблин, кроме того, Томс рассказал о хранившихся в рейхсбанке ценностях и допрошенному перед ним свидетелю Пулю, однако при этом подчеркнув, что не верит, что рейхсбанк способен на нечистые дела. Томс считал, что хранившееся в рейхсбанке золото обнаружено и изъято СС в ходе боевых действий, например в Варшаве, поскольку обнаруженное в ходе боевых действий золото всегда помещалось на хранение в рейхсбанк. И его заместитель, вице-президент Пуль знал об этом, что же касается его самого, то он ни к чему подобному отношения не имел.

Затем Редер начал свою защитительную речь заявлением, что Германия была вынуждена в обход Версальского договора наращивать военную мощь своего флота в связи с угрозой агрессии со стороны Польши. Необходимо было ввести в строй новые военные корабли и вооружить торговые и другие суда.

Тюрьма. Вечер

Камера Йодля. Йодль не стал уделять внимания началу защитительной речи Редера, поскольку считал его не суть важным. По мнению Йодля, суд не собирался вникать в такие мелочи, как, например, сколько пушек или пулеметов установил на том или ином корабле его владелец. Зато Йодль всячески пытался подчеркнуть, насколько авторитет и мораль военных выше, чем у политиков, за которыми вскрываются все эти грязные махинации с запятнанным кровью золотом. Возможно, конечно, Функу и на самом деле не были известны детали хранения в рейхсбанке золотых зубов. Тем не менее эта история – наглядный пример поведения нечистых на руку штатских. Естественно, вермахт сдавал все захваченное золото в рейхсбанк, но в данном случае речь шла о «чистом» золоте, то есть том, которым завладел вермахт в ходе боевых действий, иными словами, о военном трофее. А золото из концлагерей – мерзость и вечный позор гитлеровского руководства.