Текст книги "Нюрнбергский дневник"

– Черт возьми, а что такое мораль вообще? Что такое «честное слово»? – возмущенно вопрошал Геринг. – В коммерции, ну да, разумеется, там может идти речь о соблюдении контрактов, если они касаются своевременных поставок тех или иных товаров. А как обстоят дела, если речь заходит об интересах нации? Боже мой, да тогда всякая мораль замирает! Так на протяжении сотен лет считала Англия, так действовала и Америка, так сегодня ведет себя и Россия! Как вы думаете, почему Россия не уступит и клочка территории на Балканах? Может, из этических соображений?

Он начал переодеваться, чувствовалось, что в нем вскипала злоба.

– Бог ты мой! Не можете же вы всерьез думать, что государство, имея возможность укрепить свое могущество за счет соседа послабее, способно отказаться от своих намерений, руководствуясь трогательными мотивами вроде верности однажды данному слову? Если хотите, долг любого государственного деятеля – действовать в подобных случаях во благо собственного народа!

– Именно во благо, – перебил я его. – Вот поэтому-то и не стихают конфликты эгоистических национальных интересов, приводя в конце концов к войнам. Вот поэтому ООН – надежда, на которую уповают все ответственные государственные деятели мира…

– Да начхать нам на ваше ООН! Вы что же, считаете, что хоть один из нас хоть на секунду воспримет эту организацию всерьез? Вы же видите – Россию не запугать. А почему? Может, еще ваша атомная бомба и способна удержать русских в рамках. Но погодите – пройдет пять лет, и у них будет своя! Англия в Балканском вопросе на уступки идти не собирается, в противном случае это означало бы прямую угрозу Средиземноморью со стороны русских, а во что, черт побери, превратится Англия без Средиземного моря? Какая, к дьяволу, тут может быть мораль! Вы, американцы, делаете большую глупость с вашими вечными рассуждениями о демократии и морали. Вы думаете, что, упрятав за решетку нацистов, можно за сутки всех превратить в демократов? Вы что же, думаете, что немцы сейчас хоть на секунду забудут о своем чувстве национального самосознания только из-за того, что большинство голосов собирают так называемые христианские партии? Боже мой, да нет же! Партия (национал-социалистическая) запрещена. Что другого им остается? Ни к коммунистам, ни к социал-демократам их не затянешь, вот они и спрячутся ненадолго за пасторские сутаны. Так что не думайте, что немцы в один присест стали добрыми христианами и позабыли о своем чувстве национального самосознания…

Этот процесс возымел лишь один результат – на готовности выполнять приказ можно ставить крест. Неудивительно, что в Германии сейчас не отыскать действительно способных людей на ответственные посты в правительстве. А почему, не знаете? Потому что руководящая элита, которую отличало национальное самосознание, находится в тюрьмах, а остальные не спешат занимать эти посты. Они же не дураки и понимают – где гарантия, что через десяток лет, когда отгремит эта ваша денацификация, американцы не уберутся восвояси или же ситуация не изменится в корне после новой войны между Востоком и Западом? Они же не хотят предстать перед судом, тогда уже немецким, национальным. Там им уже не отговориться, сославшись на то, что ты, мол, лишь выполнял приказ. Вот они и задают себе вполне резонный вопрос – а с какой стати именно нам класть голову под топор?

А что думает немецкий народ? Один раз я вам уже говорил: «Самые худшие времена у нас связаны с демократией!» Пусть у вас не будет на этот счет никаких иллюзий: немецкий народ знает, что до войны, пока Гитлер был у власти, ему было лучше. И то, что он делал, было вполне правильно, если исходить из национальных интересов, не считая, конечно, геноцида, который и с точки зрения национальных интересов ни в какие ворота не лезет!

– И тем не менее вы так и не желаете признать, что в этом пункте Гитлер был неправ. Вы оставались верным ему, хотя знали, что он – убийца.

– Боже великий! Черт возьми! Ну не могу же я, как самый распоследний подонок, встать и сказать: фюрер погубил миллионы, как этот дуралей Ширах! Я могу осудить деяние, но не того, кто это деяние совершил! И не забывайте, Гитлер значит для нас куда больше, чем кто-нибудь еще!

– Но если речь идет об убийстве, то тот, кто его совершил, – убийца, вы с этим не согласны?

– Это уже нечто совершенно другое. И не нам решать, кто есть кто. Не забывайте и то, что этот несчастный Ширах в конечном итоге и выжил лишь благодаря его милости. Нельзя же вдруг, повернувшись спиной к тому, кто тебе столько дал за все эти 23 года, начать его охаивать!

– И все же я считаю, что он поступил совершенно правильно, однозначно дистанцировавшись от Гитлера, сделав это ради немецкой молодежи, которая до сих пор пожинает плоды этой неверно понятой верности.

Этой фразой, похоже, я наступил на любимую мозоль Геринга – задел самое нутро преисполненного чувством национального сознания героя.

– Вы всерьез считаете, что немецкой молодежи есть дело до того, что там сейчас сочиняет в своей камере этот сбрендивший предводитель молодежи? Вы и вправду считаете, что ей есть дело до всех этих зверств, когда у нее сейчас своих хлопот полон рот? Нет, следующее поколение выберет себе фюрера из своих рядов: оно помнит и будет помнить, что в свое время под угрозой оказались национальные интересы! А что до вашей морали, раскаяния и вашей демократии – да на кой черт они ему!

Камера Йодля. Йодль в рубашке с короткими рукавами сидел в камере, опоминаясь от жаркого перекрестного допроса. Он сообщил мне, что изошел потом, но все же считал, что его защита удалась и что на судью произвело впечатление им сказанное. Далее Йодль признался, что пару раз ему с величайшим трудом приходилось сдерживать себя. И вообще, обстановка весьма напоминала ту, которая царила в штабе ОКХ на совещаниях у Гитлера, где его очень часто перебивали на полуслове. Там-то он и постиг науку сохранять невозмутимость.

Не приходилось сомневаться, что его атака на политиков была тщательно продуманной акцией.

– Я высказал им все, что думаю об их двуличии и неискренности. Но мне это было легче, чем Герингу, – я куда слабее был связан с партийными делами. Одно вам скажу: я мыслю иначе, чем эти политики, которые сегодня во время обеда пытались доказать вам, что никакого Мюнхенского соглашения не нарушали. Независимо от того, что в этом соглашении записано, оно, вне всякого сомнения, было нарушено! Каждому известно, какие цели преследовало это соглашение, а что до юридических тонкостей – мне до них дела нет! Я тогда был буквально огорошен, узнав о приказе Гитлера занять и остальную часть Чехословакии. Даже Геринг, и тот сказал мне, что, мол, пытался убедить Гитлера не идти на это из-за сильного общественного резонанса, которое этот шаг неизбежно вызвал бы в мире. Он уговаривал его попытаться решить все мирным путем, поскольку остальной Чехословакии все равно без нас не обойтись.

Йодль повторил, что не сомневался, что Гитлер вполне сознательно начал эту войну. И был удивлен, что в ходе перекрестного допроса этот момент так и не был затронут, зато масса времени была потрачена на то, чтобы подвергнуть сомнению его честь офицера, что в конечном итоге так и не удалось.

Йодль вернулся к теме заговора 20 июля 1944 года, тема которого также прозвучала в ходе перекрестного допроса, еще раз повторив, что он, Йодль, по вполне объяснимым причинам не питает особой симпатии к заговорщикам, поскольку покушение едва не стоило жизни и ему самому. Он готов был согласиться, что граф фон Штауфенберг и генерал Бек действовали из идеалистических побуждений; однако было довольно много и таких, кто решил поучаствовать в этом заговоре, преследуя чисто меркантильные цели, и они вызывают у него отвращение. Кое-кто из генералов (имен Йодль не назвал) уже готовы были поддержать путч, однако не успели.

7 июня. Сражаться до конца

Камера генерала фон Рунштедта. Пока полковник Покровский проводил свой, в общем, малорезультативный перекрестный допрос Йодля, я спустился в ту часть здания тюрьмы, где помещались свидетели, чтобы побеседовать с генералом фон Рунштедтом. Фон Рунштедт подтвердил, что они вместе с Роммелем в 1944 году заявили Гитлеру о том, что подошло время ставить точку. Тогда еще сам адъютант Гитлера генерал Блюментритт сказал, что кого-нибудь другого Гитлер поставил бы к стенке и расстрелял бы за «пораженчество». Гитлер был не из тех, кто любит правду. Ему бы еще в 1943 году после Сталинграда следовало понять, что война проиграна, самое позднее, после высадки союзников в Нормандии в июне 1944 года.

Рунштедт вновь подчеркнул, что так называемое наступление Рунштедта декабря 1944 года на самом деле было контрнаступлением Гитлера и полнейшей авантюрой с точки зрения стратегии. И фон Рунштедта неизменно задевает, если кое-кто продолжает утверждать, что замысел данной операции принадлежит ему, тем более что проводилась она тогда, когда поражение было лишь вопросом времени.

– Старик Мольтке перевернулся бы в гробу, только предположив, что я мог задумать подобную операцию.

По его словам, высадка союзников на юге Франции не была полнейшей неожиданностью, хотя пропаганда позаботилась о том, чтобы все ждали союзников на северном побережье. Им крепко-накрепко вдолбили, что действие наших «фау» настолько разрушительно, что фон Рунштедт готов был поверить, что британцы, невзирая ни на какие потери, попытаются уничтожить пусковые установки на северном побережье Германии. И Гитлер, в точности так же, как и в случае со Сталинградом, оставался неумолим – «Сражаться до конца!»

«Сражаться до конца!» – легко сказать. И сражались, пока все не очутились в русском плену. И в случае с так называемым «наступлением Рунштедта» все повторилось. Контрнаступление? Прекрасно, но ведь необходимо и располагать соответствующими возможностями для него. Наши люфтваффе были разгромлены, что сильно ограничивало нас. Мы с грехом пополам могли действовать, да и то до тех пор, пока Паттон не пустил в бой свои танки, которые круглые сутки утюжили наши позиции. От наших войск почти ничего не осталось. Одни только измотанные старики, которые уже физически не могли воевать, да иностранцы, сплошь дезертиры. А Гитлер продолжал в своем духе – «Сражаться до конца!» Взять хотя бы такой пример, как Бастонь. Кошмар, что там творилось! И этот человек претендовал на роль величайшего в истории полководца! Он представления не имел о том, что такое стратегия! Только и умел что блефовать.

В словах фон Рунштедта сквозила подавленность человека, который, будучи на склоне лет, не находит в себе сил дать выход своему негодованию. Я спросил его, была ли эта война, по его мнению, необходимой или неизбежной.

– Из-за этого проклятого коридора? – с улыбкой спросил меня фон Рунштедт. – Ничего подобного. Они все могли уладить переговорным путем. Поляки просто не могли сами управлять страной. Можно было подключить сюда и Россию, договориться с ней о предоставлении нам коридора, а мы бы им за это позволили поступать с Польшей по своему усмотрению. Эта Польша рано или поздно все равно рухнула бы – они же не могут управлять страной без помощи извне. Но начинать войну из-за такой ерунды? Это же сумасбродство! Вся эта война – сумасбродство!

Фон Рунштедт вполне созрел, чтобы признать, что в развязывании войны виновен Гитлер, однако отметил, что накануне западной кампании ему совершенно неожиданно было передано командование всеми вооруженными силами, действовавшими на западном направлении. А вообще, со стороны Гитлера непростительно было уйти от ответственности, совершив самоубийство.

Камера Йодля. Я вновь беседовал с Йодлем, вернувшимся из зала заседаний, и снова перевел разговор на тему никому не нужного затягивания войны.

Йодль многозначительно улыбнулся.

– После всего, что было на совести у Гитлера и Геббельса, неудивительно, что они настаивали на продолжении борьбы. Теперь мне понятно. Они знали, что их повесят в любом случае, так что давно приняли решение в случае поражения свести счеты с жизнью. В подобных обстоятельствах легко требовать от других продолжать сражаться до последнего солдата. Теперь мне это понятно.

– Но счет человеческих жертв шел уже на тысячи, и все лишь ради того, чтобы они оставались на этом свете на пару дней больше. На тысячи!

Йодль был со мной согласен и сказал, что не знает, как бы поступил, знай он уже тогда то, что знает сегодня. Он придерживался того же мнения, что и генерал фон Рунштедт, утверждавший, что после высадки союзников в Нормандии самое время было прекращать бойню; собственно, война была проиграна еще в Сталинграде.

8—9 июня. Тюрьма. Выходные дни

Камера Папена. Папен сообщил мне, что Геринг последними словами обругал его по завершении субботнего заседания. Я поинтересовался, с какой стати он зол на него.

– Из представленных мною бумаг ясно, что я имел отношение к заговорщикам 20 июля. Я исполнял роль посредника. Поэтому Геринг возмущенно спросил меня, как я мог поносить фюрера и считать покушение на него оправданным. И, знаете, что я ему на это ответил? «Геринг, – сказал я, – я уважал вас, как старого офицера из хорошей семьи. И всегда верил, что если Гитлер зайдет слишком далеко, вы его просто возьмете за шиворот и вышвырнете вон. Я считал вас сильным и прямым человеком, причем не один я». Так и сказал.

И что же мне он ответил? Вот что: «Я кое-что предпринимал, но мне понадобились бы три психиатра, чтобы объявить его недееспособным». На что я ему сказал: «Дорогой Геринг, вам и вправду нужны были три психиатра, чтобы уяснить, что Гитлер ведет Германию в никуда?» Какая чушь! Нет, правда, мы все очень его уважали! Но после того как он стал нацеплять на себя эти побрякушки, брать взятки направо и налево, забросил свои обязанности в то время, как Германия исходила кровью…

Папен пренебрежительно махнул рукой.

Он говорил о бессмысленном затягивании войны. В январе 1945 года он предложил пойти на переговоры с западными державами. Папен обратился к заместителю Риббентропа с просьбой отправить его, Папена, в качестве посредника убедить западные державы предпринять мощное наступление с запада, чтобы помешать русским оккупировать Германию.

Камера Риббентропа. Риббентроп лихорадочно строчил кое-какие мысли касательно еврейского вопроса. Судя по всему, силы его были на исходе, и он снова ударился в пространные тирады, постоянно противоречил себе, лгал, изворачивался и пытался оправдаться. То, что он наплел мне незадолго до этого, он явно успел позабыть, посему решил удивить меня сказочками поновее. Еще в 1943 году он, оказывается, обращался к Гитлеру, через посредника, разумеется, с предложениями в духе политики примирения. Это свидетельствует, что он никакой не антисемит, что стремился покончить с этой войной и т. д. Нет, нет, он определенно не антисемит, однако мировое еврейство и союзники своим отношением к Германии совершили огромнейшую ошибку. Германия ведь ключ к миру в Европе. И так далее.

Я спросил его, отчего у него вызывает сожаление нынешнее состояние, в котором оказалась и Германия, и вся Европа. В конце концов, причину катастрофы следует искать именно в той бессовестной дипломатии, инициатором которой были они с Гитлером. Риббентроп многозначительно улыбнулся в ответ.

Он уверял меня, что я ничегошеньки в этом не смыслю. Гитлер изначально руководствовался исключительно добрыми намерениями. И так далее. Я обратил его внимание на то, что он уже, наверное, один во всем зале заседаний до сих пор продолжает отвергать тезис о вине Гитлера в развязывании мировой войны. В ответ посыпались возражения: виновата Англия, потому что не сумела убедить Польшу уступить нам.

А как насчет геноцида?

Гм, по-видимому, кто-то склонил его к этому, хотя в своем завещании он ясно выразился, что берет вину на себя. Как бы то ни было – Гитлер желал только добра; нелегко понять, почему все сложилось именно так.

Все очень печально, очень запутанно, а союзники совершили ужасную ошибку. И так далее.

10 июня. Защита Зейсс-Инкварта. Австрия и Голландия

Утреннее заседание. Зейсс-Инкварт начал свою защитительную речь с того, что представил аншлюс так, будто Австрия сама пожелала присоединиться к Германии. Сам же он, по его словам, и подозревать не мог, что присоединение Австрии к Германскому рейху осуществлялось насильственным путем и что Австрия тем самым окончательно лишалась автономии. Зейсс-Инкварт отрицал свою причастность к убийству Дольфуса, заявив, что он с самого начала дал понять Гитлеру, что не имеет намерений «въезжать в Австрию на троянском коне». Гитлер пообещал уважать право Австрии на самоопределение.

Обеденный перерыв. Между Зейсс-Инквартом, Франком, Кейтелем и мною завязалась дискуссия об аншлюсе Австрии. Я считал, что Австрия горько сожалеет об этом и предпринимает все, чтобы после этого нацистского эксперимента порвать всякую связь с Германией. Франк отказывался верить в такое развитие событий и поинтересовался мнением Зейсс-Инкварта. Зейсс-Инкварт утверждал, что Австрия, вполне возможно, и продемонстрирует подобную позицию, не желая разделять участь нацистской Германии, но в глубине души австрийцы – те же немцы и рассматривают себя как часть германской культуры.

– В конце концов, и Моцарт, и Гайдн, и Штраус считаются немецкими композиторами, хотя они и австрийцы.

Заукель, для которого любая дискуссия на тему культуры была чем-то запредельным, все же рискнул высказать свое мнение: Гитлер на самом деле войны не хотел, он лишь хотел распространить германскую культуру.

Франк и Кейтель поправили его, сославшись на предостережения Чемберлена, Даладье и Рузвельта. Три политика предостерегали Гитлера не начинать войну и до последней минуты были готовы сесть за стол переговоров. Заукель, похоже, был немало удивлен слышать нечто подобное из уст именно этих своих коллег по скамье подсудимых. Хотя вовсе не исключалось, что они высказались бы по-другому, не будь рядом меня.

– Я не имею в виду мировую войну, – пояснил свою мысль Заукель.

– Нет, он должен был понимать, что развязывает именно мировую войну, – не сдавался Франк. – Решающий момент наступил, когда Англия предъявила ультиматум. В этот момент он уже точно знал: это война. Он не мог не понимать этого, тем не менее отдал приказ наступать. Одному Богу известно, почему он так поступил! Но он поступил именно так, и не может быть никаких сомнений в этом. Я даже спрашивал по этому поводу нашего уважаемого фельдмаршала Кейтеля – мог ли Гитлер остановить войска…

– Разумеется, мог! – заверил присутствующих Кейтель. – Нам уже приходилось до этого дважды приказывать войскам остановиться. Несомненно, он мог отдать такой приказ. По-видимому, он был совершенно уверен в том, что ни Англия, ни Франция не нападут. Собственно, они и не напали. Для нас это так и осталось загадкой.

– Да, – продолжал Франк, – когда Гитлер решил напасть на Польшу, настал один из самых важных моментов истории. Он не посмотрел ни на ультиматумы, не прислушался к себе, понимая, что это безоговорочно означает мировую войну. А следующий такой момент наступил, когда Гиммлер отдал свой жуткий приказ об уничтожении евреев. Почему он на это пошел – сложнейшая проблема психологического порядка.

Тут наша дискуссия смолкла, участникам ее явно не хотелось углубляться в столь щекотливую тему, как геноцид евреев.

Послеобеденное заседание. Зейсс-Инкварт рассказывал о своей деятельности на посту наместника в Голландии. Он отрицал, что в его намерения входило насаждать нацизм в Голландии, однако признался, что являлся наделенным соответствующими полномочиями посланником нацистского режима. Германские оккупационные власти допустили две ошибки: они уверовали в то, что только их политические взгляды единственно верны и что в оккупированной стране может сформироваться независимое общественное мнение.

По словам Зейсс-Инкварта, весьма много проблем доставляла ему полиция безопасности, которая ему не подчинялась. Однако даже несмотря на это ему приходилось санкционировать расстрелы заложников и иные меры террористического характера ради подавления движения сопротивления гитлеровскому режиму. Зейсс-Инкварт также признал и факт творимых в концлагерях зверств, однако подобные вещи неизбежны во время войны.

Он признал, что способствовал отправке на принудительные работы в Германию 250 тысяч человек из числа голландцев. Что же касалось еврейского вопроса, то здесь он в целом одобрял проводимую начальником гестапо и СД Гейдрихом политику, суть которой сводилась к тому, что евреи рассматривались как нежелательные иностранцы. Однако сам Зейсс-Инкварт стремился ограничить их пребывание в Голландии лишь двумя регионами. Но в 1942 году Гейдрих получил приказ об отправке всех евреев в концентрационный лагерь Освенцим. Тогда Зейсс-Инкварта заверили, что их ничего ужасного не ожидает.

17 июня. Убийство Дольфуса

Утреннее заседание. В ходе утреннего заседания Зейсс-Инкварт продолжил говорить об отправке евреев в Освенцим. По его словам, он уже тогда понимал, что все не так просто, и его худшие опасения подтвердились, несмотря на многочисленные заверения о том, что их отправка лишь одна из предупредительных мер, связанных с возможной высадкой союзников. В 1943 году лично Гитлер заверил его, что евреи будут расселены на восточных территориях. В 1944 году у него состоялся разговор с Гиммлером, который заявил ему тогда, что евреи – лучшие его работники.

Зейсс-Инкварт признался, что в тот период у него просто не укладывалось в голове, как одних евреев можно использовать на каких-либо работах, а других их соплеменников подвергать геноциду. Далее Зейсс-Инкварт указал, что все вопросы, связанные с конфискацией ранее принадлежавших евреям ценностей и предметов искусства, в частности, картин, в значительной степени облегчались.

О приказах в духе «тактики выжженной земли» он придерживается мнения Шпеера, считавшего, что подобной безрассудной политике должен был быть положен конец.

Обеденный перерыв. Я зачитал Зейсс-Инкварту статью в одной из газет на тему его вчерашнего выступления. Заголовок гласил: «Зейсс-Инкварт утверждает, что Гитлер нарушил свое обещание». Зейсс-Инкварт признал, что действительно утверждал подобное, хоть и в не столь длинной форме. С ним согласился и Кейтель. В газете приводилось и высказывание Зейсс-Инкварта о «троянском коне»: «Но “троянский конь” уже успел прибыть на место. В день, когда в Австрию вошли части вермахта, полицейские натянули на рукав повязки со свастикой. По меньшей мере любопытно было бы узнать, как выглядели бы результаты свободных выборов – как бы отнеслись к аншлюсу национал-социалисты, социал-демократы и христианские социалисты? Национал-социалистическая партия была в Австрии самой сильной, однако ей вряд ли удалось бы собрать большинство голосов».

В ответ на упрек в том, что он решил отпраздновать убийство Дольфуса, Зейсс-Инкварт заметил, что торжества по поводу гибели тех, кто расправился с Дольфусом, никак нельзя приравнять к празднованию гибели самого Дольфуса. Я спросил его, а разве сам факт такого мероприятия – не оправдание убийцы Дольфуса?

– Ха-ха! – смеялся Франк. – Вы безжалостный логик, герр доктор.

И хитро подмигнул, поняв, что уловил суть моего вопроса.

Зейсс-Инкварт пояснил, что лично он не считает особой трагедией убийство Дольфуса. Ведь Дольфус был всего-навсего карликовым диктатором, поддержанным незначительным меньшинством и воспользовавшимся чрезвычайными законами 1917 года.

– Не забывайте, Дольфус стрелял из пушек по рабочим, – напомнил мне Франк.

Зейсс-Инкварт повторил сказанное им у свидетельской стойки относительно ошибок союзников, с улыбкой добавив:

– Теперь у вас есть возможность повторить их. Брать на себя формирование нового правительства – ужасающая ответственность.

Послеобеденное заседание. В ходе перекрестного допроса, проводимого обвинителем де Бене, Зейсс-Инкварт признал, что одобрял стерилизацию евреев, хотя советовал СС не проводить стерилизации женщин-евреек. Он также признал, что имел отношение к расстрелам заложников, однако считал, что пытался облегчить участь несчастных тем, что уменьшил количество жертв с 25 до 5, достигнув, таким образом, компромисса. Что же касалось рабского труда, он повторил, что организовывал отправку в Германию 250 человек.

В конце сегодняшнего заседания Франк, поцокав языком, покачал головой:

– Вы слышали? Вот уж никогда бы не подумал такого о Зейсс-Инкварте!

Я спросил его, не имеет ли он в виду расстрелы заложников или истребление евреев.

– Нет, – ответил Франк, – я имею в виду стерилизацию. Он никогда мне ни о чем подобном не говорил.

Франк с Кейтелем пояснили мне, что католическая церковь весьма негативно относилась к подобным вещам.

Тюрьма. Вечер

Камера Зейсс-Инкварта. Впервые я заметил у него признаки нервного напряжения. Перекрестный допрос второй половины дня вырвал его из стоического спокойствия, в котором он пребывал. Он даже попросил меня организовать для него снотворное на ночь. Зейсс-Инкварт повторил, что Гитлер не только не сдержал данного ему обещания, а поступил совершенно наоборот. Я поинтересовался у него, почему он не заявил об этом на процессе, почему не назвал Гитлера лжецом.

– Ну, мне кажется, будет лучше, если другие сами разберутся, что к чему, – пояснил Зейсс-Инкварт, – в противном случае скажут, что я, мол, от слишком многого отказываюсь. Нехорошо получится.

Затем Зейсс-Инкварт рассказал мне о том, что предоставил полную свободу действий своему защитнику доктору Штейнбауэру. В конце концов, ему нужно возвращаться в Австрию на постоянное местожительство. Доктор Штейнбауэр назвал Австрию первым государством, на суверенитет которого замахнулся Гитлер.

– Вот Геринг разозлился, – вспоминал Зейсс-Инкварт. – Сразу же ко мне с вопросами: «Да как вы смеете позволять вашему адвокату высказываться в адрес фюрера в подобном духе?» – «А потому и смею, что это вы лично отдавали приказ войскам вступить на территорию Австрии! – ответил я. – Почему вы не дали австрийцам выразить свою волю голосованием? Тогда бы мне не пришлось никого обвинять!»

Я рассказал ему, что Геринг впадал в бешенство, и когда в зале звучали намеки на его «конфискации» и «закупки» картин, поинтересовавшись у Зейсс-Инкварта, не было ли это попыткой Геринга придать легальный характер хищениям предметов искусства.

Зейсс-Инкварт полностью со мной согласился, именно так Геринг и действовал поначалу, а позже он уже не считал необходимым даже создавать хоть какую-то видимость законности.

Камера Шираха. И Ширах пожаловался мне о продолжавшихся попытках Геринга запугать обвиняемых, допустивших, по его мнению, высказывания, способные выставить нацистский режим в дурном свете. Раньше я заметил, как Геринг что-то сказал Шираху, после чего тот покраснел как рак. Дело было в том, что Геринг, зачитав Шираху его же свидетельские показания, явно пытался прочесть бывшему предводителю нацистской молодежи пространную нотацию за его словоохотливость.

Когда я напомнил ему об этом эпизоде, Ширах ответил мне следующее:

– Этот великий манипулятор до сих пор пытается командовать. Но я ему сказал – не ваше дело. В свое время надо было использовать свое влияние по назначению, чтобы хоть как-то попытаться улучшить положение. А теперь пусть говорит, хоть заговорится. На него уже никто не обращает внимания!

12 июня. Сторонник партии

Утреннее заседание. В завершение перекрестного допроса обвинитель де Бене склонял Зейсс-Инкварта представить разъяснение того, почему он не протестовал против отправки евреев в концентрационные лагеря. Зейсс-Инкварт настаивал на том, что их участь была ему неизвестна. Обвинитель Додд, также подвергнув Зейсс-Инкварта перекрестному допросу, сумел установить, что Зейсс-Инкварт еще задолго до вступления в нацистскую партию являлся сторонником Гитлера и его партии. По вопросу о торжественном поминовении убийц Дольфуса Зейсс-Инкварт пытался прибегнуть к тем же оговоркам, что и ранее, во время нашей беседы в столовой.

Он признал, что имел разговор с Гитлером на тему аншлюса еще за год до его осуществления. Но о речи Гитлера, упомянутой в документе Хосбаха, он услышал на процессе впервые. Зейсс-Инкварт не отрицал возможность того, что кое-кто из политических противников Гитлера кончил свои дни в концлагере и что Австрия, оказавшись вовлеченной в войну, возможно, пожалела, что оказалась присоединенной к нацистской Германии.

Камера Зейсс-Инкварта. Зейсс-Инкварт всеми силами пытался опровергнуть факт того, что на нем лежит доля ответственности за установление в Германии нацистского режима. Он не желал оказаться причисленным к тем, кто помогал нацистам в их борьбе за власть, кто потом пожинал плоды их прихода к власти и кто теперь пытался снять с себя долю своей вины. Под такими нацистами он понимал Фрика и Риббентропа.

О Риббентропе Зейсс-Инкварт сказал следующее:

– Хотя бы в эти немногие оставшиеся нам часы он мог бы принять на себя часть ответственности, даже если ему до сих пор ничего подобного делать не приходилось. И этот человек в глазах всего мира – образцовый глава германского внешнеполитического ведомства!

И безрадостно покачал головой.

Вопросы судьи Биддла, по его мнению, доказывают то, что этот человек проникает в самую глубь ради воссоздания объективной картины событий, о которых ему предстоит вынести решение. Биддл спросил Зейсс-Инкварта, верит ли он в то, что не нарушал прав народов, даже прибегая в Голландии к применению самых жестоких мер.

– Я ответил ему, что вынужден был подчинить права народов тому факту, что Германия вела борьбу не на жизнь, а на смерть… Но если рассуждать честно – я понимаю, что действовал вразрез с правом народов. – И с лукавой улыбкой, будто действительно желает в чем-то признаться, добавил: – Даже тогда я это понимал!

– Вы понимали, что в один прекрасный день вам придется за все это отвечать?

– Да, мне не раз приходило в голову, что в конце концов другие, то есть антинацисты, одержат верх и скажут всем нам: «Давайте-ка рассмотрим все по порядку. Что вы тут натворили?»

– Вы имеете в виду, в случае, если в Германии изменится государственный строй? А на случай ее поражения в войне? Вам никогда не приходило в голову, что вам придется держать ответ перед Международным трибуналом за военные преступления и преступления против человечества?

– Уверяю вас, что в случае нашего поражения мне было бы уже все равно. Что такое моя особа в сравнении с катастрофой такого масштаба?

– Вы хотите сказать, что ваша личная судьба уже не играла бы для вас роли на фоне крушения нации, неотъемлемой частью которой вы себя ощущали?