Текст книги "Бегство из времени"

Дендизм – это школа парадоксальности (и парадоксологии). Гераклит сознательно рассказывает истории о чудесах. Поэтому он парадоксолог (согласно Диогену Лаэртскому). Большие парадоксы Браммелла, Бодлера, Гриффита[232]232
  Вероятно, английский писатель-фантаст, предшественник стимпанка, Джордж Гриффит (1857–1906), чьи произведения стали переводиться на русский язык с 2015 г.


[Закрыть], Уайльда и тех, с кем он самый (Уайльд) в Париже встретился:

Люсьен де Рюбампре (герой Бальзака);

Жерар де Нерваль (в жизнеописании А. Дельвау[233]233
  Альфред Дельвау (1825–1867) – французский журналист и писатель. (Прим. переводчика.)


[Закрыть]);

Четтертон, По, Гюисманс, Ксавье де Монтепен[234]234
  Ксавье де Монтепен (1823–1902) – французский писатель, один из основоположников жанра бульварного романа. (Прим. переводчика.)


[Закрыть].

Есть одно эссе Уайльда, весьма показательное в этом отношении: «Упадок искусства лжи». Приведу оттуда несколько пассажей:

«Одной из главных причин удивительной посредственности большей части современной литературы, несомненно, является упадок Лжи как искусства, науки и светского развлечения»[235]235
  Здесь и далее отрывки из эссе приводятся в переводе А. Махлиной.


[Закрыть].

«Ложь и поэзия – искусства, как было известно уже Платону, не независимые друг от друга».

«В юности многие обладают естественным даром преувеличения, и если эту наклонность развивать в благоприятной и доброжелательной атмосфере, или же путем подражания наилучшим образцам, то она может перерасти в нечто поистине замечательное».

«Сказанное о драме и романе точно так же применимо к так называемым декоративным искусствам. Вся история этих искусств в Европе – это история борьбы между ориентализмом, с его открытым отказом от подражания, его любовью к художественным условностям, его неприязнью к формальному изображению чего-либо реального и нашим собственным духом подражания. Где бы ни доминировала первая тенденция – в Византии, Сицилии или Испании в результате непосредственного контакта с Востоком, или в Европе под влиянием крестовых походов – появлялись чудесные творения, в которых видимое было преобразовано в художественные условности, а несуществующее – придумано на радость Жизни».

«Девятнадцатый век, как мы его себе представляем, в существенной степени придуман Бальзаком».

«Что же касается церкви, то ничто так благотворно не влияет на культуру нации, как наличие в ней группы людей, в чьи обязанности входит верить в сверхъестественное, творить чудеса в обыденной жизни и активно поддерживать ту способность к мифологизации, что столь незаменима для воображения».

«О-Axa!» – так называется мировая душа в одноимённой пьесе Ведекинда[236]236
  Пьеса Ведекинда (см. начало дневника Балля, стр. 9) в пяти актах, опубликованная в 1908 г.


[Закрыть]. Она сама появляется в конце этой сатиры, то есть, её выкатывают на сцену в тележке, и она диктует, в сущем безумии, редакционному штабу известного сатирического еженедельника свои глубокомысленные предсказания. Сегодня я снова посмотрел эту пьесу и нахожу её весьма остроумной. С мировой душой Гегеля О-Аха едва ли имеет родство. За минувшее время уже произошло её вырождение. Но на худой конец и О-Аха покуда является символом, который имеет свою живую опору. На представлении пьесы в Мюнхене в 1913 году была большая шумиха. Ни на что люди не ополчались так сильно, как на образование и ум, которые автор потрудился им подарить, не требуя платы. А это должно было публике чего-то стоить. Вот ты знаешь пять языков, двадцать три литературных произведения и духовную жизнь от Нимрода до цеппелина[237]237
  Нимрод – упомянутый в Ветхом Завете выдающийся потомок Ноя (Бытие 10:9). Цеппелин – дирижабль. В смысле: от ветхозаветных времён и до XX-го века.


[Закрыть]. И тут является некто и радостно сообщает, что тебе его не перехитрить.

* * *

Тцара замучил с журналом. Моё предложение назвать журнал «Дада» принято. В редакции можно быть по очереди: общий редакционный штаб, который каждому члену предоставляет сформировать по номеру на свой выбор и по своему макету. По-румынски дада означает «да, да»[238]238
  Одно из многочисленных славянских заимствований, наряду с субстратным материалом балканских языков сформировавших на господствующем слое латинизмов лексический фонд румынского языка.


[Закрыть], по-французски dada – это игрушечная лошадка[239]239
  Словечко мужского рода dada, заимствованное из «детской речи», широко использовалось в тогдашнем французском языке, устном и письменном, и значило: «детский каприз, ребячество»:
  «Послушайте, Дмитрий Иванович, ведь это совершенное безумие! Разве возможно в наше время уничтожение собственности земли? Я знаю, это ваш давнишний dada. Но позвольте мне сказать вам прямо… – И Игнатий Никифорович побледнел, и голос его задрожал: очевидно, этот вопрос близко трогал его. – Я бы советовал вам обдумать этот вопрос хорошенько, прежде чем приступить к практическому разрешению его» («Воскресение» Толстого, конец XXXII-й главы романа).


[Закрыть]. Для немца это знак идиотской наивности и фертильная связь с детской коляской.

Вышел первый швейцарский номер журнала Die Weißen Blätter[240]240
  См. примечание 206.


[Закрыть]. На меня возлагалось удерживать кабаре на плаву и потом его закрыть.

* * *

Теперь пришли в движение огромные массы духа; особенно нахлынули они на Швейцарию. Остроты сыплются градом. Мозги так вкалывают, что головы светятся эфирным блеском. Есть партия интеллектуалов, властвует тут интеллект. Тонкие фигуры речи сталкиваются, прямо-таки затрудняя движение. «Мы, интеллектуалы» уже стало фенечкой в обиходной речи и пустой фразой приехавших сюда по делу. Есть подтяжки для интеллектуалов, пуговицы на рубашках у интеллектуалов, журналы просто лопаются от интеллекта, в них одна статья интеллектуальнее другой. Если так пойдёт и дальше, то недалёк тот день, когда спонтанный указ центрального съезда интеллектуалов провозгласит: равно интеллектуальны все души, занавес.

«Но звезда этого кабаре – госпожа Эмми Хеннингс. Звезда стольких поэтических вечеров в нём. Несколько лет тому назад, подбоченившись, она стояла перед шуршащим жёлтым занавесом одного берлинского кабаре, с роскошной, цветущей красотой. И сегодня она ещё смелее черпает в силах своего стана, те же песни, теперь уже не так беззаботно, если тело ноет».

(Газета Züricher Post[241]241
  Цюрихер Пост – ежедневная газета (в 1915–1920 гг. – даже дважды в день), выходившая в Цюрихе в 1879–1936 гг.


[Закрыть])

Нас пятеро друзей, и примечательно то, что мы, собственно, никогда сразу не сходимся вполне во мнениях, хотя в главном нас связывают одинаковые убеждения. Расклад меняется. То Хюльзенбек во всём сходится с Арпом, и они не разлей вода, потом Арп и Янко объединяются против Хюльзенбека, затем Хюльзенбек и Тцара против Арпа и т. д. Это непрерывно меняющееся притяжение и отталкивание. Достаточно одной внезапной мысли, одного жеста, нервного движения, и сочетание меняется, всерьёз не нарушая этот тесный кружок.

Сейчас мне особенно близок Янко. Это высокий стройный человек. Бросается в глаза одна его особенность: он смущается от любого рода чужой глупости и чудаковатости и потом с улыбкой или мягким движением просит о снисхождении или понимании. Он единственный из нас, кому не требуется ирония, чтобы расправиться с современностью. Меланхолическая серьёзность придаёт его облику в те моменты, когда никто на него не смотрит, оттенок презрения и величавой торжественности.

* * *

Янко изготовил для нового суаре множество масок, донельзя талантливо. Они напоминают о японском или древнегреческом театре, но при этом полностью модерновые. Рассчитанные на дальнодействие, они производят в довольно тесном помещении кабаре неслыханный эффект. Мы все были на месте, когда Янко явился со своими масками, и каждый тотчас надел по одной. И тут произошло нечто странное. Маска не только потребовала немедленно костюма, она диктовала и определённый патетический, да что там, близкий к безумию жест. Ещё за пять минут до этого ничего не подозревающие, мы разделились на обособленные фигуры, задрапировались и обвешались немыслимыми предметами, перещеголяв друг друга в изобретательности. Движущая сила этих масок передавалась нам с фраппирующей непреодолимостью. Мы разом поняли, в чём состояло значение такой личины для мимики, для театра. Маски просто требовали, чтобы их носители пришли в движение в трагически-абсурдном танце.

Теперь мы присматривались к этим вырезанным из картона, раскрашенным и склеенным предметам и вывели из их многозначной целости несколько танцев, для которых я тут же придумывал по короткой музыкальной пьесе. Первый танец мы назвали «Мухолов». К этой маске подходили только шаркающие шаги и несколько быстрых ловчих бросков, наряду с нервозной резкой музыкой. Второй танец мы назвали «Наваждение». Танцующая фигура, согнувшись, распрямляется. Рот маски широко раскрыт, нос расплющен и сдвинут. Угрожающе поднятые руки актрисы удлинены специальными трубками. Третий танец мы назвали «Праздничное отчаяние». На руках, поднятых над головой в виде арки, висят длинные вырезанные золотые ладони. Фигура несколько раз поворачивается влево и вправо, потом медленно вокруг своей оси и под конец молниеносно складывается, чтобы медленно вернуться к первому движению.

Что всех нас очаровало в этих масках – то, что они воплощают характеры и страсти не человеческие, а более крупного масштаба. Вскрылся ужас этого времени, леденящая изнанка предметов.

Аннемари[242]242
  Аннемари Хеннингс (1905–1980) – дочь Эмми Хеннингс, приёмная дочь Балля, позднее посмертно издавшая сборник его стихов (1963).


[Закрыть] разрешили пойти с нами на суаре. Она пришла в восторг от всех этих ярких красок и угара. И тут же захотела на подиум, «тоже что-нибудь представить». Мы едва удержали её от этого. «Рождественский вертеп» («шумный концерт» в сопровождении евангельского текста) своей тихой кротостью подействовал ошеломительно и трогательно. Вся ирония куда-то испарилась. Никто не посмел засмеяться. Такого никто не мог ожидать в кабаре, тем более в таком, как наше. Мы приветствовали младенца Иисуса – в искусстве и в жизни.

* * *

Появился Сиття[243]243
  Эмиль Сиття (Авраам Шенк, 1886–1964) – французский писатель и художественный критик австро-венгерского происхождения.


[Закрыть]. Это старик с лицом мальчика; нищий, который борется в себе со всеми навязанными коварными уловками. Трогательный, улыбчивый, сломленный танцор у нашей богородицы, который со слезами лопочет свои безграмотные молитвы и которого мадонна будет гладить до тех пор, пока он не забудет все свои детские проклятия и не уснёт. В кармане сюртука принёс для Аннемари раскрошенный кусок земляничного торта. Всегда улыбается, и тогда не знаешь, то ли он сатир, то ли святой Серафим.

* * *

Там были японцы и турки, они с удивлением взирали на происходящее. Я впервые со стыдом воспринял шум нашей затеи, путаницу стилей и подходов, все те вещи, которые я вот уже несколько недель физически не могу выносить.

«Кабаре Вольтер» – это совместный вклад Аполлинера, Арпа, Балля, Канджулло, Сандрара, Хеннингс, Годдиса, Хюльзенбека, Янко, Кандинского, Маринетти, Модильяни, Оппенгеймера[244]244
  Макс Оппенгеймер (1885–1954) – австрийский художник-авангардист и график.


[Закрыть], Пикассо, ван Рэя[245]245
  Отто ван Рэй (1884–1957) – голландский художник-авангардист. (Прим. переводчика.)


[Закрыть], Слодки[246]246
  Марсель Слодки (1892–1943) – польский художник. (Прим. переводчика.)


[Закрыть] и Тцара. Это первый синтез обоих ветвей современных художественных и литературных направлений. Здесь представлены в качестве участников основатели экспрессионизма, футуризма и кубизма.

То, что мы называем дада, это карнавальная игра из ничего, в которую вовлечены все высшие вопросы; гладиаторский жест; игра с утлыми пережитками; казнь вставшей в позу морали и роскоши.

* * *

Дадаист любит необыкновенное, даже враждебное здравому смыслу. Он знает, что жизнь утверждается в противоречиях, и его эпоха, как никакая другая прежде, нацелена на уничтожение всего великодушного. Поэтому приветствуется маска любого рода. Всякая скрытая игра, в которую вселилась сила наглого обмана. Прямое и примитивное видится дадаисту среди ненормальной противоестественности чем-то невероятным.

Поскольку банкротство идей рассыпало на ряд «листиков» человеческий образ, добравшись до самых сокровенных его слоев, в этом ненормальном измерении на первый план выступают инстинкты и задние планы. Поскольку ни искусство, ни политика, ни знание не способны справиться с прорывом этой дамбы, остаётся только пускание пыли в глаза и кровавое позёрство.

* * *

Дадаист больше доверяет честности событий, чем остроумию персоны. Личности у него имеют невысокую цену, не исключая и свою собственную личность. Он больше не верит в постижение вещей из одной точки и всё ещё настолько убеждён в связанности и общности всего сущего, что страдает из-за диссонансов вплоть до самоуничтожения.

* * *

Дадаист борется против агонии и смертного угара времени. Питая отвращение ко всякой благоразумной сдержанности, он лелеет в себе любопытство человека, который испытывает радость даже от сомнительной формы дерзкого сопротивления. Он знает, что налаженный мир рушится, и что время, настаивающее на плате наличными, открыло распродажу барахла безбожных философий. Когда в торговцев в таких ларьках вселяется ужас, и у них даёт о себе знать нечистая совесть, так дадаистов разбирает весёлый смех, и на душе у них становится май.

Образ различает нас. В образе мы ухватываем. Что бы это ни было – ночное – мы держим в руках его оттиск.

* * *

Слово и образ – суть одно. Художник и поэт неразрывны. Христос – это Образ и Слово. Слово и Образ перекрещиваются.

* * *

Есть одна гностическая секта, адепты которой были так ошеломлены образом Иисусова детства, что с младенческим плачем ложились в колыбель и заставляли женщин кормить их грудью и пеленать[247]247
  Возможно, отсылка к эпизоду из апокрифического «Евангелия от Фомы»: «Иисус увидел младенцев, которые сосали молоко. Он сказал ученикам своим: Эти младенцы, которые сосут молоко, подобны тем, которые входят в царствие. Они сказали ему: Что же, если мы – младенцы, мы войдем в царствие? Иисус сказал им: Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместо руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, – тогда вы войдете в [царствие]» (пер. М. К. Трофимовой).


[Закрыть]. Вот дадаисты – такие же груднички нового времени в пелёнках.

Я не знаю, переступим ли мы, несмотря на все наши усилия, через Уайльда и Бодлера, или всё-таки останемся романтиками. Есть, пожалуй, и другие пути достигнуть чуда, а также другие пути протеста – аскеза, например. Церковь. Но разве эти пути уже не перекрыты полностью? Следует опасаться того, что только наши ошибки – вечно новые.

* * *

Пришёл Хюльзенбек, чтобы напечатать на машинке свои последние стихи. На каждом втором слове он поднимает голову и говорит: «Или, может, это твоё?» Я в шутку предлагаю, чтобы каждый из нас составил в алфавитном порядке перечень своих самых выразительных высказываний и оборотов речи, чтобы работа не прерывалась на такие выяснения. Я ведь и сам сижу на подоконнике, отгоняя от себя чужие вокабулы и ассоциации, записываю и поглядываю на столяра, который внизу во дворе возится со своими ящиками. Если бы люди захотели знать: две трети чудесно звучащих слов, перед которыми не устоит ни одна человеческая душа, происходят из стародавних колдовских текстов. Применением «клеймёных печатей», магически наполненных крылатых слов и выражений отмечен наш общий способ сочинительства. Такого рода словесные образы, если они использованы удачно, неотразимо и с гипнотической мощью врезаются в память и так же неотвратимо и без малейшего сопротивления снова всплывают в памяти. Я не раз мог видеть, как люди, неподготовленно попавшие на наши вечера, были так впечатлены каким-то словом или выражением, что не могли от них отделаться неделями. И как раз у людей простых и бесстрастных, слабо противящихся этому материалу, и развивается этот вид навязчивости. Хюльзенбековские «молитвы кумирам» и отдельные главы моего романа как раз обладают таким действием.

Идеалы образования и искусства в качестве программы варьете – это наш своего рода «Кандид»[248]248
  В смысле: наше наивное потешательство над идеалами эпохи. Герои повести Вольтера «Кандид» (1758) оказываются в нелепых ситуациях, веря в благонамеренность окружающих.


[Закрыть] назло эпохе. Делать вид, будто ничего не случилось. Живодёрня растёт и крепнет. Престиж европейского великолепия прочен. Люди хотят воплотить невозможное. Предательство людей, хищническую эксплуатацию тела и души народов, эту цивилизованную резню переврать, превратив в триумф европейского разума. Ставят фарс и постановляют, что должно царить настроение как на Страстную пятницу, которое нельзя нарушить ни бряцаньем по клавишам втихомолку и на ползвука, ни даже кощунственным подмигиванием. На это надо сказать: нельзя же требовать, чтобы мы обычный паштет из человечины, который нам преподносят, глотали с удовольствием. Нельзя требовать, чтобы наши дрожащие ноздри вбирали трупные испарения с восторгом. Нельзя ожидать, чтобы мы ежедневно путали фатально откровенную тупость и холод сердца с героизмом. Придётся однажды признать, что мы реагировали очень вежливо, даже умилительно. Никакого яркого памфлета не хватит, чтобы залить как следует смесью щёлока и мёда повсеместно царящее притворство.

Теперь мы довели пластичность слова до предела, на котором её сложно переоценить. Мы достигли этого результата ценой логически построенной, понятной по смыслу фразы, и также путём отказа от документального произведения (как таковое оно возможно лишь посредством затратного группирования фраз в логически упорядоченный синтаксис). Нашим усилиям пришли на подмогу, во-первых, особые обстоятельства этого времени, которое не даёт высокой одарённости времени ни отдохнуть, ни созреть, в результате чего её отправляют на экзамен – чем будет брать. Но затем случился эмпатический взлёт нашего кружка, каждый из участников которого старался перещеголять другого, постоянно заостряя требования и акценты. Тут можно улыбнуться: язык когда-то скажет спасибо нашему усердию, даже если не получит прямых видимых следствий. Мы зарядили слово силами и энергией, которые позволили нам открыть евангелическое понятие «слова» (Логоса)[249]249
  Отсылка ко второй ипостаси христианской Троицы.


[Закрыть] как одного из магических комплексных образов.

Отказавшись от фразы ради слова, кружок, собравшийся вокруг Маринетти, решительно начал с parole in libertà. Они извлекали слово из рамок фразы, бездумно и автоматически приданных ему (образа мироздания), напитывали истощённые слова большого города светом и воздухом, снова наделяли теплом, движением и его изначальной неомрачённой свободой. Мы, не в пример им, пошли на шаг дальше. Мы стремились придать изолированному слову полноту магического заклинания, жар небесных тел. И странно: магически наполненное слово заклинало и порождало новую фразу, непредвиденно возникавшую и не связанную с условным смыслом. Касаясь сотни мыслей одновременно, не делая их значительными, эта фраза заставляла звучать изначально действующую, но глубоко утопленную, иррациональную суть слушающего; она будила и усиливала самые глубокие слои воспоминания. Наши эксперименты затрагивали области философии и жизни, которые и не снились нашему столь благоразумному, рассудительному окружению.

В науке о нашей [художественной] галактике не могло отсутствовать имя Артюра Рембо. Мы были рембоистами, сами того не зная и не желая. Он покровитель наших нескончаемых поз и чувствительных отговорок; звезда модернового эстетического распада. Рембо распадается на две части. Он и поэт и отправитель в преломлённом свете, и последнее значение преобладает. Он принёс поэта в жертву беглецу. Как поэт он сделал нечто великое, но не окончательное. Ему недостаёт спокойствия, дара выжидания. Дикий или одичавший строй [творчества] доводит проповеднически-мягкие, умеренные силы человека, одарённого в различных областях, прирождённого поэта, до гибели на этом пути. Гармония и равновесие видятся ему не просто время от времени, а почти непрерывно, чувствительными слабостями, напыщенными магическими формулами, отравленным подарком тоскующего по смерти европейского мира. Рембо боится пасть жертвой всеобщей вялости и изнеженности; боится, что его обведёт вокруг пальца ничтожный декадент, если он будет следовать робким тихим чувствам. Он не может решиться пожертвовать такой Европе манящий мираж блестящих приключений.

* * *

Открытие Рембо – это европеец в качестве поддельного негра. Лицемерное принятие Европой туземных привычек[250]250
  В оригинале стоит немецкий термин времён колониализма, обозначавший ползучее уподобление колониальной администрации туземному африканскому населению в культурной и бытовой сфере, перенятие «белыми» привычек «чёрных» (Verkafferung). Балль использует его в переносном смысле: предательство наследниками древней и возвышенной христианской культуры к концу XIX в. католичества и потакание «туземному» чувственно-сентиментальному упадничеству (буквальное значение французского слова декаданс), инстинктивным протестом против чего был поэтический и жизненный «бунт» Рембо.


[Закрыть], всеобщий отказ от собственной души[251]251
  Учитывая этимологию немецкого entseelen, в данном случае предпочтём такой перевод словарному «самоумерщвление». Selbstentseelung желательно здесь перевести даже как: «самораздушевление».


[Закрыть], сдача всех позиций духа человеческого вплоть до принесения в жертву своего дара – вот особые черты этого «негра». Когда Рембо потом прибыл в Харар и Каффу, ему пришлось узнать, что и настоящие негры не соответствуют его идеалу[252]252
  Артюр Рембо несколько лет прожил в Эфиопии (Абиссинии) в городе Харар и провинции Каффа, см. Артюр Рембо «Путешествие в Абиссинию и Харар», М, Издательство книжного магазина «Циолковский», 2022.


[Закрыть]. Он искал чудесный мир: рубиновый дождь, аметистовые деревья, королей обезьян, богов в человеческом облике и фантастические религии, в которых вера и служение истукану становится служением Идее и Людям. В конце концов, Рембо нашёл, что и настоящие негры не стоят его усилий. Махнул рукой и стал просто добрым лекарем на правах кумира у местного народа, ограниченного и невежественного. Но уж такого статуса он мог бы добиться и в Бретани или в Нижней Баварии, пусть и не так скоро. Негры теперь стали чёрные, а раньше были белые. Эти разводили страусов, а те разводили гусей… Вот и вся разница. Он так и не открыл чудесное в банальном и невиданное в повседневном. У Рембо можно поучиться тому, как не надо делать. Он прошёл ложный путь до конца.

* * *

У Рембо был религиозный идеал служения, о котором он сам, конечно, знал лишь одно – этот идеал больше и важнее, чем особенный поэтический дар. Такая догадка давала Рембо силы добровольно уйти, перечёркивая всё, что он сделал, будь это даже шедевры того рода, который в его время понимался под европейским искусством поэзии.

Sapienti Sade[253]253
  «Мудрому – [маркиз де] Сад». Игра с латинским выражением «мудрому довольно [сказанного]» (sapienti sat).


[Закрыть]. Мудрому достаточно заглянуть в книги порочного маркиза, и он узнает, что самые сумасбродные произведения твёрдо притязают на дело истины и искренности.

* * *

Де Сад полагает, что порок и составляет «истинную» природу человека. Но исповедуется он только в грехах Франции Старого порядка. За это он отсидел в Бастилии двадцать семь лет. Есть категория книг, к которым можно отнестись без возмущения, только если рассматривать их как зеркало исповеди.

* * *

Маркиз участвовал в военном походе! Добродетельные фразы его времени доводили де Сада до бешенства. Он хочет перекроить изначальную ткань[254]254
  Вероятно, «ткань души». Хотя в немецком оригинале стоит Urtext, достойное знание классических языков Баллем заставляет предпочесть перевод «первоткань» или «изначальная ткань», играющий со значением лат. textus (ср.: «текстура ткани»).


[Закрыть]. Де Сад совершенно безнравственен и инфантилен. Он совершает жестокие преступления, даже не почувствовав этого. Его помещают в сумасшедший дом. Но там он становится королём придурков и ставит всю лечебницу с ног на голову своими написанными на случай непристойными комедиями. Врач-психиатр умоляет государя удалить этого ужасного человека из лечебницы. Но куда же его денешь? Он происходит из семьи, к которой принадлежат высокие чины, поэты и кардиналы.