Текст книги "Карамболь"
Автор книги: Хокан Нессер
Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Зачем? – произнесла она. – Зачем кому-то понадобилось убивать Веру? Она была таким замечательным человеком. Как это произошло?
Юнг отвел взгляд и решил избавить ее от деталей.
– Это не совсем ясно, – сказал он. – Но мы хотели бы поговорить со всеми, кто ее знал. Вы не заметили, чтобы ее в последнее время что-нибудь беспокоило?
Лиляна Миловиц задумалась.
– Не знаю, но, возможно, в последние дни… в пятницу она была немного… даже не знаю, как сказать… немного грустной.
– А вы разговаривали с ней в пятницу?
– Не очень много. Тогда я об этом не подумала, но сейчас, когда вы спросили, я припоминаю, что она была не такой веселой, как обычно.
– Вы это не обсуждали?
– Нет. Навалилось много работы, мы не успели. Если бы я только знала…
Слезы снова потекли, и она высморкалась. Юнг наблюдал за ней и думал, что, не будь у него Маурейн, он пригласил бы Лиляну Миловиц вместе поужинать. Или в кино. Или еще куда-нибудь.
– Где она сейчас? – спросила она.
– Сейчас? – переспросил Юнг. – А… вы имеете в виду… она в Управлении судебной медицины. Там обследуют…
– А ее муж?
– Да, муж, – вспомнил Юнг. – Его вы тоже знали?
Она опустила взгляд:
– Нет. Совсем не знала. Никогда с ним не встречалась.
– А вы сами замужем? – спросил он, вспомнив о фрейдистских оговорках, о которых недавно читал в одном из дамских журналов Маурейн.
– Нет. – Она слегка улыбнулась. – Но у меня есть Друг.
«Он наверняка тебя не достоин», – подумал Юнг.
– Она рассказывала о муже? Об их отношениях и тому подобном?
Лиляна немного посомневалась.
– Нет, – ответила она. – Не часто. Я думаю, они не жили особенно хорошо.
Она впервые перепутала порядок слов, и он задумался над тем, можно ли усмотреть в этом признак чего-либо.
– Вот как? – произнес он, выжидая.
– Но она мне ничего не рассказывала. Говорила лишь, что у них не все складывалось, как хотелось бы. Вы меня понимаете?
Юнг кивнул, предположив, что понимает.
– Но вы не обсуждали… личные дела?
– Иногда.
– Вы не думаете, что ее интересовал другой мужчина? Что у нее, скажем, имелись с кем-то отношения?
Лиляна Миловиц надолго задумалась.
– Возможно, – ответила она. – Да, вероятно, имелись. В последнее время что-то было.
– Но она ничего не рассказывала?
– Нет.
– Вы не представляете, кто бы это мог быть?
Лиляна Миловиц покачала головой и снова заплакала.
– Похороны. Когда ее собираются хоронить? – спросила она.
– Не знаю, – ответил Юнг. – Вероятно, еще не решено. Но я обещаю сообщить вам, как только узнаю.
– Спасибо, – пробормотала она и улыбнулась сквозь слезы. – Вы очень хороший полицейский.
Юнг дважды сглотнул, но не нашелся что сказать.
21
В воскресенье он спал до восьми часов вечера.
Когда он проснулся, первым ощущением было, что у него в голове что-то лопнуло, разорвалось в самом восприятии мира. Ему снились бильярдные шары, беспрестанно движущиеся по огромному столу без лунок. Непостижимые узоры, столкновения и смены направления – игра, в которой все казалось столь же ненадежным и в то же время предопределенным, как сама жизнь. Скорость и направление, сообщаемые каждому шару в движении по болотному сукну, были тайным кодом, включавшим все предстоящие события и встречи, – разумеется, в сочетании с путями и кодами всех других шаров. Правда, каждый отдельный шар еще каким-то неясным образом вовлекал в свою ленту Мёбиуса судьбы остальных… по крайней мере, тот шар, который представлял его самого… «Бесконечность запрограммированного времени… – думал он, лежа в постели и пытаясь отыскать точку для наблюдения, хоть что-нибудь, за что можно было бы уцепиться, – замкнутая бесконечность». Некоторое время назад он прочел в одном из журналов, которые выписывал, несколько статей об изучении хаоса – и знал, что закономерное и непредсказуемое вполне может совмещаться в одной и той же теории. Совместимые противоположности. В одной жизни.
Та же марионетка, болтающаяся на миллионах нитей. Та же наклонная плоскость. Проклятая жизнь. Бессчетные картины.
Сам разрыв – ведь именно разрыв задал это новое исходное направление – произошел, когда он ударил Веру Миллер трубой по голове. В тот же миг он совершенно отчетливо увидел, что это было неизбежным с самого начала, а также то, что он никак не мог знать этого раньше.
Только когда он стоял, уже нанеся удар, содеянное стало само собой разумеющимся. Просто следствием, предсказуемым – задним числом, и совершенно естественным развитием событий… столь же естественным, как ночь после дня, как скука после радости, и столь же невероятным, каким был бы рассвет в сумерках; причины, повлекшие за собой это следствие, все время находились вне его контроля, но никуда не исчезали.
Необходимость.
Стало быть, еще одна инфернальная необходимость, и, когда он наносил эти отчаянные удары по ее голове и шее, его отчаяние было не чем иным, как тщетной попыткой сведения счетов с самой необходимостью. Не чем иным… Они оба стали жертвами в проклятом танце смерти, именуемом жизнью, – и он, и Вера, но ему к тому же пришлось выступать палачом. К тому же – своего рода добавка, спасибо большое… срежиссированная, заказанная и выполненная в соответствии с этими непоправимыми кодами и путями. Великий план. Финал известен, жребий пал на него, и он все исполнил.
Перед самым пробуждением ему снилась рука матери у него на лбу – в тот раз, когда его рвало желчью… потом картинки путей разноцветных шаров… и ведро с водой на дне… и бесконечная нежность матери… и столкновения… снова и снова, до того момента, как все окончательно не утонуло в реке алой крови, вытекавшей из височной артерии Веры Миллер, куда пришелся первый, невероятно сильный удар, все по воле судьбы, вновь и вновь, эта жуткая мелодрама, мощный вихрь безумия… и только когда все это ему уже наскучило, он проснулся и понял: что-то лопнуло. Что-то другое.
Пленка. Лопнула окончательно.
Проснувшись, он увидел, что и в яви тоже полно крови. В постели. На лежащем на полу ковре, на разбросанной одежде. На его собственных руках и закатившейся под кровать трубе, которую он поначалу никак не мог отыскать.
В стоящей в гараже машине. На заднем сиденье. Полно крови Веры Миллер.
Он принял две таблетки. Запил их стаканом воды и налитым «на палец» виски. Лег на диван и стал ждать, когда почувствуется первое благотворное влияние алкоголя.
Доработка. По возможности спокойно и методично. Смыть то, что смывается. Тереть и скрести, пробовать разные средства. Он больше не чувствовал никакого волнения, раскаяния или страха… лишь холодное и уверенное спокойствие, сознавая, что игра продолжает идти по неподвластным ему законам и правилам. Над ними не властен никто, им нельзя противиться.
Есть направление движения. Код.
Сделав все возможное, он взял машину и поехал в город. Просидел два часа в ресторане «Лон Пейс» на улице Звилле, ел тайские блюда и размышлял над тем, каков будет следующий ход в этой неизбежной игре, какие возможности для действий отведены ему перед продолжением.
Ни к чему не пришел. Поехал домой тем же путем. С удивлением заметил, что чувствует себя спокойным. Принял еще одну таблетку на ночь и рухнул в постель.
В понедельник солнце так и не взошло. Рано утром он позвонил на работу и сообщил, что болен. Прочел в «Ниуэ Блат» об убитой женщине, которую обнаружили вблизи деревни Коррим, и никак не мог осознать, что это она. И что это его рук дело. От поездки в субботу ночью по широким полям остались лишь смутные воспоминания; он не знал, по каким дорогам ехал и где наконец остановился и вытащил ее из машины. Названия «Коррим» ему прежде слышать не доводилось.
Свидетелей не было. Ему удалось выбросить тело под прикрытием темноты. Полиция никаких сведений не сообщала. Вероятно, у нее нет никаких настоящих улик, считал журналист.
«Ну что ж, – подумал он. – Причин для беспокойства нет. Игра продолжается, шары катятся дальше».
Около одиннадцати пришел почтальон. Он дождался, пока тот скроется за детским садом, и пошел проверить ящик.
Письмо пришло. Такой же бледно-голубой конверт, как всегда. Тот же аккуратный почерк. Прежде чем вскрыть конверт, он немного повертел его в руках над кухонным столом.
Письмо на этот раз оказалось чуть длиннее, но не намного. Всего полстраницы. Он принялся читать медленно и методично, будто плохо разбирал слова – или боялся пропустить что-нибудь скрытое или сказанное лишь намеком.
Пришло время покончить с нашим нерешенным дельцем.
Если Вы на этот раз не будете точно следовать инструкциям, я не задумываясь проинформирую полицию. Думаю, Вы понимаете, что слишком долго испытываете мое терпение.
Выполните следующее.
1. Положите 200000 гульденов в белый пластиковый пакет и хорошенько его завяжите.
2. Ровно в 4 часа в ночь на вторник Вы оставите пакет в урне возле статуи Хьюго Мертенса в Рандерс-парке.
3. Отправляйтесь прямо домой и ждите телефонного звонка. Когда Вам позвонят, назовите свое имя и следуйте полученным инструкциям.
Шанса избежать возмездия Вам больше не представится. Это последний. Я оставляю отчет обо всех Ваших деяниях в надежном месте. Если со мной что-нибудь случится, отчет попадет в руки полиции.
Давайте покончим с этим без дальнейших ошибочных шагов.
Друг.
Хорошо продумано.
Он вынужден был это признать, в каком-то смысле испытывая удовлетворение от того, что у него достойный противник.
Вместе с тем ему казалось, что он все-таки перехитрит его и выиграет. Но для этого, без сомнения, кое-что потребуется.
В настоящий момент – пока он по-прежнему сидит за кухонным столом с письмом в руках – представить себе, как должно выглядеть такое решение, невозможно. «Шахматная партия, – подумал он, – шахматная партия, где позиция совершенно очевидна, но столь же сложна для анализа». Почему у него в голове всплыла такая метафора, он не знал. Он всегда был посредственным шахматистом – играл, конечно, но ему вечно не хватало необходимого терпения.
Как бы то ни было, его ловкий противник организовал сейчас такую атаку, последствия которой он оценить не мог. Пока. В ожидании прозрения ему оставалось лишь делать по одному ходу и ждать, когда появится брешь. Незащищенное место.
Своего рода сдерживающая защита. Есть ли другие решения? Ему думалось, что нет – на данный момент. Но отсрочка коротка. Он посмотрел на часы и понял, что осталось меньше семнадцати часов до того, как ему предстоит сунуть 200000 гульденов в урну в Рандерс-парке.
Шантажист, похоже, имеет пристрастие к урнам. И пластиковым пакетам. Не свидетельствует ли это об отсутствии фантазии? О примитивности и предсказуемости в ведении игры – не следует ли ему этим воспользоваться?
«Семнадцать часов. Меньше суток. Кто?» – подумал он.
Кто?
Обдумывая свои действия, он на некоторое время отодвинул вопрос о личности противника на задний план. Если вспомнить, он до сих пор об этом почти не задумывался. Кто? Кто, черт возьми, мог видеть его тем вечером? Нельзя ли выудить что-нибудь из манеры действовать? Из писем? Не приблизится ли он к противнику, просто присмотревшись к известным тому фактам?
И вдруг его осенило.
Кто-то из знакомых.
Он держал эту мысль в сознании так, будто она была сделана из стекла. Боялся разбить ее, боялся ей излишне доверять.
Кто-то знакомый. Кто-то, кто знает его.
Прежде всего последнее. Противник знал, кто он, уже когда увидел его тем вечером с мертвым парнем. Пока он стоял под дождем, держа парня на руках. Разве не так?
«Да, – убеждал он себя. – Вероятно, именно так все и произошло».
Дело отнюдь не в том, что шантажист заметил и запомнил номер машины. Он номер просто знал. Проехал мимо, не остановившись, а когда на следующий день прочел о случившемся в газете, сделал свои выводы и взялся за дело. Он или она. Вероятно, он, решил он, сам не понимая почему.
Так, именно так все и было. Поразмыслив, он тут же осознал несостоятельность прежнего объяснения. Кто, черт возьми, успеет заметить и запомнить номер, проезжая мимо машины? В темноте и при дожде? Невозможно. Исключено.
Значит, кто-то, кто узнал его. Знал, кто он.
Он заметил, что улыбается.
Сидит с бледно-голубым конвертом, способным еще до истечения суток уничтожить его жизнь. Убил в течение месяца трех человек. И все-таки улыбается.
Ну и кто же?
Потребовалось совсем немного времени, чтобы перебрать свой скромный круг общения и отвергнуть его.
Или их: каждого из тех, кого он, возможно, по доброй воле пригласил бы к себе на свадьбу или на пятидесятилетие. Или на похороны. Нет, никто из них, в это он поверить не мог. Имелось, правда, несколько имен, которые он не исключил с той же легкостью, как остальных, но ни на одном из них он интуитивно не остановился. Никого не заподозрил.
Дело могло обстоять иначе. Он, конечно, не был в Маардаме особенно известной личностью, какой-нибудь знаменитостью, но все-таки были люди, знавшие, кто он такой, узнававшие его в лицо. Этого, разумеется, достаточно. Он ежедневно контактировал с людьми, которых потом не мог припомнить, встречая в городе, но которые, естественно, представляли себе, кто он. Иногда даже здоровались… часто немного смущаясь, когда он их не узнавал.
Такой человек. Вероятно, кто-то из них и есть противник. Он заметил, что снова улыбнулся.
Потом громко выругался, поняв, что такой отбор и выводы едва ли способны помочь, раз он так ограничен во времени.
Никакого толку. Допусти он, что шантажист проживает где-то в Маардаме, круг кандидатов сузился бы, возможно, от 300000 до 300.
Если отбросить стариков и детей, то от 200000 до 200.
Сокращение, конечно, существенное, но бесполезное. Все равно остается слишком много.
Двести предполагаемых шантажистов? Семнадцать часов времени. Шестнадцать с половиной, чтобы быть точным. Он вздохнул и встал с кресла. Пошел, проверил запас лекарств и убедился, что его хватит, чтобы продержаться наплаву по крайней мере дней десять – двенадцать.
Через десять – двенадцать дней ситуация будет иной. В любом случае.
Партия завершится. Ничья исключена.
Затем он позвонил в банк. Ходатайство о займе, которое он оставил в четверг, еще не удовлетворили. Потребуется еще пара дней, но оснований беспокоиться нет, заверили его. Это формальность. Он является солидным клиентом, а солидными клиентами дорожат. Хоть нынче и не восьмидесятые годы.
Он поблагодарил и положил трубку. Немного постоял у окна и посмотрел на мрачную пригородную улицу и дождь. Двести тысяч гульденов мелкими купюрами у него до вечера не появятся. Ни при каких условиях.
Значит, требуется нечто иное.
Требуется стратегия.
Он прочел письмо еще раз и попытался ее найти.
22
За понедельник им удалось больше узнать о Вере Миллер.
Она родилась в 1963 году в Гелленкирке, но выросла в Грюнштадте. У нее были два брата и сестра, по-прежнему проживавшие в этой южной провинции. Отец умер в 1982 году, мать снова вышла замуж и работала учительницей домоводства в Карпатце; ей через школу сообщили о смерти дочери, и ожидалось, что она приедет с нынешним мужем в Маардам во вторник.
Вера Миллер выучилась на медсестру в Грюнштадте и работала там до 1991 года, когда в связи с разводом с неким Хенриком Верамтеном переехала в Маардам. Своих детей в браке с Верамтеном у них не было, но в 1989 году они удочерили девочку из Кореи, которая годом позже трагически погибла в автокатастрофе. По словам матери и брата с сестрой, развод с Верамтеном стал непосредственным следствием смерти девочки. Прямо не говорилось, но между строк читалось, что в несчастье вполне мог быть виноват муж. Прямо или косвенно. Никакого настоящего расследования, однако, не проводилось.
В Маардаме Вера Миллер начала работать в больнице Хемейнте весной 1992 года и двумя с половиной годами позже вышла замуж за Андреаса Волльгера. О втором браке ни мать, ни сестра и братья ничего не знали. На свадьбе они не присутствовали – если она вообще праздновалась – и в последние годы общались с Верой крайне редко.
Состояние Андреаса Волльгера оставалось прежним. К семи часам вечера понедельника его так и не удалось более подробно расспросить об отношениях с женой, поскольку он все еще был в шоке от случившегося. Однако Морено с Рейнхартом оба пришли к выводу, что их супружеская жизнь была не из лучших.
По всей видимости, даже хуже того.
Требовалось, разумеется, подтвердить это предположение, опросив людей, так или иначе знавших супругов.
А также самого господина Волльгера.
По поводу общей характеристики Веры Миллер вскоре удалось установить, что Веру очень ценили и любили как друзья, так и коллеги. Особенно убивалась некая Ирена Варгас, знавшая Веру еще в Грюнштадте, а теперь тоже живущая в Маардаме. Веру она, по ее собственному выражению, считала, «черт возьми, одной из самых сердечных и порядочных женщин». Фру Варгас и Вера Миллер явно были очень близки на протяжении многих лет, и Рейнхарт предположил, что если и существует человек, имеющий представление о некоторых темных страницах Beриной жизни – например, о внебрачных связях, – то это, вероятно, она.
Во время первой беседы ничего подобного не вскрылось, но у них, естественно, была причина обратиться к ней вновь.
Веская причина. Судя по всему, Вера Миллер начала обманывать мужа где-то в конце октября – начале ноября. Она сообщила ему, что ей предстоит в течение нескольких уик-эндов – по меньшей мере восьми – посещать курсы повышения квалификации медсестер в Аар-лахе.
Вопрос, где она на самом деле проводила эти субботы и воскресенья – и с кем, – по-прежнему оставался открытым.
– Вот дурак, – сказал Рейнхарт. – Отпускать ее каждые выходные, не проверив, чем она занимается. Разве можно быть таким наивным?
– Ты хочешь сказать, что стал бы контролировать Уиннифред, соберись она на курсы? – поинтересовалась Морено.
– Естественно, нет, – ответил Рейнхарт. – Это совсем другое дело.
– Не вижу логики, – заметила Морено.
– Интуиция, – провозгласил Рейнхарт. – Здоровая мужская интуиция. Ты, во всяком случае, согласна, что это дело рук не Волльгера?
– Пожалуй, – согласилась Морено. – Полностью отметать такую возможность не следует, хотя она кажется довольно маловероятной. Но что касается связи с делом Эриха Ван Вейтерена… тут я просто не знаю, что и думать.
Пока де Брис и Роот беседовали со знакомыми пары Миллер – Волльгер, Эва Морено сосредоточилась на Марлен Фрей и нескольких приятелях Эриха Ван Вейтерена, но ничего полезного не выяснила.
Никто не узнал Веру Миллер на фотографии, которую они одолжили у Ирены Варгас, и никто не мог припомнить, чтобы слышал ее имя раньше.
– Я тоже не знаю, что и думать, – отозвался Рейнхарт, выпуская облако дыма. – Должен признаться. Завтра я встречаюсь с комиссаром и собираюсь все-таки затронуть вопрос о связи… возможной связи. Тогда у нас, по крайней мере, будет конкретная тема для разговора. Очень уж тяжко просто сидеть и философствовать о смерти.
Морено ненадолго задумалась.
– Ты ведь любишь теории, – заметила она. – Нельзя ли… я хочу сказать, нельзя ли найти мотив для убийства Эриха Ван Вейтерена и Веры Миллер, исходя из того, что они друг друга не знали? Ты можешь соорудить из этого связную историю?
– Историю? – переспросил Рейнхарт, почесав лоб мундштуком трубки. – При условии, что они не знакомы? Ну, получится чертовски притянутая за уши история… если мы, конечно, не предположим, что имеем дело с откровенным безумцем, поскольку тогда выйдет каша совсем другого рода. Да, естественно, я могу придумать связное развитие событий, могу выдать хоть десять историй, если пожелаешь. Но что нам это даст?
Морено усмехнулась.
– Давай, – сказала она. – Посвяти ночь придумыванию десяти нитей, связывающих смерти Эриха Ван Вейтерена и Веры Миллер. Завтра ты мне расскажешь, и я обещаю выбрать из них правильную.
– Господи, для ночных занятий у меня есть прелестная жена. И дочка с отитом, когда ей становится совсем невмоготу. Неужели ты действительно по-прежнему замужем за работой?
– В точку.
– В точку? Что за дурацкое выражение? – Он наклонился над столом и внимательно посмотрел на нее, сдвинув брови: – У тебя ведь что-то было с Мюнстером, так?
Инспектор Морено на три секунды уперлась в него взглядом.
– Пошел к черту, – сказала она затем и покинула кабинет.
– Знаешь, кто я такой? – спросил Роот. – Самый паршивый охотник в Европе.
– У меня нет причин не верить, – ответил Юнг. – Правда, я не знал, что ты вообще охотишься.
– За женщинами, – вздохнул Роот. – Я говорю о женщинах. Гоняюсь за ними двадцать лет… даже двадцать пять… и все без толку. Что, черт возьми, я делаю не так?
Юнг огляделся. В баре было полно мужчин. Они только что закатились в «Старый Маас», чтобы скрасить день (выражение Роота), и подходящих охотничьих угодий тут не просматривалось.
– Тебе, конечно, по фигу, – продолжал Роот. – Маурейн классная. Если она тебя вышвырнет, я готов прийти на смену.
– Я ей расскажу, тогда она уж точно меня не выгонит.
– Поцелуй меня, – сказал Роот и отпил основательный глоток. – Хотя, наверное, все дело в боеприпасах.
– В боеприпасах? – удивился Юнг.
Роот самокритично кивнул:
– Начинаю думать, что все эти годы использовал слишком крупную дробь. Подумываю взяться за поэзию, как тебе кажется?
– Отлично. Тебе пойдет. А сейчас мы можем поговорить о чем-нибудь другом, кроме женщин?
Роот изобразил на лице изумление:
– Что бы это, черт возьми, могло быть?
Юнг пожал плечами:
– Не знаю. Может, работа?
– Предпочитаю женщин, – со вздохом заявил его приятель. – Но раз уж ты так просишь…
– Можно и просто помолчать, – предложил Юнг. – Пожалуй, это лучший вариант.
Роот действительно довольно долго просидел молча – копался в мисочке с арахисом и задумчиво жевал.
– У меня есть гипотеза, – сообщил он наконец.
– Гипотеза? Не теория?
– Я их толком не различаю, – признался Роот. – Все одно, вот послушай…
– Я весь внимание.
– Отлично. Только не надо меня все время перебивать. Итак, эта Вера Миллер… если она крутила роман с другим мужчиной, недурно бы его найти.
– Гениально. И откуда только господин констебль все это берет?
– Я не закончил. Задача упростилась бы, знай мы, где его искать.
Юнг зевнул.
– Тут-то гипотеза и расцветает пышным цветом, – заявил Роот. – Мы конечно же имеем дело с врачом.
– С врачом? Почему, черт возьми?
– Ясно как день. Она работала в больнице. Все сестры рано или поздно втюриваются в доктора с побрякушкой на груди. Синдром стетоскопа… он поражает всех женщин в больничке. Иными словами, надо просто искать доктора Икс. В больнице Хемейнте. Наверное, все-таки стоило изучать медицину…
Юнгу удалось завладеть оставшимся арахисом.
– Сколько их всего? Врачей в этой больнице.
– Откуда мне знать? – ответил Роот. – Вероятно, сотни две. Но должен быть кто-то, с кем она немного контактировала… по роду занятий, как говорится. В том же отделении, например. Что скажешь?
Юнг ненадолго задумался.
– Если верить Меуссе, – сказал он, – то как в таком случае это вяжется с теорией марки и теорией шантажиста?
Роот рыгнул, прикрывши рот локтем.
– Мой юный друг, – произнес он, по-отечески улыбаясь. – Нельзя смешивать теории и гипотезы как попало, я думал, тебе это известно. Ты учился в школе полиции или только в школе собаководства?
– Пойди купи два пива, только не смешивай их.
– Постараюсь, – сказал Роот, вставая.
«Он не так глуп, как кажется», – подумал Юнг, оставшись один.
Логично, черт возьми.
«Почему я так себя веду?» – подумала Морено, придя домой.
Она раздраженно сбросила туфли и кинула куртку на плетеный стул.
Почему я посылаю Рейнхарта к черту и хлопаю дверью? Неужели я становлюсь мужененавистницей? Злобной теткой?
В конце концов, он ведь прав. Совершенно прав. Кое-что с Мюнстером действительно было, хоть она и не могла определить это более точно, чем Рейнхарт.
Только кое-что. Все закончилось, когда в январе Мюнстера пырнули во Фригге ножом и он чуть не погиб. С тех пор он пару месяцев пролежал в больнице, пару месяцев провел в санатории, а теперь сидел с каким-то сомнительным отчетом в министерстве в ожидании окончательного прихода в форму – по некоторым сведениям, еще через пару месяцев.
«Проклятие, – подумала она. – А когда он вернется? Наверное, уже в феврале, – и что произойдет тогда?»
Естественно, ни черта. Интендант Мюнстер вернулся к жене и детям, которых он, кстати, никогда и не оставлял даже на секунду. Что она себе вообразила? Чего она ждет? А ждет ли на самом деле? С тех пор как все это случилось, она виделась с ним не более трех раз, да и то без малейшего трепета. Даже без намека на дрожь… хотя нет, пожалуй, в первый раз, когда они вместе с Сини сидели у его постели… тогда что-то промелькнуло.
Но не больше того. Легкая дрожь. Один раз.
Да и кто она, черт возьми, чтобы вторгаться между Мюнстером и его замечательной Сини? И детьми?
«Я идиотка, – подумала она. – Становлюсь такой же придурковатой, как все одинокие бабы. Неужели действительно так быстро превращаешься в старую деву? Неужели это так просто?» Когда она оставила говнюка Клауса, она, конечно, была чертовски зла на него и на выброшенные попусту пять лет, но не ровняла всех мужчин под одну гребенку. По крайней мере, Мюнстера. Особенно его.
А теперь она, по большому счету, послала подальше Рейнхарта. Только потому, что он случайно наступил ей на больную мозоль. Рейнхарт, правда, не был ее типом – если такие невероятные звери вообще существуют, – но она всегда считала его хорошим человеком и хорошим полицейским.
И мужчиной.
«С этим надо что-то делать», – думала она, вставая под душ, чтобы смыть неприятное ощущение.
Не обязательно сию минуту, но в дальнейшем – непременно. Тридцать один год и озлобленная мужененавистница?
Или отчаявшаяся охотница? Пожалуй, еще хуже. Нет, спасибо, существуют – должны существовать – лучшие виды на будущее.
Правда, не сейчас. Сегодня вечером у нее нет ни времени, ни сил, ни идей. Лучше заняться другим. Может, тем, к чему она призывала Рейнхарта?
Десятью возможными нитями, связывающими Эриха Ван Вейтерена с Верой Миллер.
«Десять? – подумала она. – Какая самонадеянность».
Посмотрим, удастся ли мне найти три.
Или две.
Хотя бы единственную?
У Уиннифред как раз начались месячные, а Джоанна наконец начала признавать благотворное действие пенициллина, поэтому на долю Рейнхарта не выпало ни одного из предполагавшихся занятий. Вместо этого, пока Уиннифред готовилась к завтрашнему семинару в кабинете, он уселся на диван перед старым фильмом Трюффо[16]16
Франсуа Роллан Трюффо (1932–1984) – французский режиссер, сценарист, актер.
[Закрыть]. Она разбудила его, когда фильм закончился; они минут пятнадцать пообсуждали плюсы и минусы островов Лерое и Закинф[17]17
Лерое и Закинф – греческие острова в Эгейском и Ионическом море соответственно.
[Закрыть] – в предвкушении возможной поездки на Пасху, и, когда затем легли в постель, ему никак не удавалось заснуть.
В голове вертелись две мысли.
Первая касалась Ван Вейтерена. Ему предстояло на следующий день встретиться с комиссаром, и он сознавал, что придется объяснять тому, что они по-прежнему топчутся на месте. По-прежнему – после трех недель работы – не имеют ни единой зацепки в поисках убийцы его сына. Он, естественно, сообщит о том, как убили Веру Миллер, но хвастаться-то здесь особенно нечем.
Придется признаваться, что они не знают, в чем тут дело. Понимают не больше, чем карась в Библии.
Вторая мысль была об Эве Морено.
«Каким же я бываю отвратительным хамом, – думал он. – Не всегда, но временами. Пообещал ей десять сценариев связи, о которой не имею ни малейшего представления, а потом еще и оскорбил».
Оскорбил и сунул нос в совершенно не касающиеся его дела.
Тоже хреново.
В два часа он встал и позвонил ей.
– Ты спишь? – спросил он. – Это Рейнхарт.
– Слышу, – отозвалась Эва Морено. – Нет, я бодрствую.
– Извини меня, – сказал Рейнхарт. – Я, собственно, звоню, чтобы попросить прощения… я отвратительный хам.
Она мгновение помолчала.
– Спасибо. За извинение. Хотя ты не такой уж хам. Я просто была не в себе. Это моя вина.
– Хм… – произнес Рейнхарт. – Мудро. И поучительно. Двое взрослых людей сидят посреди ночи и обмениваются извинениями. Вероятно, что-то с пятнами на Солнце, прости, что позвонил… тьфу, дьявол, я опять извинился.
Морено засмеялась.
– Почему ты не спишь? – спросил Рейнхарт.
– Ищу десять возможных связей.
– Надо же. Сколько нашла?
– Ни одной.
– Отлично, – сказал Рейнхарт. – Посмотрим, что получится у меня. Спокойной ночи, увидимся завтра под холодной звездой волхвов.
– Спокойной ночи, комиссар. Кстати, почему ты сам не спишь?
Но Рейнхарт уже положил трубку.
23
Ван Вейтерен неотрывно смотрел на неторопливое движение фосфоресцирующей секундной стрелки вокруг циферблата. Он провел за этим занятием уже довольно много времени, но каждый новый оборот был все-таки новым. Внезапно ему вспомнилось, что давным-давно, в предпубертатном возрасте – если такой у него вообще был, – он бессонными ночами занимался измерением пульса. Решил проверить пульс и сейчас.
Пятьдесят два в первую минуту.
Сорок девять во вторую.
Пятьдесят четыре в третью.
«Господи, – подумал он. – Сердце тоже выходит из строя».
Он полежал еще несколько минут, не считая пульс. Ему бы хотелось, чтобы рядом была Ульрика, но она ночевала у детей в Лувинген. Или, во всяком случае, у одного из них. У восемнадцатилетнего Юрга, единственного, кто еще не покинул родительский дом. Ван Вейтерен понимал, что сыну она тоже должна уделять какое-то время. Несмотря на то, что речь, похоже, шла о необычайно здравомыслящем молодом человеке. По крайней мере, насколько он мог судить; они встречались всего три раза, но все указывало именно на это.
Все, кроме того что парень хотел стать полицейским.
Ван Вейтерен вздохнул и повернулся так, чтобы не видеть часов. Положил на голову подушку.
«Четверть третьего, – подумал он. – Я единственный бодрствующий человек во всем мире».
Через час он встал. Бессмысленно пытаться заснуть, в последние ночи ему удавалось поспать в среднем по два-три часа, не помогали даже проверенные лекарства.
Ни пиво, ни вино, ни Гендель.
С другими композиторами дело обстояло не лучше, так что едва ли стоило винить Генделя.
«Не получается, – думал он, стоя в ванной комнате и брызгая в лицо холодной водой. – Мне не заснуть, и я слишком хорошо знаю, с чем это связано. Почему бы не признать очевидное? Почему бы не встать на вершину горы и не крикнуть так, чтобы меня услышали все люди?»
Месть! Какой отец может спокойно лежать в постели, когда в лесу идет охота на убийцу его сына?
Только и всего. Так заложено в глубинах биологии. Он знал это, когда несколько часов назад писал об этом в мемуарах, сознавал и сейчас. Единственное эффективное средство – действовать. Homo agentus[18]18
Человек деятельный (лат.).
[Закрыть]. Во всех ситуациях. Иллюзорно или по-настоящему. Делать что-нибудь, черт побери!
Он оделся. Выглянув в кухонное окно, проверил, что творится на улице, и вышел. Показалось промозгло, но никаких осадков и почти безветренно. Он двинулся вперед.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.