Текст книги "Карамболь"

Похоже, никто не имел ни малейшего представления о том, зачем Эрих Ван Вейтерен отправился в Диккен в тот роковой вторник.

Ни его девушка. Ни полиция. Ни кто-либо другой.

– Насколько можно доверять Марлен Фрей? – поинтересовался Юнг. – Принимая во внимание наркотики и прочее.

– Я ей верю, – немного подумав, сказал Рейнхарт. – Я, конечно, могу ошибаться, но у меня такое впечатление, что она полностью на нашей стороне.

– В том, что мы с ходу ничего не нашли, нет ничего странного, – заметила Морено. – Если среди всех этих опрошенных мы все-таки наткнулись на преступника, было бы довольно трудно ожидать, что он не выдержит и сознается только потому, что мы включаем магнитофон. Я не права?

– А тогда какой в этом смысл? – спросил Роот. – Разве у нас нет закона, по которому человек обязан говорить полиции правду?

– Хм… – произнес Рейнхарт. – Значит, ты не видишь смысла в том, чтобы сидеть темной ночью перед магнитофоном и вслушиваться в саморазоблачительные мелкие оговорки убийцы? Ладно, дальше! Что вы думаете? Должен же кто-то из нас… я временно исключаю теорию Роота с марками… должен кто-то из нас иметь хоть какую-нибудь идею? Нам ведь, черт возьми, платят зарплату. Или в ваших куриных мозгах так же темно, как в моих?

Он оглядел сидящих за столом.

– Хоть глаз выколи, – сказал под конец де Брис. – Но магнитофонные записи можно предоставить любому. Чтобы их прослушать, требуется всего восемнадцать часов. Там где-нибудь наверняка имеется десятая часть зацепки, но мы с Краузе сдались.

– Я пока воздержусь, – отозвался Роот.

– Можно, пожалуй, попробовать поговорить с кем-нибудь из близких, – предложил де Брис. – С лучшими друзьями Эриха; есть три-четыре человека, которые его довольно хорошо знали. Попросить их высказать предположения.

– Возможно, – мрачно кивнул Рейнхарт. – Почему бы и нет? У кого-нибудь есть другие соображения?

Таковых не оказалось. Роот вздохнул, а Юнг попытался подавить зевок.

– Почему ты при галстуке? – спросил Роот. – У тебя что, нет пуговиц на рубашке?

– Опера, – ответил Юнг. – Маурейн выиграла на работе два билета. Не успеваю заскочить домой переодеться, придется ехать вечером прямо отсюда.

– Тогда смотри, не перепачкайся, – предостерег Роот.

Юнг промолчал. Рейнхарт снова раскурил трубку.

– Да, – произнес он. – Вперед дело не движется. Но ведь терпения нам не занимать, придется, очевидно, ждать и надеяться на лучшее.

– Время покажет, – сказал Роот.

– Ты в последние дни разговаривал с комиссаром? – спросила Морено.

– Дня два не разговаривал, – ответил Рейнхарт.

Ван Вейтерен отправился в Диккен на трамвае. Возможно, просто-напросто боялся поставить машину на то самое место, где убили его сына.

Парковка казалась пустой и заброшенной, как, наверное, и всегда в это время года. Всего четыре машины и отцепленный подпертый прицеп трейлера. Ван Вейтерен точно не знал, где именно обнаружили тело; тут было несколько сотен метров зарослей кустарника на выбор. Но он и не хотел знать. Какой в этом смысл?

Он быстро пересек парковку и зашел в «Тратторию Комедиа». Прямо напротив входной двери располагался бар, сейчас там сидели двое пожилых мужчин в мятых пиджаках и пили пиво. Бармен – молодой человек в желтой рубашке и с собранными в хвостик волосами – ему рассеянно кивнул.

Ван Вейтерен кивнул в ответ и прошел дальше, в зал ресторана. Заняты оказались только три столика из восемнадцати; он выбрал тот, откуда хорошо просматривался бар, и сел.

«Может, Эрих сидел именно здесь», – подумал он.

Он заказал у официантки со светлыми косичками «блюдо дня» – баранью отбивную с запеченной картошкой. Бокал красного вина.

На то, чтобы получить заказ и все съесть, потребовалось полчаса. «На вкус совсем не дурно», – констатировал Ван Вейтерен. Прежде ему не доводилось переступать порог этого заведения, и посещать его в дальнейшем он, по понятным причинам, тоже не собирался, но кухня тут, судя по всему, весьма приличная. Он предположил, что игроки в гольф чем попало обычно не довольствуются.

От десерта он отказался. Решил лучше взять в баре чашку кофе и маленькую рюмку коньяку.

«Возможно, именно здесь и сидел преступник, – подумал он. – Возможно, я сижу на стуле убийцы моего сына».

Когда желтый бармен подошел, чтобы налить ему кофе, Ван Вейтерен воспользовался случаем и спросил, не работал ли он в тот вечер.

Да, признался молодой человек, работал. А почему он интересуется?

Прежде чем ответить, Ван Вейтерен взвесил все «за» и «против».

– Я полицейский, – объяснил он.

– Еще один? – не слишком приветливо уточнил бармен.

– Хм… – произнес Ван Вейтерен. – Я понимаю, что они слетелись сюда, как мухи. Но я из другого отдела.

– Из какого еще отдела? – поинтересовался бармен.

– Из особого отдела, – ответил Ван Вейтерен. – Не могли бы мы немного побеседовать – чисто по-дружески?

Бармен секунду поколебался.

– Сейчас я не слишком занят, – признался он.

– Эта колбаса – просто дар богов человечеству, – сказал Роот.

– Я вижу, что ты так считаешь, – заметил Юнг, глядя на то, как коллега жует с прикрытыми глазами и выражением неземного блаженства на лице. – Замечательно, что духовное тебе тоже не чуждо.

– Это все благодаря чесноку, – уточнил Роот, открыв глаза. – Старое доброе лекарственное растение. У меня есть теория.

– Вот как? Снова о марках?

– Лучше, – сказал Роот, загружая за щеку картофельный салат.

Юнг ждал.

– Ты не мог бы решить, собираешься ты есть или разговаривать? Это облегчило бы мне обед, – заметил он.

Роот кивнул и дожевал.

– Ладно, – согласился он. – Так вот, когда мы там сидели и обсуждали, мне пришла в голову одна вещь.

– Неужели?

– Шантаж, – сказал Роот.

– Шантаж?

– Именно. Тогда все сходится. Вот, послушай. Эрих Ван Вейтерен, следовательно, является шантажистом. У него имеется компромат на некоего человека, он назначает цену за свое молчание и отправляется в Диккен, чтобы получить деньги. Жертва шантажа не хочет раскошеливаться и убивает его. Ясно как день, поправь меня, если я ошибаюсь.

Юнг задумался.

– Вполне возможно, – согласился он. – Такая теория имеет право на существование. Почему ты ничего не сказал на совещании?

У Роота вдруг сделался несколько смущенный вид.

– Мне это пришло в голову под самый конец, – объяснил он. – Вы уже вроде все плохо воспринимали. Мне не хотелось затягивать собрание.

– Тебе хотелось есть? – спросил Юнг.

– Это ты так сказал, – ответил Роот.

16

– Если взглянуть на это, как на рак, – сказал Рейнхарт, – все становится понятно.

– Белый мужчина говорит загадками, – отозвалась Уиннифред, которая на одну четвертинку была из аборигенов.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Развей, пожалуйста.

Они лежали в ванне. Уиннифред Линч родилась в Австралии, выросла и защитила диссертацию в Англии, съехалась с Рейнхартом и родила от него ребенка во многом благодаря именно этой ванне. По крайней мере, она обычно так утверждала, когда он спрашивал ее, действительно ли она его любит.

Ванна была большая и глубокая, встроенная, украшенная снаружи несимметричным мозаичным орнаментом из маленьких зеленых и синих кафельных плиток и снабженная роскошными медными кранами. Там вполне могли поместиться, полулежа, двое взрослых людей – каждый в своем углу. Как сейчас. Ноги и тела при этом переплетались. Обустройство ванной комнаты обошлось Рейнхарту двенадцать лет назад в два месячных оклада.

Но оно того стоило.

– Рак, – повторил он. – Раковая опухоль образует метастазы, а иначе ее редко обнаруживают. Я хочу сказать, что с некоторыми преступлениями дело обстоит так же. С убийством сына комиссара, например… ты следишь за моей мыслью?

– Слежу, – подтвердила Уиннифред.

– Хорошо. Мы разузнали о случившемся все, что только можно было. Тем не менее мы в тупике, и это, по всей видимости, говорит о том, что нам едва ли удастся раскрыть дело… если оно не даст ростки.

– Даст ростки?

– Метастазы, – уточнил Рейнхарт. – Должно произойти что-то еще. Это я и пытаюсь объяснить. Если ты совершаешь одиночное преступление – убиваешь кого-нибудь, грабишь банк, да что угодно! – и на этом останавливаешься, то у тебя довольно хороший шанс уйти от возмездия. Особенно если ты в целом относительно порядочный гражданин. Правда, обычно на стадии материнской опухоли все не заканчивается… преступление порождает метастазы, мы их обнаруживаем, отслеживаем, откуда они исходят, и раскрываем все дерьмо сразу. Улавливаешь?

Уиннифред Линч вздохнула.

– Блестящая метафорика, – подтвердила она и начала шевелить пальцами ног у него под мышками. – Преступность как раковая опухоль в теле общества… оригинально, спору нет. Уже несколько часов не слышала ничего столь меткого.

Рейнхарт фыркнул:

– Меня тут, главное, интересуют метастазы.

– Ладно, – согласилась Уиннифред. – Дело должно дать ростки, иначе вам убийцу Эриха не поймать, правильно?

– Приблизительно так, – ответил Рейнхарт. – Мы сейчас топчемся на месте… или толчем воду в ступе, если тебе хочется более меткого…

Он не закончил фразу, потому что Уиннифред укусила его за икру.

– Ай! – воскликнул Рейнхарт.

– А есть какие-нибудь намеки на ростки?

Рейнхарт задумался:

– Откуда мне знать? Рак ведь загадочная болезнь, так?

– Конечно, – согласилась Уиннифред. – Но если ты помассируешь мне ступни и изложишь факты, я посмотрю, чем смогу тебе помочь.

– Fair deal[11]11
  Честная сделка (англ.).


[Закрыть], – сказал Рейнхарт. – Только вынь их у меня из подмышек.

У Ульрики Фремдли появилась новая черта, которую он раньше не замечал. Своего рода осторожность. Он размышлял над этим в течение нескольких дней и, когда Ульрика во вторник вечером, после закрытия, зашла за ним в букинистический магазин, прямо ей об этом сказал.

– Осторожность? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду?

– Ты смотришь на меня как на пациента, – ответил Ван Вейтерен. – Прекрати. Моего сына убили, и если я сойду с ума, на меня еще достаточно насмотрятся этим гадким терапевтическим взглядом в лечебнице.

– С чего ты взял? – воскликнула она.

Они молча прошли под руку мимо кафе «Йорике», после чего она остановилась:

– Хорошо, видимо, ты прав. Покончим с фальшивой заботой, но тогда ты хоть изредка открывай рот.

– Хм…

Ульрика всматривалась в него, насупив брови.

– Я согласна, что скорбь может обходиться без слов, но я отказываюсь верить в то, что таким образом мы лучше всего чтим умерших. Нам следует чествовать их, а не оплакивать… как в Мексике или где-то еще. День усопших и тому подобное. Немая скорбь хороша лишь для того, кто хочет ее пестовать.

Ван Вейтерен ненадолго задумался.

– Возможно, – произнес он. – Да, если хочешь все-таки жить дальше, надо, наверное, иногда разевать рот.

Внезапно она расхохоталась. Обхватила его руками и прижала к себе с такой силой, что его заинтересовало, точно ли он смог бы справиться с ней в честном поединке по армрестлингу. Если бы до этого дошло.

– Сдаюсь, – сказал он. – Как ты думаешь…

– Что? – спросила она, выпуская его из объятий.

– Как ты думаешь, мы сможем найти компромисс… где-то посередине между пациентом и спарринг-партнером? Мне кажется, наши отношения бы от этого выиграли.

Она улыбнулась. Снова взяла его под руку и двинулась дальше.

– Ты пытаешься описать идеального мужа, – заявила она. – Таких не существует. Вероятно, мне придется терпеть тебя таким, какой ты есть. То пациент, то спарринг-партнер… но ничего страшного. Ни на что другое я и не рассчитывала. А теперь пойдем к Марлен, посмотрим, есть ли у нее фотографии.

Первый визит наконец состоялся, но получился кратким. У Марлен Фрей были какие-то неполадки с печкой, в квартире было не больше десяти – двенадцати градусов, и девушка как раз собиралась идти ночевать к подруге.

Однако она приготовила с дюжину фотографий Эриха – на двух он, кстати, был вместе с ней. Есть еще несколько штук, пояснила она, правда, не много. Ей, разумеется, хотелось оставить несколько снимков себе, может, они могли бы встретиться в другой раз и договориться? Когда не будет так чертовски холодно. Когда есть негативы, можно ведь напечатать копии, а негативы у нее сохранились. По крайней мере, большинство.

– А как идут дела с…? – поинтересовался он, краем глаза глянув на ее живот.

– Хорошо, – заверила она. – Вероятно, удастся сохранить.

Было заметно, что Марлен очень нервничает, и ему показалось, что она не похожа на себя – ту, какой он ее видел в кафе. С Ульрикой она обменялась лишь рукопожатием и беглой улыбкой, и от краткого посещения остался слегка неприятный осадок.

– Не преувеличивай, – сказала Ульрика, когда они полчаса спустя нашли столик в ресторане «Крауз». – Человек часто все неверно истолковывает, когда сам не до конца уравновешен.

– Уравновешен? – возмутился Ван Вейтерен. – Да я неуравновешен с тех пор, как пошел в школу.

В ожидании Рейнхарта он скрутил четыре сигареты и две выкурил. Кафе «Вокс» не принадлежало к числу его излюбленных заведений – его выбрал Рейнхарт, и Ван Вейтерен опасался, что если они засидятся, то зазвучит джаз. Нечто подобное он вычитал на афише при входе, а в глубине грязновато-коричневого, прокуренного зала имелась маленькая сцена.

Не то чтобы он особенно возражал против джаза как такового. Но Рейнхарт обычно утверждал, что, когда слушаешь – и особенно если умеешь исполнять сам – современный импровизированный джаз, твой интеллектуальный уровень повышается рекордными темпами. Как экспоненциальная функция времени, концентрация и потребление алкоголя… или что-то в этом роде; он не всегда дослушивал Рейнхарта до конца. «Только, пожалуйста, не сегодня, – думал он. – Слишком рано». После смерти Эриха он не мог переварить даже Уильяма Берда[12]12
  Уильям Берд (1543–1623) – английский композитор и органист.


[Закрыть] или Монтеверди[13]13
  Клаудио Монтеверди (1567–1643) – итальянский композитор, работавший в жанрах церковной и светской музыки.


[Закрыть], поэтому напоминавшие колючую проволоку саксофоны казались сейчас не слишком уместными.

Он отпил темного пива и, в ожидании Рейнхарта, погрузился в свои мысли. Задумался над тем, что происходило в эти дни с его сознанием. Над колебаниями. Стало противно. Броски из одного состояния в другое. С одной стороны, его привычная – не слишком оптимистичная, но вполне терпимая – вера в существование во тьме неких закономерностей. Определенного рисунка. Пользуясь выражением старины Боркманна[14]14
  Боркманн – бывший начальник Ван Вейтерена, персонаж одного из предыдущих романов серии.


[Закрыть], вера в позитивное смирение. И с другой стороны, новое: беспросветное отчаяние, с которым ему, конечно, много доводилось сталкиваться и раньше – особенно в профессиональной жизни, – но которому никогда прежде не удавалось полностью завладевать им.

Настолько, что он утратил способность мыслить.

Способность жить?

«С этим надо кончать, – подумал он. – Необходимо за что-то зацепиться. Ведь это Эрих умер, а я продолжаю жить. Любой жизни приходит конец, какой-то слишком рано, какой-то слишком поздно. Ничто не может этого изменить… и к тому же я не хочу потерять Ульрику».

Рейнхарт появился в половине десятого, с опозданием на полчаса.

– Прошу прощения, – сказал он. – У Джоанны отит. Видно, что ей страшно больно. В ваше время они тоже этим страдали?

Ван Вейтерен кивнул. Рейнхарт посмотрел на его полупустой бокал и заказал еще два.

– Как продвигается дело? – спросил Ван Вейтерен, когда им принесли пиво и каждый отпил по глотку.

Рейнхарт закурил трубку и почесал в коротких, подернутых сединой волосах:

– Не ахти.

– Не ахти? – возмутился Ван Вейтерен. – Что это, черт возьми, означает? Ты можешь яснее выражаться?

– Ну, мы пока не особенно далеко продвинулись. Чего вы, собственно говоря, хотите? Знать каждую чертову деталь?

Ван Вейтерен постучал сигаретой о стол и закурил.

– Да, – ответил он. – Пожалуйста, каждую чертову деталь.

Это потребовало определенного времени, и когда Рейнхарт закончил, со сцены уже давно звучала музыка. Выступали только пианист и темнокожая, негромкая певица, так что слушать собеседника оказалось нетрудно. Ван Вейтерен отметил несправедливость своих страхов: женщина обладала мягким низким голосом, который напоминал ему о кипящем бархате (как можно себе представить, что бархат кипит, да еще со звуком?), и во время рассказа Рейнхарта это создавало отдаленный и приятный фон. Окутывало смерть Эриха и все связанные с ней обстоятельства каким-то бережным, почти чувственным саваном. Ван Вейтерен внезапно осознал, что Эриху бы это понравилось.

«Скорбь и страдание, – подумал он. – От них не уйдешь. Единственное, что нам остается, – принять их и направить в нужное русло. Закутать… в искусство, или обряд, или в любые формы, которые окажутся под рукой… только не позволять им лежать по углам, подобно клочьям пыли».

– В целом ситуация такова, – подытожил Рейнхарт. – Преступника мы вычислили, это тот парень из бара. Должен быть он, все на это указывает, но у нас нет никаких разумных предположений относительно того, что там делал Эрих. Или собирался сделать. Конечно, можно строить разные гипотезы, но я обманул бы вас, если бы сказал, что у нас есть что-то еще.

– Понимаю, – сказал Ван Вейтерен.

Рейнхарт немного повозился с трубкой и табаком и нерешительно спросил:

– Вам по-прежнему хочется, чтобы мы его нашли?

Прежде чем ответить, Ван Вейтерен минуту понаблюдал за певицей. Та как раз благодарила за жидкие аплодисменты и объясняла, что сейчас последует небольшая пауза.

– Да, – подтвердил он. – С каждым днем хочется все больше. Поначалу я даже не понимал, но, похоже, это чуть ли не в генах… человек обязан найти убийцу своего сына.

– По крайней мере, заложено в культуре, – отозвался Рейнхарт. – И в мифологии.

– Наплевать, миф это или не миф. Я хочу, чтобы вы его поймали. Вы поймаете?

– Я ведь вам это уже обещал.

Ван Вейтерен ненадолго задумался.

– Тебе неприятно, что я вмешиваюсь? – спросил он. – В таком случае скажи, черт возьми.

Рейнхарт поднял бокал:

– Мне показалось бы чертовски странным, если бы вы не вмешивались. Ваше здоровье.

– Твое здоровье, – поддержал Ван Вейтерен и осушил бокал. – А теперь отправляйся домой, заботиться о дочке. Я, пожалуй, еще посижу и послушаю эту певицу.

– Мудрое решение, – сказал Рейнхарт и встал.

17

В пятницу после работы он отправился навестить отца. В последний раз он ездил к нему более двух месяцев назад, да и визит казался хорошим способом убить время. Дом для престарелых «Остерлехеммет» находился в местечке Брейденбейк, недалеко от Левинген; чтобы избежать транспортных пробок, он поехал через Борсенс и прибыл как раз после окончания ужина.

Отец по обыкновению сидел в постели, рассматривая собственные руки. Обычно требовалось довольно долгое время, чтобы заставить его поднять взгляд, но в этот раз он оторвался от созерцания рук почти сразу. Сын едва успел пододвинуть к кровати стул и сесть, как отец медленно поднял голову и посмотрел на него налитыми кровью, слезящимися глазами. Возможно, в них даже на секунду мелькнуло узнавание… впрочем, это могло просто показаться.

С чего бы отец вдруг узнал его именно сегодня, после шести-то лет?

Через полминуты подбородок вновь, не спеша, опустился на грудь, и отец перешел к изучению своих рук, лежавших на синем одеяле и постоянно медленно вращавшихся одна вокруг другой.

Сын просидел десять минут. На большее его не хватило. Ни одной знакомой сестры или санитарки ему на глаза не попалось, и справляться о состоянии здоровья отца он не стал.

Ну, как он? Хорошо себя чувствует?

Вопросы казались бессмысленными, причем уже на протяжении нескольких лет, и приятно было их избежать. Он уже не раз задумывался над тем, какой, собственно, смысл продлевать отцу жизнь, но никто из персонала даже не намекал на возможность эвтаназии, а поднимать этот вопрос первым ему не хотелось. Живущая в Америке сестра тоже была бы против – в этом он не сомневался, даже не спрашивая ее мнения.

Поэтому отец продолжал сидеть на своем месте, ни с кем не разговаривая, не читая книг или газет, не смотря телевизор и не слушая радио. С постели он теперь уже больше не вставал, даже чтобы дойти до туалета; единственным признаком того, что он в относительном сознании, оставался открывающийся при приближении ложки с едой рот.

«Отец, – думал он. – Когда-то я стану таким же, как ты. Спасибо за визит».

И он решил, что, пока есть время, надо пользоваться и жить.

Ночь на субботу получилась тяжелой. Учитывая предстоящую встречу с Верой, от виски он отказался. Нельзя, чтобы это вошло в привычку. Злоупотреблять лекарствами тоже не хотелось. Он принял одну таблетку слабого снотворного, но лишь почувствовал тяжесть в теле и легкую тошноту.

Решение дождаться письма и только потом определять, что делать дальше, было, конечно, правильным, единственно возможным, но оно отнюдь не освобождало его от мыслей.

От назойливых черных мыслей и картин того, что должно с ним случиться. От размышлений над тем, какой сценарий для передачи денег «друг» разработает на этот раз и что ему самому придется совершить. Еще раз.

Если у него, вообще, останется такая возможность.

Убить.

Убить в последний раз и окончательно подвести черту под прежней жизнью. Без необходимости суммировать или оглядываться назад. Просто начать с чистого листа.

Ему хотелось, чтобы этот момент уже наступил.

Хотелось скорее оставить все позади. Жить, пока есть время.

Когда он в последний раз смотрел на часы, они показывали без десяти шесть.

Проснувшись через несколько часов, он обнаружил, что идет дождь. Льет не переставая, да еще бьет по окнам из-за сильного ветра. Он немного полежал, прислушиваясь к дождю. Затем встал и принял душ.

Утро и середину дня он провел за приготовлениями к ужину. Прибрался и выставил бутылки из-под спиртного на балкон. Даже разобрал выстиранное белье. В начале третьего позвонил Смааге и напомнил об очередной встрече «братьев» в ближайшую пятницу; они немного побеседовали, и, повесив трубку, он удивился тому, как легко справился с разговором. Насколько бестрепетно. А ведь все началось именно после прошлого собрания… после проклятой прошлой встречи с «братьями» его прежняя надежная жизнь оборвалась, и он вступил на новую, безумную стезю. Он пообещал Смааге прийти, если не возникнет ничего непредвиденного, и, произнеся слово «непредвиденное», почувствовал секундное помутнение сознания. Смааге пожелал ему приятных выходных и положил трубку.

Потом у него все-таки образовался час, когда он просто сидел и ждал Веру. Между четырьмя и пятью – как раз стали сгущаться сумерки, а ветер вроде немного стих. Дождь, однако, продолжал лить; он долго стоял у окна спальни, наблюдая за низким тревожным небом над редкой полоской леса, простиравшейся позади цепочки домов.

Стоял в темноте, борясь с совершенно новой мыслью.

«Мне хочется ей все рассказать, – думал он. – Она поймет. Мы будем разбираться с этим вдвоем и сможем придавать друг другу силы. А это ведь не так мало?»

Ровно в пять часов она позвонила в дверь. Идя открывать, он вдруг почувствовал дрожь в коленях.

Этот вечер получился самым серьезным за все время их знакомства. В ее поведении, по крайней мере поначалу, ощущалась некоторая сдержанность, и, хоть она прямо этого не говорила, было заметно, что ситуация с Андреасом ее тяготит.

Тяготит необходимость рассказать мужу, что она собирается бросить его ради другого. Он понимал ее трудности. Понимал, что она еще не довела дело до конца, хоть и обещала. Он не давил на нее. Не позволял себе проявить нетерпение или разочарование. Тем не менее на их общении лежал отпечаток не свойственного им ранее настроения, и заниматься любовью они начали, только выпив почти три бутылки вина.

Правда, тут все пошло так же замечательно, как и всегда. Возможно, еще лучше; на мгновение ему пришло в голову, что это благодаря горькому привкусу ощущения надвигающейся катастрофы, но эта мысль исчезла с той же быстротой, как и возникла. Ему удалось четыре или пять раз довести ее до оргазма, после чего она лежала, положив голову ему на грудь, и плакала. Его собственная голова была пуста, будто после ядерной войны.

Через некоторое время они распили еще бутылку вина; ему показалось, будто у него наконец снова запульсировала кровь. Чуть позже он еще раз овладел ею – немного грубее, так, как ей обычно нравилось, – на кухонном столе, после чего они в завершение выпили по стакану виски.

На протяжении всей оставшейся жизни ему предстояло сожалеть об этом стакане, поскольку именно этот последний стакан лишил его способности здраво мыслить и подтолкнул к гибели. Иного объяснения он никогда не искал.

Другого объяснения просто и быть не могло.

Стоя в ванной и умываясь, он заметил, что изрядно пьян – больше, чем был, например, в тот вечер, – а также, что ему чего-то недостает. Недостает, но явно требуется; сомнения, терзавшие его всю неделю, словно бы улетучились, и, рассматривая в зеркале свое лицо, он видел исключительно силу.

Силу и дееспособность.

Он состроил гримасу своему отражению и вернулся в спальню. Сел на край кровати и немного поиграл с ее соском, зажав его между большим и указательным пальцами. Вера улыбалась ему.

«Сейчас я ей все расскажу», – подумал он.

Он понял, что совершил ужасную ошибку в тот же миг, как увидел ее взгляд.

Вера Миллер поняла, что ее взгляд был ужасной ошибкой в тот же миг, как увидела, что он встал, чтобы сходить за чем-то в прихожую.