Текст книги "Кот в лабиринте. Рассказы"

Но она не отвечала. Она лишь сьежилась и героически глотала слезы, чтобы не выдать свои душевные переживания обидчику.

– А я тебе случайно не рассказывал, что пишет Марк Твен в своих мемуарах?

Так как ответа не последовало, профессор продолжал:

– Когда ему было шестнадцать лет, он сожалел о том, какой у него глупый отец. А через двадцать лет изумлялся, как такой старый человек смог за прошедшие годы так поумнеть!

– Говорил. Раз сто, – соизволила, наконец, ответить дочь, упрямо дернув плечом, пытаясь стряхнуть его руку.

– Так что – тебе надо всего лишь лет пятнадцать подождать. И ты поймешь, какой у тебя все-таки умный отец, – весело сказал профессор, в знак примирения похлопав ее по плечу. Но дочь провалилась в болото самосожаления и никак не отреагировала.

«Ничего не поделаешь, – подумал профессор. – Уступает тот, кто умнее», и принес из комнаты кошелек.

– Что ж, поезжай, купи себе эту импортную кофточку.

Заплаканное лицо дочери просияло. «Вот как! Он вовсе не такой плохой, как я думала!»

Не прошло и десяти минут, как профессор увидел ее, одетую, чтобы ехать в город, выходящую из калитки и исчезающую за живой изгородью. Изумленный отец провожал ее взглядом. Оказывается, может, когда захочет! Очень даже может быстро действовать!

Вскоре приехал аспирант, с которым профессор два часа просидел на согретом солнцем валуне, покуривая, попивая кофе и обсуждая будущую кандидатскую диссертацию.

Аспирант привез ему из города газету, где был некролог академику Аро, которого профессор знал. Только когда ученик уехал, профессор смог подумать об этом печальном известии.

«Совсем еще не старый человек, всего-навсего пятьдесят пять лет…», думал он, развернув газету, глядя на знакомое лицо в траурной рамке.

Всего месяц назад профессор был на юбилее академика, который отмечали в торжественной обстановке в актовом зале университета. И вдруг… После короткой тяжелой болезни… Инсульт, наверно…

Он поделился печальной новостью с женой.

– Да, что делать, – вздохнула она. – Ты кофе допил?

– Допил.

– А кружка где? Опять оставил, где попало?

– Я все-таки хочу тебе сказать, что почти по этому же поводу говорил Кант…

Но жена и не подумала вступать в борьбу с профессором на его игровой площадке. Она совершила молниеносный маневр, благодаря которому игра перешла на ее территорию.

– А почему ты не выключил телевизор? – спросила она.

– Неужели? – испугался профессор, и хотел было поспешить в комнату

– Не надо, – сказала она, – я его уже выключила. – Почему ты вечно оставляешь все приборы включенными?

«Почему да почему», думал профессор обиженно. Он уже забыл, что собирался только что сказать жене.

Ближе к вечеру приехали сестра жены с приятельницей, и женщины долго пили кофе на террасе и рассматривали журналы мод.

Профессор продолжал перекапывать начатый утром участок, время от времени поглядывая в сторону террасы, откуда доносились обрывки разговора. Было слышно, как гостьи оживленно обмениваются мнениями. Два часа кряду. О фасоне платья! Сидят там, вся эта кампашка… Глупые женщины… ни крупицы ума или хотя бы благодарности… Денег попросить, вот этому их учить не надо… Он почувствовл себя вдруг таким одиноким. Чтобы избавиться от этого тоскливого чувства, он принялся еще упорнее копать и разрыхлять землю.

Вдруг с террасы раздались испуганные возгласы. Он остановился и крикнул:

– Что случилось?

– На помощь! – кричала жена. – Ай!!!

Встревоженный профессор быстрым шагом направился к ним.

Женщины повскакивали со своих мест, размахивали взбудораженно руками и кричали.

– В чем дело? – испуганно спросил он.

– Мышь!!!

Профессор рассмеялся.

– Она вас укусила? – спросил он. – Я подумал, что на вас напал тигр…

Наступил вечер. Выйдя из уборной и зайдя на кухню помыть руки, профессор спросил:

– А что, Сильви еще не вернулась из города?

– Вернулась. Кофточку купила.

– И что, так рано легла спать?

– Нет. Почему ты так решил?

– Перед зеркалом ее не было видно.

Профессор заулыбался, очень довольный своей шуткой.

Но его супруга посчитала шутку неудачной. Она отнеслась к ней, как к булыжнику, брошенному в ее огород. Как к упреку в адрес ее плодов воспитания. И нахмурилась.

– Сильви! – громко позвала она. Но ответа не последовало.

– Иди, разыщи ее, – велела она.

Профессор послушно пошел искать дочь, которую нашел спящей в кабинете. Настольная лампа горела. На диване рядом с ровно дышащей дочерью валялись открытый журнал мод и какая-то книга.

Он осторожно, чтобы не побеспокоить спящую, взял книгу в руки и закрыл ее. Бросил взгляд на обложку. К его величайшему изумлению, это был том сочинений Канта, взятый с его письменного стола. «Надо же, – подумал он. – Может быть, все вовсе не так безнадежно, как мне кажется…»

Он накрыл дочь пледом, прихватил сигареты и спички, вышел на террасу, сел в кресло и включил портативный радиоприемник, стоявший здесь же на полу.

Был тихий вечер. Вдали над морем солнце уже приближалось к горизонту.

«Как много в природе разных оттенков зеленого, – в очередной раз подумалось ему. – Синевато-зеленые верхушки сосен, светло-зеленые кустарники, сочная зелень травы в саду».

Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Он хотел бы быть художником и нарисовать все это. Наверно, все искусство и возникло от того, что человеку хотелось поделиться с другими своими мыслями и чувствами…

Профессор принес из кабинета лист белой бумаги и сделал набросок сосен и моря – так, просто для себя.

Где-то неподалеку стала куковать кукушка. «Кто знает, сколько мне осталось, – подумал он, невольно вспомнив умершего академика. – Вот человек работал как проклятый… иначе академиком не станешь, только самозабвенным трудом. А если подумать, звание он получил незадолго до смерти. Вот и все. Дети быстро спустят дом и имущество на ветер…». Он что-то слышал про непутевого сына академика.

В восемь часов вечера по радио началось, как всегда, продолжение детективной истории. Это была последняя часть. Он отгадал уже в начале второй части, кто убийца. Так что ему было уже не так интересно. Но он хотел убедиться, что прав. И он был прав!

Но этой радостью ему тоже не с кем было поделиться… Внезапно на его лице появилась улыбка. «А что с них взять. Они ведь всего-навсего… женщины. Они боятся мышей. Нельзя же серьезно относиться к кому-то, кто боится мышей…»

Профессор еще долго сидел на террасе, глядя, как пылающий диск проваливается за горизонт, как постепенно угасает красновато-фиолетовая пламенеющая вуаль облаков, сменяя оттенки на все более бледные, как постепенно тает дорожка, бегущая по морю от горизонта в сторону берега.

«Человек смертен, – думал он. И ничего ты с этим не поделаешь. Sic transit gloria mundi…»22
  Sic transit gloria mundi (лат.) – так проходит мирская слава.


[Закрыть]

Исцеление художника

Мой друг, искусствовед М., затащил меня как-то раз на выставку местных художников.

М., эрудит, коллекционер, человек ироничный, даже язвительный, шел мимо картин, лишь изредка останавливаясь перед какой-нибудь из них и, выпячивая нижнюю губу, ронял реплики: «бездарно», «серо и скучно», «банальщина», «избито», «украл у Коро», «подражание Матиссу», «у Моне намного лучше». Или же, откровенно, не прикрывая рот ладонью, зевал.

Внезапно он остановился перед небольшой картиной, написанной маслом, и сказал:

– Прелестно!

Заложив руку за пояс и выставив вперед ногу, он долго изучающе разглядывал картину.

– Я в восторге, – сказал он затем.

Даже мне, невежде, бросилась в глаза необычная, оригинальная манера письма.

Из перекрестных, словно ветви дерева, линий, возникало лицо женщины, причем чувствовался и характер и настроение. Нечто, невыразимое словами, дышало здесь.

– Ну, как? – спросил мой приятель.

– Нравится, – ответил я.

– Вот это искусство, а не ремесло, – произнес М. громким густым басом.

Он долго не отходил от работ художника Д., затем предложил мне вместе разыскать его, чтобы купить пару картин.

М. узнал у организаторов выставки адрес и в тот же день мы направились к художнику. Тот жил на последнем этаже старого дома в центре города.

На звонок нам открыл мужчина среднего роста, с умным интеллигентным лицом, небритый, но без обычной для художников бороды. Он смотрел на нас без малейшего удивления, без интереса или же неприязни. Глаза его не выражали ровным счетом ничего.

Мы представились.

– Д., – вяло ответил хозяин, не протягивая руки. – Проходите. Садитесь.

Он безучастно показал в сторону комнаты.

Мы прошли в комнату. Из открытой двери, ведущей в следующее помещение, виднелся мольберт. Судя по этому, там у него была мастерская.

Мы уселись на старенький потертый диванчик и М. сказал:

– Мы пришли выразить вам свой восторг. Ваши картины – это нечто новое, у вас свой неповторимый почерк.

– Да, – равнодушно согласился Д., садясь напротив нас в большое кресло с потрепанной, лохматой обивкой по нижнему краю, словно ободранное кошкой.

В его голосе не было никаких эмоций. Смотрел он куда-то мимо нас и думал о чем-то своем.

– Ваши картины просто прелестны, – продолжал М.

– И что? – спросил Д. деревянным тоном. – Зачем они нужны?

Я решил вмешаться в беседу.

– Как же так? – спросил я – Людям нужны такие картины, нужно настоящее искусство!

– Зачем? – вяло возразил художник. – Искусство бессмысленно. Да и сами люди бессмысленны.

– Ну почему же? – воскликнул я.

– Рождаются, суетятся и умирают, – произнес Д. все так же глухо. – Зачем рождаться, если все равно придется умереть?

Он медленно поднял руку, словно она была свинцовая, очертил в воздухе полукруг и сказал:

– Кругом тлен.

Из приоткрытой двери мансарды на пол падал яркий квадрат солнечного света, летний воздух тихо шевелил полупрозрачный белый тюль перед дверью, ведущей на балкончик. С улицы доносились голоса гуляющих туристов. Это же просто мечта – жить в солнечной квартире на средневековой улице в самом центре города! А он произнес «тлен» так, словно мы находились в мрачном холодном подвале, где с потолка капает вода, а выход замурован.

А его его глаза! Серые, слегка навыкате глаза были пусты и равнодушны.

– В чем-то я с вами согласен. Но все же ваши картины останутся, – пробасил М.

– А зачем? Все бессмысленно.

Д. сидел, сгорбившись, как старик, не замечая, что его синяя клетчатая рубашка застегнута неправильно и толком не заправлена в тренировочные штаны, перепачканные краской и рваные в нескольких местах.

Он еще раз тихо повторил, словно пытаясь завербовать нас в единомышленники: «Все бессмысленно. Тлен.»

Странное, гнетущее молчание захватило комнату и, помявшись немного, мы с М. извинились и поспешили уйти, даже не попросив разрешения посмотреть картины. Д., неотвязно думая о чем-то своем, проводил нас до дверей и отрешенно сказал:

– Прощайте.

– Какой странный человек, – сказал я М. на улице.

Он молча шел рядом, что-то обдумывая. Затем вздохнул:

– Просто не верится, что это он пишет такие картины. В них столько неподдельной жажды жизни!

Месяца через три М. снова вспомнил о Д.

– Неплохо было бы купить у него пару картин, если, конечно, недорого, – сказал он, как всегда, зычным голосом. – Не выходят у меня из головы.

Честно говоря, мне не хотелось идти снова в гости к художнику. Вспомнились безжизненные глаза и тоскливый гипнотический голос…

Но М. уговорил меня составить ему компанию.

Дверь открыл сам художник.

Какая разительная перемена произошла с ним за это время! Лицо его дышало радостью, глаза сияли, движения стали быстрыми и ловкими, а нас он встретил, что называется, с распростертыми объятиями. Сияя, провел в комнату, усадил на диван, придвинул небольшой столик, достал бутылку коньяка, рюмки и, тоном, не терпящим возражений, заставил нас выпить.

Нашу беседу то и дело прерывал телефон, художник хватал трубку, оживленно разговаривал с кем-то и настоятельно звал всех в гости.

Затем он попросил разрешения нарисовать портрет М. и минут за двадцать набросал его. С портрета, слегка выпятив нижнюю губу, умными ироничными глазами смотрел М. Казалось, он вот-вот откроет рот и скажет: «Украдено у Коро».

– Дарю, – сказал художник и принялся вытирать кисточку пестрой от пятен краски тряпкой. – Только пусть картина немного высохнет.

– Слишком ценный подарок. Не могу принять, – пробасил М.

Но Д. настоял на своем.

Посмотрев картины, выпив кофе и коньяка и оживленно поболтав пару часов с полным замыслов и оптимизма художником, мы ушли. Купить картину не удалось. Д. сказал, что картины друзьям (он уже записал нас в друзья) не продает, он обеспеченный человек, может только подарить.

Так мы и ушли. М. держал под мышкой два завернутых в газету холста.

Мы вышли на улицу, потрясенные метаморфозой, произошедшей с художником. Даже М., не говоря обо мне, попал под влияние обаяния, которое излучал теперь Д..

– Вот теперь он стал похож на свои картины, – сказал он.

На следующий день художник позвонил мне. Он пространно извинялся, что не успел написать и мой портрет и настоял, чтобы я приехал, чтобы он мог исправить свою, как он выразился, оплошность.

Мы с художником подружились. Я стал часто бывать у него в гостях. С М. у Д. были натянутые отношения, как, впрочем, у многих – людям не всегда нравился его острый язык.

Я еще не встречал человека более жизнерадостного и энергичного, чем Д.. Его хватало на все. Днем он принимал гостей, вел оживленные диспуты об искусстве, вечером включал в ателье яркие лампы и начинал писать очередную картину, зачастую до утра.

Спал он два-три часа в сутки. Почти ничего не ел. Я не разбираюсь в живописи, но мне его картины нравились, а М. пребывал от них в полном восторге. К сожалению, несмотря на то, что их выставляли в галерее, они очень плохо продавались. Художника это не смущало. «Так было всегда, – сказал он. – Ван Гог умер в нищете».

Однажды я осмелился, наконец, спросить о том, что было причиной его странного состояния во время нашей первой встречи.

Д., блестя глазами и мелодично играя голосом, ответил:

– Долго объяснять. Но, раз интересует, расскажу.

Вот что он мне поведал.

Уже семь лет с ним творится нечто странное. Вдруг, без всякой внешней причины, у него пропадает желание жить. Длится это примерно три – четыре месяца. По утрам он просыпается с мыслью о самоубийстве. Ему трудно разговаривать с людьми, особенно, если они затрагивают какие-то свои планы на более или менее отдаленное будущее, в то время как он уверен, что покончит с собой и его эти планы не касаются. Это тягостное, мучительное состояние. Трудно отвечать на вопросы, подняться с постели. Хочется забыться. Жизнь и творчество кажутся бессмысленными. Вдруг, в один прекрасный день это состояние так же беспричинно проходит и появляется жажда жизни. Жизнь прекрасна, люди добры, его переполняет чувство любви к ним. Он почти не спит, пишет картины, на ум ему приходят все новые и новые сюжеты, композиции, он буквально переполнен радостью. Окружающие, словно заражаясь от него, начинают пылать таким же безудержным весельем.

Длится это тоже месяца три-четыре, пока не наступит кульминация – он не может спать несколько ночей подряд. Предметы обретают вдруг необычайно четкие очертания, удивительно яркую окраску, все вокруг начинает казаться нереальным, пульсирующим, приобретает какое-то особенное значение. Вещи подают знаки, намекают на что-то. Именно тогда он написал свои лучшие картины, те, о которых говорят, что они действуют странным, суггестивным образом на зрителя. И вдруг – снова усталость, упадок сил, нежелание жить…

– По-моему, следует обратиться к врачу, – сказал я, выслушав его.

– Зачем? – спросил он, сияя. – Я чувствую себя превосходно!

– А если опять будет спад?

– Каждый раз я надеюсь, что не будет, – ответил он, помрачнев.

– Возможно, есть какое-то лекарство, которое предотвратило бы упадок, – сказал я.

– Не хочу сейчас думать об этом, – ответил он, вскакивая с заново обитого кресла и принимаясь шагать взад – вперед по комнате.

«Может он и прав, – подумал я. – Действительно, спад необязателен. Во всяком случае, сейчас в этом человеке жизнь бьет ключом. Как красиво он отремонтировал комнату и мастерскую, с каким вкусом обновил мебель».

Прошло два месяца. Д. продолжал сиять, много говорил, много жестикулировал, магией приятного грудного голоса покоряя слушателей. По ночам работал.

Но однажды, придя к нему, я увидел те же мертвые глаза, что и при первом посещении.

– Что с тобой? – спросил я. – Тебе плохо?

– Очень, – ответил он, еле ворочая языком.

В комнате он улегся на софу, покрытую новым покрывалом и молча уставился в потолок.

– Надо обратиться к врачу, – сказал я.

– Зачем? – глухо произнес он. – Все равно умирать.

– Это почему же?

– Умереть – вот единственный разумный выход из положения.

– Из какого такого положения?

– В которое мы попали.

– Куда же это мы попали?

– В жизнь.

– А твои картины?

– Они – такая же бессмысленная, бесцельная забава, как и жизнь.

Он говорил через силу, в его словах сквозили безысходность и глубокое внутреннее убеждение.

– Немедленно к врачу, – сказал я.

Но Д. заявил, что никуда не пойдет, что «эти врачи» на самом деле ничего не знают, помочь не могут, а желание умереть – вполне естественное желание. Жизнь вообще, а значит, и его жизнь в частности, бессмысленна.

В течение месяца я каждый день посещал его. Состояние ухудшалось. Он почти не отвечал на мои вопросы. Лишь тупо смотрел в одну точку.

– Я последнее ничтожество, – как-то раз проговорил он, еле ворочая языком, – даже самоубийством покончить не могу.

– Не говори глупостей, – прикрикнул я строго.

– Понимаю, что должен, но не могу, – еле слышно произнес Д.

В голосе его слышалась такая обреченная уверенность, что я всерьез перепугался. А вдруг он решится на роковой шаг?

Я позвонил М., который знал всех и вся и которого, в свою очередь, все знали, и спросил, нет ли у него знакомого психиатра. За двадцать минут врач был найден. И не какой-нибудь, а светило – профессор. Знакомый какого-то знакомого М.

С психиатром я встретился вначале без Д. Описал врачу колебания настроения Д., его теперешнее состояние. Врач, пожилой мужчина с замкнутым выражением лица, внимательно выслушал меня, одобрительно кивая головой, с таким видом, словно именно этих слов от меня и ожидал.

Закончив повествование, я спросил:

– Это болезнь?

Доктор кивнул головой:

– Безусловно.

– Излечимая?

По его лицу вдруг пробежала улыбка, словно солнце выглянуло из-за осенних туч, но тут же скрылось.

– Недавно появилось лекарство, которое помогает при этом заболевании. То, что вы мне описали, называется циклотимия, а в более тяжелых случаях – маниакально-депрессивный психоз. Впрочем, вы не специалист и этот термин вам ничего не говорит. Кстати, между подъемами и падениями настроения наблюдаются длительные ровные промежутки, когда больной практически здоров.

Слово «маниакальный» встревожило меня и я спросил:

– Это что-то очень опасное? Неужели он – маньяк?

– Нет, конечно. – Улыбнулся доктор. – Просто в маниакальной стадии больной может – я подчеркиваю – может стать опасным для окружающих, в депрессивной же он опасен для самого себя. Это зависит от конкретной личности. У вашего друга маниакальная стадия проявляется лишь в повышенной творческой активности. Кстати, мой опыт показывает, что человек тащит свое мировоззрение с собой и в болезнь. Если человек в нормальном состоянии и мухи не обидит, то и в приступе он всего лишь будет вести себя экзальтированно. Не бойтесь, он вас не убъет. Моральные принципы человека сохраняются и во время болезни. Это очень интересное обстоятельство, которому я посвятил свою научную работу. Все как при гипнозе – можно под гипнозом внушить человеку, чтобы он в назначенный час включил радио, но невозможно внушить, чтобы он убил человека.

Похоже, доктор сел на своего любимого конька и мог говорить часами.

– Так чем же ему помочь? – остановил я поток слов врача. – Он сейчас, наоборот, пребывает в мучительном, тягостном состоянии. Рукой пошевелить не может, не то, чтобы кого-то убить.

Лекарства, которые после личной беседы с Д. прописал врач, помогли. Д. неукоснительно глотал таблетки и вскоре стал спокойным, уравновешенным. По ночам спал, а не писал картины. Днем работал. Картины пошли вдруг нарасхват, дела пошли на лад.

Как-то раз, когда я сидел у него в гостях и пил кофе с коньяком, наблюдая за тем, как он работает, раздался звонок в дверь.

После долгого перерыва зашел М. Он стал внимательно разглядывать картины, долго приценивался и почему-то все больше и больше мрачнел. Купив одно небольшое полотно, попросил, чтобы я проводил его.

Когда мы спустились вниз по узкой крутой лестнице, он спросил:

– Что с Д.?

– Ничего. Он процветает, – удивленно ответил я.

– Я имею в виду картины. Не узнаю его. Где яркость, где полет фантазии?

– Как? Картины замечательные!

– Ты хороший друг, – сказал М. – Но в живописи, извини, ты разбираешься, как свинья в апельсинах. Он стал посредственностью.

– Ты что?! Он выздоровел! Ты же помнишь, как тяжело он болел. Кстати, к врачу его отвел я!

– Вот как… – М. иронично смотрел на меня. – Ты сам хоть понимаешь, что наделал? Что ж – поздравляю – в мире стало одним здоровым человеком больше.