Текст книги "Карамболь"

IV

18

Йохен Влаармейер водил автобус между Маардамом и деревней Каустин более одиннадцати лет.

Шесть рейсов в каждом направлении. Ежедневно. Не считая выходных дней, согласно скользящему графику, и, разумеется, кое-каких недельных отпусков.

Первый и последний рейсы были в некотором отношении бессмысленными. Впрочем, только в некотором. Не имелось никаких разумных причин для того, чтобы отправляться в Каустин в половине седьмого утра, равно как и для того, чтобы выезжать оттуда двенадцатью часами позднее. Однако на ночь автобус следовало оставлять в гараже на аллее Леймаар, а Влаармейер ничего не имел против того, чтобы иногда прокатиться порожняком. Отнюдь. С годами он стал все больше рассматривать пассажиров как некую помеху в работе и приятными моментами жизни считал прежде всего вечерние рейсы обратно в город. Полное отсутствие транспорта на дороге. Пустой автобус, и еще один рабочий день позади. Чего же еще желать?

По воскресеньям количество рейсов сокращалось до четырех. По два в каждую сторону. Он выезжал в девять часов утра – всегда гарантированно без пассажиров – и поворачивал обратно в десять с грузом из четырех деревенских старух, направлявшихся на службу в церковь Кеймер. Собственная церковь их почему-то не устраивала. Или, может, она не работала; Влаармейер не питал особой любви к таинствам с тех пор, как более тридцати лет назад у него отбил девушку молокосос-студент, изучавший теологию.

В два часа он отвозил деревенских старушек обратно домой. К этому времени те успевали еще выпить кофе с пирожным в кафе на площади Розенплейн.

Всегда одна и та же четверка. Две маленькие толстушки и две сгорбленные исхудалые старушенции. Он много раз задавался вопросом, почему бы автобусной компании не возить их на такси. Выходило бы дешевле.

В это холодное воскресенье их оказалось только трое, поскольку фрекен Виллмот, одна из толстушек, болела гриппом. Об этом незамедлительно доложила продрогшая от ветра фру Глок, как только залезла в автобус возле школы.

Тридцать восемь и два и увеличенные миндалины, сообщили ему. Сильный насморк и ломит все тело. Просто чтобы он был в курсе.

И та же фру Глок закричала так, что он чуть не съехал в кювет. Произошло это перед самым длинным поворотом на подъезде к деревне Коррим; крик был такой, как если бы Влаармейеру случайно залетела в ухо чайка.

Он выровнял автобус и взглянул в зеркало заднего вида. Увидел, что старая женщина, приподнявшись со своего места, колотит рукой в боковое окно.

– Остановите автобус! – кричала она. – Господи, ради бога, остановитесь!

Йохен Влаармейер затормозил и остановился у обочины. «Черт возьми, – подумал он. – Теперь еще кого-то из них хватил удар».

Однако, оглядев салон, он увидел, что все трое вполне бодры. Во всяком случае, не хуже обычного. Те две, что сидели в конце автобуса, разинув рты уставились на фру Глок, которая продолжала колотить по стеклу и выкрикивать что-то нечленораздельное. Он вздохнул, вылез из-за шоферской загородки и подошел к фру Глок.

– Давайте успокоимся, – попросил он. – Попробуем разобраться культурно. Что, скажите на милость, на вас нашло?

Она умолкла. Два раза сглотнула так, что вставные челюсти щелкнули, и уставилась на него.

– Тело, – пролепетала она. – Женщина… мертвая.

– Что? – воскликнул Йохен Влаармейер.

Фру Глок указала назад, в сторону поблескивавшего черным поля:

– Там. На обочине… тело.

Затем она опустилась на сиденье, уткнувшись головой в руки. Две другие дамы поспешили к ней по проходу и с некоторым сомнением принялись ее утешать.

– Тело? – переспросил Влаармейер.

Она стала снова стучать по стеклу, на что-то указывая. Влаармейер две секунды поразмышлял, затем нажал кнопку, открыл дверь, вышел из автобуса и двинулся вдоль обочины в обратном направлении.

Он обнаружил ее приблизительно через двадцать пять метров. По диагонали через мелкую канаву, отделявшую дорогу от свежевспаханного поля, лежало тело женщины. Оно было завернуто в какой-то кусок ткани, напоминавший простыню… очень грязную и слегка развевающуюся простыню, оставлявшую одну ногу и фрагменты верхней части тела обнаженными, в частности большие белые груди и торчащие под неестественными углами руки. Женщина лежала на спине, лицо было обращено прямо к небу, но большую его часть заслоняли, похоже, почему-то прилипшие к нему мокрые рыжеватые волосы.

«Проклятие, – подумал Влаармейер. – Вашу мать». Потом, очистив желудок от всего основательного завтрака – от каши, сосисок и яиц, – он побрел обратно к автобусу, чтобы позвонить по телефону.

Когда комиссар Рейнхарт и инспектор Морено добрались до деревни Коррим, пошел снег. Крупные белые снежинки кружили над полем и, падая, растворялись в мокрой, поблескивающей черной земле.

Патрульная машина с двумя полицейскими, Йунсуу и Келлерманом, уже была на месте. Йунсуу стоял на дороге рядом с мертвой женщиной, повернувшись к ней спиной, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, с неприступным видом. Келлерман находился возле автобуса и беседовал с шофером и пассажирами, с блокнотом и ручкой в руках. Три старые женщины стояли, тесно прижавшись к боку желтого автобуса, словно пытаясь согреться друг о друга, – все трое в темных пальто и страшненьких старомодных шляпах; Рейнхарту они напомнили полинялых ворон, выбравшихся на дорогу в поисках пищевых отходов. Шофер Влаармейер нервно топтался рядом и курил.

«Почему они не сели в автобус? – подумал Рейнхарт. – Неужели не заметили, что пошел снег?»

Он велел Морено помогать Келлерману, а сам отправился к Йунсуу и посмотрел на то, на что был обязан посмотреть.

Сперва две секунды. Затем на пять прикрыл глаза, после чего снова посмотрел.

Так он поступал всегда. Он не знал, было ли от этого на самом деле какое-то облегчение, просто у него с годами выработался своего рода ритуал.

Итак, мертвая женщина. Скорее всего, обнаженная, но местами обмотанная чем-то похожим на простыню – в точности, как сообщил по телефону Влаармейер. Она лежала на спине, почти ровно, голова покоилась на комке мокрой земли, ноги достигали узкой полоски травы, тянущейся вдоль самой обочины. Красные ногти на ногах придавали этому печальному зрелищу почти сюрреалистический вид, во всяком случае, усиливали впечатление нереальности. Тело довольно хорошо сложено, насколько он мог оценить. Вероятно, ей где-то между тридцатью и сорока, но это, естественно, только догадка. Лицо скрывали полудлинные темно-рыжие волосы. Снежинки падали и на женщину тоже – словно небо пытается прикрыть то, чего не желает видеть, мелькнуло у него в голове. Некий заботливый саван… такая мысль, как правило, всегда возникала в подобных ситуациях. Слова, фразы и образы; примерно те же тщетные попытки прикрыть действительность, каким предавалось сейчас небо.

– Омерзительно, – сказал Йунсуу. – Красивая баба. Не сейчас, конечно…

– Как давно вы здесь? – спросил Рейнхарт.

Йунсуу посмотрел на часы.

– Четырнадцать минут, – ответил он. – Сигнал поступил в десять тридцать девять. Мы прибыли сюда в пятьдесят восемь.

Рейнхарт кивнул. Спустился с дороги. Наклонился над телом и несколько секунд изучал его.

– Кровь, – не оборачиваясь, сказал Йунсуу. – На простынях кровь. И на голове тоже. Кто-то ее стукнул по голове.

Рейнхарт выпрямился и сжал руки в карманах. Парень наверняка прав. На простынях – их там, похоже, было две – имелись пятна не только от земли и грязи; на одном плече виднелись струйки и капли, и волосы с левой стороны макушки действительно намертво слиплись от чего-то, что лучше бы уж оказалось кровью.

Или же это мозговая субстанция.

Прибыли еще две машины. Рейнхарт поздоровался с интендантом Шульце, весившим сто двадцать килограммов и исполнявшим обязанности начальника команды, на территории которой было совершено преступление.

– Снег пошел, – мрачно констатировал Шульце. – Черт подери, придется соорудить какой-нибудь балдахин.

Рейнхарт немного постоял, глядя на то, как помощники Шульце втыкают в мягкую землю металлические колья и натягивают в метре над жертвой тонкую ткань. Затем он пожелал им удачи и пошел к автобусу. Велел Келлерману присоединиться к Йунсуу и установить серьезное заграждение.

И оказывать Шульце и его команде любую посильную помощь.

Морено уже вроде выжала из пассажиров и шофера то малое, что представлялось возможным. Они проезжали мимо на автобусе, и одна из них случайно заметила тело – вот, собственно и все. Проверив имена и адреса, Рейнхарт заявил, что они могут уезжать. Тут возникло недолгое препирательство, поскольку ни одна из трех женщин больше не имела желания ехать в церковь – да и служба уже началась, – и Влаармейер сдался: согласился развернуть автобус и отвезти их обратно в Каустин.

График уже все равно давно пошел к черту, учитывать интересы каких-либо других пассажиров не требовалось. По воскресеньям их не бывало.

Полчаса спустя Рейнхарт с Морено тоже покинули место находки. К этому времени у них уже имелся первый, устный отчет Шульце: «Покойная – рыжеволосая женщина среднего роста, лет тридцати пяти. Ее убили несколькими ударами по голове и шее, вероятно, где-то в течение ночи или в первые утренние часы. Едва ли позже четырех, учитывая степень окоченения тела. Она полностью обнажена, если не считать двух простыней, в которые ее завернули, и представляется весьма правдоподобным, что ее выбросили на обочину из машины. Ничего существенного для предстоящего расследования пока обнаружить не удалось, но местные сотрудники по-прежнему ползают вокруг и ищут и намереваются продолжать поиски еще несколько часов, как в непосредственной близости от места обнаружения тела, так и на периферии».

Когда Рейнхарт с Морено садились в автомобиль, зеленый мешок для перевозки трупов с телом мертвой женщины загрузили в другую машину, чтобы отвезти в Маардам, в Управление судебной медицины. Никаких посторонних к месту происшествия не допускали – немногим автомобилистам, проезжавшим мимо в эти воскресные часы, авторитетно запрещал останавливаться Йунсуу или Келлерман. Или оба сразу.

Снег все падал.

– Первый Адвент, – сказал Рейнхарт. – Сегодня первый день Адвента[15]15
  Первый день Адвента – начало Рождественского поста, выпадает на четвертое воскресенье до Рождества, в разные годы – от 27 ноября до 3 декабря.


[Закрыть]. Замечательное начало. Надо бы зажечь в кабинете одну свечу.

Морено кивнула. Она повернула голову и посмотрела на равнину, где над темной землей кружили редкие крупные снежинки. Серые тона. Насколько можно окинуть взглядом – сплошная серость. Почти никакого просвета. В это утро она собиралась выспаться. Часа два полежать в постели с газетой и завтраком. Днем пойти поплавать.

Собиралась, стало быть. Но ничего не вышло. Вместо этого ей предстояло провести день за работой. Вероятно, весь – во всяком случае, если удастся быстро установить личность убитой женщины. Допросы и беседы с родственниками. Вопросы и ответы. Слезы и отчаяние; все это довольно нетрудно себе представить. Пока Рейнхарт, бормоча и поругиваясь, вел машину по узкой и скользкой дороге, она постепенно начала надеяться на то, что они не узнают, кто это… что безымянная мертвая женщина побудет безымянной еще несколько часов. Скажем, денек-другой. Возможно, эта мысль милосердна также и по отношению к родственникам, кто бы они там ни были, но едва ли созвучна ее собственным задачам инспектора уголовного розыска. Плохо согласуется со старым правилом, что первые часы расследования всегда самые важные, – лучше, значительно лучше согласуется, признала она, со слабой надеждой все-таки улучить момент и сходить вечером на пару часов в бассейн.

«Нельзя подменять свои мотивы», – подумала Эва Морено и вздохнула. Это было одно из излюбленных выражений комиссара, одно из застрявших у нее в голове. «Почему мне всегда хочется принять душ после того, как я посмотрю на мертвое тело? – вдруг задумалась она. – Особенно если тело женское. Вероятно, это как-то связано с эмпатией…»

– Интересно, почему он оставил ее там? – прервал ее размышления Рейнхарт. – Прямо на открытом месте. Было бы разумнее спрятать ее в лесу.

Морено задумалась.

– Вероятно, он торопился.

– Возможно. В любом случае, в машине должна была остаться кровь. Он ведь наверняка воспользовался машиной. Если мы его найдем, доказательства нам обеспечены. Что ты думаешь?

– В настоящий момент ничего, – ответила Морено, пожав плечами.

– Всегда ведь можно надеяться, – продолжал Рейнхарт. – Надеяться на то, что муж или кто бы там это ни совершил уже позвонил и сознался. Пожалуй, все к тому идет… да, у меня есть предчувствие, что он сейчас сидит и ждет у Краузе.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Он сидит и дожидается нас. С похмелья и немного сбрендивший… субботний вечер, чуть перебрали спиртного… небольшая ссора, легкая измена, и у него каким-то образом оказался утюг в руках. Да, бедные мерзавцы. Жаль людей.

– Да, – сказала Морено. – Ты прав, вероятно, надо бы зажечь свечу.

Но никакой преступник их не ждал ни у Краузе, ни у кого-либо еще в полиции. Никаких заявлений о розыске женщины с красными ногтями на ногах и рыжими волосами в ближайшие часы тоже не поступило. Около половины второго Рейнхарту с Морено принесли набор фотографий с места преступления, а чуть позже доставили более полный отчет врача и криминалистов.

Рост мертвой женщины – 172 сантиметра, вес – 62 килограмма. На голове и лобке темно-рыжие волосы, никогда не рожала, но имела половой акт незадолго до момента смерти. До смерти, истолковали оба – и Рейнхарт, и Морено, не обменявшись ни словом; в ее влагалище обнаружено большое количество спермы – еще одно надежное доказательство, если удастся найти преступника. Достаточно заморозить и провести тест ДНК. Хотя совсем не обязательно, что один и тот же человек занимался с ней любовью и через несколько часов убил ее. Но многое, естественно, говорит за это. Так единодушно считали Рейнхарт и Морено.

Здоровые зубы и никаких особых примет. Ее убили тремя сильными ударами по голове и одним по шее. Довольно обильное кровотечение вызвали прежде всего удары, нанесенные спереди и рассекшие височную артерию. Место совершения преступления неизвестно, но в любом случае не совпадает с местом обнаружения трупа. Время еще окончательно не уточнили, но, по всей видимости, убийство произошло в ночь на воскресенье, между двумя и четырьмя утра. На месте обнаружения трупа никакой одежды, вещей или каких-либо других предметов найти не удалось. Содержание алкоголя в оставшейся в теле крови 1,56 промилле.

– Она была пьяна, – констатировал Рейнхарт. – Можно надеяться, что это смягчило страдания. Тьфу, черт!

Морено отложила бумаги судмедэкспертов.

– К вечеру появится больше информации, – сказал Рейнхарт. – Меуссе работает вовсю. Давай все-таки несколько часов передохнем?

Когда Морено направлялась к бассейну, снег перешел в дождь. На город начали спускаться сумерки, хотя не было еще и трех часов, и она вновь задумалась над словами Рейнхарта о том, что надо зажечь свечу.

Правда, когда ей вспомнился вид тела безымянной женщины в Корриме, она почувствовала, что темнота ей ближе.

Просто день такой, подумала она. День, который не в силах толком раскрыться – или когда ты сам не в силах раскрыться. Из тех, что легче всего пережить, воспринимая действительность через узкие щелочки.

Такой день. Просто такое время года?

«Жизнь устриц, – подумала она, распахивая тяжелую дверь бассейна. – Интересно, как ее звали? Интересно, могла бы я оказаться на ее месте?»

19

– Он у меня, – сказал Краузе. – Мы только что вернулись.

– Кто? – спросил Рейнхарт. – Откуда?

– Андреас Волльгер, – ответил Краузе. – Ее муж. Опознание состоялось.

Рейнхарт уставился на телефон. Потом на часы. Было две минуты девятого утра, начинался понедельник.

– Ты нашел того, кто это совершил, и не сообщил мне?

Краузе кашлянул в трубку.

– Не того, кто совершил. Ее мужа. Он сейчас сидит у меня со стажером Добберманн. Чувствует себя неважно, мы только что побывали в Управлении судебной медицины и посмотрели на нее. Никаких сомнений. Ее зовут Вера Миллер.

– Вера Миллер? – переспросил Рейнхарт. – Почему ты звонишь только сейчас? Откуда тебе известно, что не он держал утюг?

– Утюг?

– Или что там, черт возьми, было… откуда тебе известно, что это не он?

Рейнхарт услышал, как Краузе передвигает по полу пианино. Или же так прозвучал его вздох.

– Ведь только восемь часов, – стал оправдываться Краузе. – Волльгер появился без четверти семь, и мы сразу отправились на нее смотреть. Вы собираетесь приехать поговорить с ним или будете продолжать допрашивать меня по телефону? Кстати, я почти уверен, что утюг тут ни при чем.

«Наш стажер начинает дерзить», – подумал Рейнхарт, положив трубку.

Краузе совершенно точно подметил, что Андреас Волльгер чувствовал себя весьма неважно. Когда Рейнхарт вошел в комнату, тот сидел на стуле абсолютно прямо, крепко сжимая на коленях руки. Он смотрел прямо перед собой пустым взглядом, а стажер Элиза Доберрманн в нерешительности стояла возле него. Она была одета в самую последнюю – не особенно страшную – модель служебного костюма для женщин-полицейских. Рейнхарт успел порадоваться тому, что он не женщина. И не обязан носить эту форму.

– Хм… – начал он. – Господин Волльгер, меня зовут комиссар Рейнхарт.

Он протянул руку. Немного помешкав, Андреас Волльгер встал и пожал ее. Затем снова сел и уставился в пустоту. Рейнхарт продолжал стоять и рассматривать его, но Волльгера это, похоже, не волновало. Довольно высокий, крепкого телосложения мужчина около сорока лет, прикинул Рейнхарт. Джинсы, темно-синяя водолазка, мятый серый пиджак. Крупная, начавшая седеть голова. Блеклые глаза за очками в металлической оправе. В линиях рта и подбородка чувствуется слабость.

Это совершил не он – было первым выводом Рейнхарта.

Вторым стало: нельзя делать поспешные выводы.

– Вы в состоянии ответить на несколько простых вопросов?

– Вопросов? – переспросил Андреас Волльгер.

– Хотите чего-нибудь попить? Кофе? Чай?

Волльгер замотал головой.

– Секундочку, – сказал Рейнхарт и отвел стажера Добберманн немного в сторону.

Она шепотом сообщила, что Волльгер выпил немного сока и полчашки кофе у судмедэкспертов после того, как ему показали мертвое тело жены. Правда, добиться от него почти ничего не удалось. Ни до опознания, ни после. Ни ей, ни Краузе. Рейнхарт кивнул и попросил ее сходить на первый этаж за доктором Шенком.

Затем он вновь обратился к Волльгеру:

– К сожалению, я вынужден уточнить у вас кое-какие сведения. Потом придет врач и поможет вам немного отдохнуть. Итак, ваше имя Андреас Волльгер?

Волльгер кивнул.

– Пожалуйста, отвечайте словами.

– Я Андреас Волльгер.

– Ваша жена угодила в страшную беду. Вы только что опознали ее как… – он заглянул в блокнот, – как Веру Миллер. Все верно?

– Да.

– Какой у вас адрес?

– Милкервех, восемнадцать.

– У вас есть дети?

– Нет.

– Как долго вы были женаты?

– Три года.

– Где вы работаете?

– Безработный.

– Как давно?

– Шесть месяцев.

– А раньше?

– В компании «Зиндерс индустриер». Они закрылись. Рейнхарт кивнул, нащупывая трубку и табак. Компания «Зиндерс» производила детали для мобильных телефонов, если он правильно помнит. Ее вытеснили с рынка японцы. Или, возможно, корейцы.

– А ваша жена?

– Ее работа?

– Да.

– Она медсестра.

– Что вы делали в субботу вечером?

– Я ужинал с приятелем.

– Где?

– В ресторане «Мефисто».

– На Лофтерс Плейн?

– Да.

– Жена была с вами?

– Жена была на курсах.

– На каких курсах?

– Для медсестер. Она медсестра.

– В какой больнице?

– Хемейнте.

– Курсы происходили в Хемейнте?

– Нет. В Аарлахе.

– В Аарлахе? – переспросил Рейнхарт, записывая. – Это ведь довольно далеко.

Волльгер не ответил.

– Значит, курсы для медсестер в Аарлахе. Когда она туда уехала?

– В первой половине дня в субботу.

– Когда она собиралась вернуться?

– В воскресенье к вечеру. Как обычно.

– Как обычно? Что вы хотите этим сказать?

Волльгер сделал глубокий вдох:

– Она ездила на курсы несколько недель подряд. Это какое-то повышение квалификации.

– Всегда ездила в Аарлах?

– Всегда в Аарлах, – подтвердил Андреас Волльгер. – Она не вернулась домой.

– Понимаю, – сказал Рейнхарт. – И когда она не вернулась, вы обратились в полицию?

– Она мертва, – произнес Волльгер. – Господи, Вера мертва!

Его голос взвился на пол-октавы, и Рейнхарт понял, что приближается нервный срыв.

– Как она туда добиралась? – спросил он. – В Аарлах.

– На поезде, – простонал Андреас Волльгер. – Естественно, на поезде. Господи, она мертва, зачем же вы спрашиваете, как она добиралась в Аарлах?

Рейнхарт выждал несколько секунд.

– Вашу жену убили, – сказал он. – Кто-то убил ее в ночь с субботы на воскресенье. Есть ли у вас какое-либо объяснение тому, что ее обнаружили под Маардамом, когда ей следовало находиться за двести километров отсюда?

Никакого объяснения у Андреаса Волльгера не было. Он весь съежился, уткнулся лицом в ладони и запричитал, раскачиваясь взад и вперед. Тут раздался деликатный стук в дверь, и показалась седая голова доктора Шенка.

– Как дела?

Рейнхарт вздохнул и отошел на такое расстояние, что новоиспеченный вдовец не мог его слышать.

– Как видишь. Похоже, требуется твое вмешательство. Не знаю, кто у него есть из близких, но кого-то вызвать необходимо. Нам нужно поговорить с ним еще, и чем раньше, тем лучше. Но в настоящий момент это невозможно.

– Ясно, – кивнул Шенк. – Я вижу. Посмотрим, что можно сделать.

– Спасибо, – сказал Рейнхарт и вышел из комнаты.

Когда он вошел в Управление судебной медицины, время уже близилось к обеду, и он предложил переместиться в бар «Фикс». Меуссе ничего не имел против; он снял перепачканный белый халат и нацепил брошенный на стол пиджак.

Бар «Фикс» располагался на противоположной стороне улицы. Там оказалось довольно много народу, но с помощью дипломатических уловок Рейнхарту удалось организовать им более или менее уединенный столик. Рейнхарт спросил Меуссе, хочет ли тот что-нибудь съесть, но судмедэксперт лишь покачал лысой головой. Поговаривали, что он уже много лет вообще не употребляет твердой пищи; Рейнхарт заказал два бокала темного пива и уселся напротив Меуссе в ожидании.

– Ну? Значит, кое-что есть? – спросил он.

Меуссе отпил большой глоток и тщательно обтер салфеткой рот.

– Одно обстоятельство.

– Обстоятельство? – переспросил Рейнхарт.

– Именно. Ты, я вижу, в теме.

Рейнхарт не ответил.

– Речь идет о в высшей степени ненадежном наблюдении. Я хочу, чтобы ты имел это в виду.

– Понятно.

– Это касается ударов.

– Ударов?

– Ударов по голове и шее, – уточнил Меуссе. – Имеется некоторое сходство с сыном комиссара.

Рейнхарт не сразу понял, что он имел в виду Эриха Ван Вейтерена.

– Что за черт? – произнес он.

– Можно и так сказать, – заметил Меуссе и отпил еще пива. – Не забывай, что речь идет лишь о поверхностном наблюдении.

– Разумеется, я не такой забывчивый. Значит, ты утверждаешь, что это мог быть тот же человек?

– Хм…

– Получается, что один и тот же человек забил до смерти и Эриха Ван Вейтерена, и эту женщину. Ты это хочешь сказать?

– Я не исключаю такой возможности, – немного подумав, ответил Меуссе. – Вот что я говорю. Если комиссар послушает, я объясню… фр-р. Итак, мы имеем дело с несколько необычным ударом. Ничто также не указывает на то, что в обоих случаях не могло использоваться одно и то же орудие. Например, металлическая труба. Довольно тяжелая. Про удары по голове я могу сказать только, что преступник правша, сходство я усматриваю в ударе по шее. В обоих случаях перебит шейный отдел позвоночника. Удар нанесен практически в ту же точку. Убивающий в секунду… разумеется, нельзя исключить случайности, я просто хотел, чтобы вы об этом знали.

– Спасибо, – сказал Рейнхарт.

Он некоторое время молча рисовал в лежащем перед ним блокноте множество позвонков, пытаясь наглядно представить себе ход мысли Меуссе. Изображение получилось не слишком удачным.

– Но по голове в этот раз нанесено больше ударов?

Меуссе кивнул.

– Три. Без особой необходимости. Вполне хватило бы удара по шее, правда при условии, что жертва повернется нужной стороной… так сказать.

– Ты считаешь это профессиональным? – спросил Рейнхарт.

Меуссе немного помедлил с ответом:

– Ударявший явно понимал, куда целится и какого хочет достичь результата. Вы это подразумеваете под профессионализмом?

Рейнхарт пожал плечами.

– Вполне возможно, что мы имеем дело с двумя разными преступниками, – сказал Меуссе. – Вполне возможно, что с одним и тем же. Я просто хотел об этом сказать. Спасибо за пиво.

Он допил остатки и снова обтер рот.

– Погоди немного, – попросил Рейнхарт. – Я бы все-таки хотел услышать и оценку. Никто не умеет оценивать ситуацию лучше тебя. Мы имеем дело с одним и тем же человеком? Ведь совершенно бессмысленно, черт возьми, вызывать меня, а потом говорить только: или да, или нет.

Меуссе, наморщив лоб, рассматривал пустой бокал. Рейнхарт подозвал официанта и заказал им еще пива. Когда оно появилось на столе, маленький судмедэксперт провел ладонью по лысой макушке и некоторое время просто смотрел в окно. «Наверное, он мечтал об актерской карьере, – подумал Рейнхарт. – В молодости… две-три сотни лет назад или около того».

– Я не хочу высказываться с полной уверенностью, – заявил в конце концов Меуссе. – Но я не стал бы сидеть тут и объяснять тебе все это, не будь у меня определенного предчувствия… если, разумеется, ничто ему пока не противоречит.

– Значит, очень вероятно? – спросил Рейнхарт. – Ты считаешь так?

– Хотелось просто внести свою лепту, – сказал Меуссе.

Некоторое время они молча пили пиво. Рейнхарт закурил трубку.

– Между Верой Миллер и Эрихом Ван Вейтереном не существует никаких связей. Нам, во всяком случае, о них не известно… правда, мы ведь и не искали.

– Достаточно одной, – заметил Меуссе. – Но это не моя работа.

– Совершенно верно, – согласился Рейнхарт. – Ну, спасибо за беседу, посмотрим, что нам удастся из этого извлечь.

– Посмотрим, – отозвался Меуссе, вставая. – Спасибо за пиво.

20

– В Аарлахе никаких курсов нет, – констатировала Морено, усаживаясь напротив Рейнхарта. – Во всяком случае, никаких курсов для медсестер каждые выходные. Как он себя чувствует?

– Неважно, – ответил Рейнхарт. – Я готов был дать голову на отсечение, что эта история с Аарлахом блеф. Домой ехать Волльгер не хочет. Лежит внизу, у Шенка, к нему заходил приятель, но Шенк как раз накачал его успокоительными. Бедняга. Вечером приедут родители… семидесятипятилетние старики прикатят на машине из Фригге. Его родители, ее родителей мы пока не нашли. Посмотрим, как пойдет дело, но нам в любом случае необходимо поставить его на ноги, чтобы с ним поговорить. С успокоительным или без.

– Она ему изменяла? – проговорила Морено. – Примем это как данность?

– Думаю, да, – отозвался Рейнхарт. – Зачем бы ей иначе врать каждую субботу про поездку?

– Могут быть и другие объяснения.

– Вот как? Назови хоть одно.

Секунду подумав, Морено отложила ответ на потом.

– Каким он тебе показался? – спросила она вместо ответа. – Наивным?

Рейнхарт с задумчивым видом провел рукой по подбородку.

– Да, – согласился он. – Наивный, возможно, подходящее определение. Ван Берле, его приятель, мало что смог сообщить нам о жене. Очевидно, она возникла в его жизни относительно недавно. Раньше она жила в Грюнштадте. Ван Берле дружит, по его словам, с Волльгером с детства. С ним тот обычно и ходил по кабакам, пока жена развлекалась с другими. Если, конечно, она занималась именно этим.

– Хм… – произнесла Морено. – У медали, возможно, есть и другая сторона. Правда, какое это имеет отношение к Эриху Ван Вейтерену, я понять не в силах.

– Я тоже, – признался Рейнхарт. – Но ты ведь знаешь, догадки Меуссе обычно дорогого стоят.

Морено кивнула.

– Как будем действовать дальше?

Рейнхарт встал.

– Следующим образом, – сказал он. – Юнг с Роотом начнут опрашивать коллег и друзей. И родственников, если мы таковых отыщем. Мы с тобой попробуем снова взяться за Волльгера. Давай двинемся вниз прямо сейчас, дожидаться папу с мамой особого смысла нет, как ты считаешь?

– Я в настоящий момент ничего не считаю, – призналась Морено, направляясь за Рейнхартом к лифту. – Кто расскажет ему о курсах, ты или я?

– Ты, – сказал Рейнхарт. – Я полагаюсь на твою женскую хитрость и эмпатию. Возможно, теперь это уже не так важно, раз ее убили. Возможно, он воспримет это как мужчина.

– Наверняка, – согласилась Морено. – Мне не терпится с ним встретиться.

Юнг назначил встречу с Лиляной Миловиц в кафетерии больницы Хемейнте. Лиляна не имела ни малейшего представления о том, почему он захотел с ней поговорить, и ему выпала малоприятная обязанность сообщить, что ее коллегу и подругу, к несчастью, убили и поэтому она не вышла на работу в этот мрачный понедельник.

Лиляна Миловиц была, несомненно, красавицей, и при других обстоятельствах он ничего бы не имел против того, чтобы попытаться успокоить ее в своих объятиях. Если вдуматься, он ничего не имел против и сейчас – поскольку значительную часть встречи посвятил именно этому. Лиляна просто-напросто обняла его и зарыдала. Придвинула стул поближе к нему и повисла у него на шее. Он неловко поглаживал ее по спине и пышным темным волосам, пахнущим каприфолью, розовой водой и бог знает чем еще.

– Простите, – периодически всхлипывала она. – Простите меня, я ничего не могу с собой поделать.

«Я тоже», – подумал Юнг, чувствуя, что у него тоже подступил к горлу большой комок. Постепенно рыдания стихли, и она взяла себя в руки, но по-прежнему немного прижималась к нему.

– Мне очень жаль, – сказал Юнг. – Я думал, что вам уже сообщили.

Она замотала головой и высморкалась. Он заметил, что посетители кафетерия, сидящие за ближайшими столиками, украдкой на них поглядывают. Его заинтересовало, что же они себе воображают, и он спросил, не хочет ли она перейти куда-нибудь в другое место.

– Нет, давайте останемся здесь.

У нее был слышен слабый акцент, и он предположил, что она переехала сюда с Балкан подростком, когда страна еще называлась Югославией.

– Вы хорошо знали Веру?

– Она была моей любимой коллегой.

– А вне работы вы встречались?

Она сделала глубокий вдох. Печаль красила ее еще больше. Под высокими скулами были именно такие слабые намеки на тень, от которых Юнг почему-то всегда ощущал слабость в коленях. Он прикусил язык и попытался вернуться к роли полицейского.

– Довольно мало, – ответила она. – Мы проработали в одном отделении всего несколько месяцев. С августа. Как она погибла?

В ожидании ответа она крепко сжала его руки. Юнг поколебался.

– Кто-то нанес ей смертельные удары, – сказал он, помедлив. – Кто именно, мы не знаем.

– Убил?

– Да, убил.

– Я не понимаю.

– Мы тоже. Но дело обстоит именно так.

Она посмотрела ему прямо в глаза с расстояния пятнадцати сантиметров.