Текст книги "Бегство из времени"

Работоспособность бесконечно важнее, чем опыт и импровизация. Видеть препятствия, для этого требуется острый глаз. Чтобы увидеть их и устранить, для этого необходима, кроме того, сила воображения. Самое трудное и особенное в проблеме возникает там, где требуется её точно определить. Человеку-денди ненавистно всё определённое. Он старается избежать решений. Прежде чем признаться в своих слабостях, он склонен осрамить силу как брутальность.

* * *

Я изобрёл новый род стихов, «стихи без слов», они же звуковая поэзия, в них сбалансированность звуков взвешивается и подразделяется только по ценности очерёдности их ввода. Первые из этих стихов я читал сегодня вечером. Для этого я сконструировал себе специальный костюм. Мои ноги стояли в круглой и тесной колонне из блестящего голубого картона, высотой мне по пояс, так что я выглядел как обелиск. Выше я сделал огромную, вырезанную из картона накидку-воротник, изнутри оклеенную алым, а снаружи золотым. На шее этот воротник был скреплён так, чтобы он мог двигаться подобно крыльям, когда я поднимал или опускал локти. И к этому – цилиндрический, высокий шаманский колпак в бело-синюю полоску[255]255
  См. известную фотографию Марселя Янко.


[Закрыть].

На три стороны подиума я выставил против публики пюпитры для нот и установил на них свою рукопись, написанную красными чернилами, и читал то с одного, то с другого пюпитра. Раз Тцара знал о моих приготовлениях, то состоялась настоящая маленькая премьера. Все были полны любопытства. Итак, поскольку я, помещённый внутрь колонны, не мог двигаться, меня отнесли на подиум при затемнении, и я медленно и торжественно начал:

 
Гаджи бери бимба
Гландриди лаули лонни кадори
Гаджама бим бери глассала
Гландриди глассала туффм и цимбрабим
Бласса галассаса туффм и цимбрабим.
 

Слова звучали с всё более тяжеловесным ударением, слова выдавались всё отчётливее, с обострением согласных звуков. Я очень скоро заметил, что мои средства художественного выражения, раз я хотел оставаться серьёзным (а я хотел любой ценой), не отвечали помпезности моей инсценировки. В публике я видел Брупбахера, Жельмоли[256]256
  Ганс Жельмоли (1877–1936) – швейцарский композитор и пианист.


[Закрыть], Лабана, госпожу Вигман[257]257
  Мэри Вигман (1886–1973) – немецкая танцовщица и хореограф, ученица Рудольфа фон Лабана.


[Закрыть]. Я боялся опозориться и держал себя в руках. Я уже закончил читать «Песнь Лабады к облакам» с правого пюпитра, а с левого – «Караван слонов»[258]258
  Балль приводит название двух своих поэм, которые читал в этот вечер в «Кабаре Вольтер». 23-го июня 1916 г., когда состоялось выступление, описанное в этой дневниковой записи, считается днём рождения дадаистской «звуковой поэзии».


[Закрыть] и снова повернулся к среднему пюпитру, усердно маша своими «крыльями». Тяжёлые ряды гласных и влачащийся ритм «Слонов» как раз ещё оставляли мне место для последнего подъёма. Но чем я должен закончить? Тут я заметил, что мой голос, за неимением лучшего, стал звучать, как стародавние жалобные причитания священнослужителя, в том молитвенном распеве, какой жалобно разносится по всем католическим храмам Востока и Запада.

Не знаю, что именно подсказало мне такое звучание. Но я начал распевать ряды своих гласных речитативом в церковном стиле и пытался не только сохранять серьёзность, но и принудить себя к этой серьёзности. В первый момент мне казалось, будто из моей маски в стиле кубизма показалось бледное, растерянное лицо мальчика, на котором была написана смесь испуга и любопытства. Десятилетнего мальчика, который на местных панихидах и торжественных мессах с трепетом, жадно не сводил глаз с губ священника[259]259
  Подразумевается: лицо самого Балля в детстве.


[Закрыть]. И тут, как я и скомандовал заранее, в зале погас электрический свет, и меня, залитого пóтом, словно епископа-чародея, вынесли с подиума вниз.

Перед стихами я зачитал несколько общих программных фраз. С этим родом звуковых стихотворений мы вообще отказывались от языка, испорченного журналистами и сделавшегося невозможным. Мы уходили в сокровенную алхимию слова, так мы отрекались от слова и сохраняли для поэзии её последний священный уголок. Мы отказывались от того, чтобы сочинять из вторых рук: то есть прибегать к словам (не говоря уже о фразах), которые не были изобретены новенькими с иголочки для собственного употребления. Уже больше нельзя достичь поэтического эффекта средствами, которые были ничем иным как отражённым вдохновением или перекладыванием тайком подсунутых гостинцев, а именно отрыжек – нет не духа – отрыжек образов.

Сюда мы причалили, прибыв из Локарно, как Робинзон к своему острову попугаев. Весь этот нетронутый пейзаж – quanta è bella [как он красив]![260]260
  Немецкое Landschaft женского рода согласовано с итальянским bella.


[Закрыть] Горы непроницаемой голубизны над розовыми садами. Маленькие островки, поблёскивающие в свете раннего утра. Наши чемоданы стояли на гальке под солнцем. Один за другим, сыскалась пара-тройка любопытных ребятишек и рыбаков, они-то и отвели нас наверх, в деревню.

Тцара открыл дадаистскую выставку под названием: La première aventure céléste de Monsieur Antipyrine[261]261
  «Первое небесное приключение господина Антипирина», см. Газовое сердце: Три ДАДАдрамы. Пер. и коммент. С. Шаргородского. – Б. м.: Salamandra P. V. V., 2012. – 108 с, илл. – PDF. – (Библиотека авангарда, Вып. VII). (Прим. переводчика.)


[Закрыть]. Но для меня самое большое приключение в настоящий момент – апатия и та тоска по выздоровлению, которая позволяет увидеть все вещи в новом, мягко заливающем свете. Три раза в день я опускаю свои голые бледные ноги в серебристо-голубую воду. Зелёные склоны виноградников, перезвон колоколов, карие глаза рыбаков кочуют по моей крови. Но я больше не нуждаюсь в поэзии! Все оболочки остаются лежать на берегу, под охраной змейки с золотой короной.

* * *

Мне пишут о новых материалах в искусстве (бумага, песок, дерево и тому подобное). А я им отвечаю, что влюбился в глухонемого пастуха и ищу то, что можно описать и зарисовать, чтобы создать себе «реальные гарантии» своего присутствия здесь.

Детство как новый мир, и всё по-детски фантастичное, всё по-детски прямое, по-детски образное – противовес перезрелости, миру людей созревших. Ребёнок на Страшном суде будет обвинять, Распятый – судить, Воскресший – прощать. Недоверие детей, их замкнутость, увиливание от знания, что их не поймут.

Детство ни в коем случае не само собой разумеющееся состояние, как зачастую думают. Это едва замечаемый мир с собственными законами, без исследования которых нет искусства, и без религиозного и философского признания которых никакое искусство не может устоять и быть воспринято.

Верующая фантазия детей, вместе с тем, подвержена всяческой порче и всяким извращениям. Превзойти их в простоте и детскости – вот лучшая самооборона.

Задним числом размышляю о наших цюрихских поисках нового: это могло бы стать славным эссе против [нынешнего] фантастического [времени], состоящим приблизительно из следующих тезисов:

Не надо путать логику но также и фантазию с Логосом.

Современность – не на твёрдых основах, она присутствует ещё только ассоциативно. Итак, мы живём в фантастическое время, которое делает выводы скорее из причастности [каким-то образам], чем из непоколебимых основ. Творческий дух может замутить с этим временем всё, что угодно. Оно повсеместно – беспошлинный товар, материал-основа.

* * *

Искусство в своём фантастическом измерении, как я уже помечал для себя раньше, обязано своим существованием совершенному недоверию. Поэтому художники, коль они скептики, впадают в поток фантастического времени; они плоть от плоти погибель. Они её посланцы и кровные родственники, как бы они ни вели себя противоположным образом. Их антитеза – это обман.

Художник, даже если он не соответствует нормам культуры, не обязательно должен быть фантастичным. Новый закон, который он принимает не всерьёз, может быть взят из норм будущего или очень далёкого прошлого.

Но фантастична и интуиция. Она образуется из пяти чувств и предлагает художнику всегда лишь трансформированные факты опыта, но не элементы формы.

* * *

Поскольку идеи, мораль, законы в наше время – лишь имена, академическая культура и предалась избыточному почитанию имён, вскармливая всякую небывальщину. Лишь потому, что эта культура не хочет изобличить себя, выставляя на обозрение безмерное лицемерие, можно обмануться: а именно, насчёт того, что жертвовать интеллектом ради неё не стоит. Сама культура фантастична и иррациональна. Её вера в «объективную науку» – вот причина всех фантазмов. Будущее, пожалуй, не будет жертвовать своим интеллектом, а формально противопоставит его фантастическому культу науки.

* * *

Новалис о фантазии: «Я знаю, что воображение охотнее всего приемлет самое зверское в духовном мире, но знаю и то, сколь во многом подобно всякое воображение грёзе – питающей расположение к ночи, одиночеству и бессмыслице. Грёза и воображение – самое единоличное достояние. Они – от силы для двух, но не более, людей. Их не удержать при себе и, тем более, не сделать непреходящими»[262]262
  Отрывок из письма немецкого писателя и поэта Новалиса (Фридриха фон Гарденберга, 1772–1801), отправленного супруге Августа Шлегеля Каролине (в девичестве Михаэлис, 1763–1809) 26-го февраля 1799 г. из города Фрейберга.


[Закрыть] (К Каролине, 27 февр. 1799).

* * *

Мой манифест на первом публичном вечере Дада (в здании Весовой палаты) был едва прикрытым отречением от друзей. Они и сами восприняли это так же. Виданное ли это дело, чтобы первый манифест нового, только что созданного дела отвергал само это дело его же приверженцами? И тем не менее было именно так. Когда дело исчерпано, я не могу долго при нём оставаться. Так уж мне дано от природы; все соображения против этого ничего не приносят.

Библиотечная «Гениальность и помешательство»[263]263
  Труд итальянского психиатра Чезаре Ломброзо (1835–1909) «Гениальность и помешательство» (1863), ещё в 1885 г. переведённый на русский язык.


[Закрыть] Ломброзо. Об обитателях сумасшедших домов я думаю сегодня не так, как десять лет назад. Новые теории, которые мы выдвигаем, касаются этой сферы, заставляя задуматься. Детскость, которую я сейчас имею в виду, граничит с инфантильностью, со слабоумием, с паранойей. Она исходит из веры в какую-то исконную память, в вытесненный до неузнаваемости и рассыпанный вдребезги мир, которая в искусстве высвобождается посредством безудержного подъёма духа, а в сумасшедшем доме – посредством болезни. Революционеров, которых я под таковыми подразумеваю, надо искать скорее в лечебницах, чем в нынешней мертвенно омашиненной литературе и политике. В бездумно инфантильном измерении, в помешательстве, где сломаны все сдерживающие механизмы, проступают недосягаемые древние слои [психики], нетронутые логикой и мыслительным аппаратом. Мир с определёнными законами и собственной формой, который ставит новые загадки и новые задачи, словно открытый континент. В самом человеке находится рычаг, с помощью которого можно поднять наш изношенный мир из петель. И для этого не нужно искать точку опоры где-то во внешнем мире, какую искал тот античный механик[264]264
  Отсылка к известной формуле Архимеда «Дайте мне точку опоры, и я поверну Землю».


[Закрыть].

С Эмми в церкви Виры на вечернем богослужении. Скольким явлениям и великим, хрестоматийным фигурам церковь предлагает один-единственный ключик. Рембрандта, например, понимаешь на такой католической вечерней службе, когда единственная свеча озаряет весь мистический купол. Вот так же достаточно и одной светлой мысли, чтобы озарить всё пространство духа, всю духовную ночь. Меня занимает мой собственный епископский костюм и то, как стали вырываться из моих уст слова жалобной молитвы на одном из последних вечеров[265]265
  См. запись от 23-го июня того же года, выше.


[Закрыть]. Рамки «кабаре Вольтер», где это происходило, мало для такого подходили, а внутренне я не был готов. И рефрен католической церкви memento mort [«помни, что смертен»] приобрёл тогда новое значение. Смерть – то, что противостоит земной мути и грязи. Они сидят в нас глубже, чем мы уверены, что знаем.

* * *

Церковь тоже пестра и фантастична – но только для постороннего взгляда. Её (мнимая) фантастичность происходит оттого, что Азбучное тут так глубоко погружено в себя. Поверхностный наблюдатель на в силах найти сюда путь, тайна остаётся скрыта от него. Занятость смертью составляет центральную заботу церкви. Проблема смерти стоит в центре всех её рассмотрений. Всё это здание, запечатлённое в образах, высится над склепом и катакомбами.

Мы читали «Записки из Мёртвого дома» Достоевского. Каторга и всякая тюрьма (Швейцария ведь тоже всего лишь тюрьма) воспитывают, погребая в себе преступника и предавая забвению его старую, прежнюю жизнь. Арестантская жизнь приводит к молитве и житиям святых, к осмыслению и пересочинению прежней жизни и существования в целом. Те, кто пережил тюрьму, арестанты нашего времени, не должны огорчаться этим. Не должны подпускать к себе горечь. «Чтобы ‹…› сказать узникам: выходите, и тем, которые во тьме: покажитесь», – восклицает Исайя[266]266
  Книга пророка Исайи, глава 49, стих 8–9. (Прим. переводчика.)


[Закрыть]. А пророку ли не знать, почему он призывает именно узников.

* * *

Колокола Магадино, Ронко, Асконы и Бриссаго – это башенные часы с музыкой, играющие изящные мелодии. Целый день они мечтательно поют. Горы и озеро: героический натюрморт, окаймлённый серебристым огнём.

Надо только быть честным и выражать сокровенные мысли – вот ты уже готов, чтобы тебя взяли под надзор. Это говорит о том, что лишь немногие могут отважиться признавать и излагать подлинное и глубочайшее в себе. Сколько же хитрости и ума расходует каждый из нас на контроль и подавление постоянно возникающих в нём настроений, мрачных мыслей, причуд, страстных желаний и ревностей! Так объясняются все размолвки в браках, обществах и бизнесах, где люди доверяют друг другу и потом уходят. То, что мы называем нашим собственным, личным делом – сутолока ошибок и дурачеств, в которых мы не раскаялись. Каждый пусть проверяет сам себя, сколь часто наедине с собой он желает, чтобы не стало его друга или даже близкого родственника, из-за малейшего пустякового повода. А всё потому, что о нашем окружении и вообще о вещах мы имеем лишь те представления, которым, как мы верим, можем как угодно сменить или вообще стереть. Но картинки и образы – это сами вещи, даже если вещи – не только картинки. С нарастающим почтением к языку пренебрежение к образу человека будет сходить на нет. Вся сдержанность, к которой зачастую сводится мораль, приносит мало пользы. Сила подавленных образов этим не устраняется. Исправление надо начинать в языке, воображение должно быть очищено. Не запретами, а более строгой конфигурацией в литературном выражении.

* * *

Отчаянный преступник как опытный тип личности. Ему не надо ни с кем считаться, ему нечем рисковать. У него в распоряжении вся его личность. Он может сам быть собственным подопытным кроликом и может подлежать собственной вивисекции. Никто не может ему это запретить. Какие примечательные вещи могут тут состояться!

Язык как социальный орган может быть разрушен, а процесс оформления образов при этом не обязательно пострадает. И даже кажется, что творческие силы от этого только выиграют.

Язык не единственное средство выражения. Самые глубокие переживания он не способен передать (на это следует обратить внимание при оценке литературы).

Разрушение органа речи может стать средством самоуглубления. Где нарушены связи, где прекращается всякое взаимопонимание, там растёт углубление в собственное «Я», отчуждение, одиночество.

Выплюнуть слова: дикий, парализованный, пустой язык людей в обществе. Симулировать серенькую скромность или безумство. А в душе пребывать в высоком напряжении. Достигнуть необъяснимой, неприступной сферы.

* * *

«Безумно красиво», эти слова хотят сказать: создано из последней, опасной глубины. Но что, если одно какое-то слово больше не воодушевляет меня, а расстраивает? Кто сталкивается с вещами – становится ли он тем, кто их приводит в гармонию? Вот, пожалуй, что меня заботит и гнетёт.

Рубинер защищает в журнале «Ди Аксьон» литераторов от разных воображаемых и реальных нападок. Я тоже вхожу в число нападающих, от кого надо защищаться.

«Слово „литератор“ у них ругательное, они унижают этим словом, они дискредитируют этим „литератором“». – Но это совсем не так, я не принадлежу к нападающим; и для меня это слово – почётный титул. Литератор – это человек, который лелеет слово ради самого слова. Только благодаря обширной специализации труда в рамках эпохи состоялось разделение между литераторами с одной стороны и поэтами и учёными с другой – на мой взгляд, неправильное разделение. Есть сегодня признанные поэты, потерявшие всякое представление о том, что слово прежде всего выражает их собственный уровень и их ценность. И есть учёные, чьи фразы опасаешься процитировать, не подвергнув их предварительной стилизации. Но есть и целая стая литераторов, которые гордятся своими энергичными трудами и каждым упорядоченным, завершённым ходом своей мысли, но, тем не менее, всякую критику считают справедливой. В этом смысле можно говорить о вечных литераторах-прогульщиках, как говорят о вечных студентах-прогульщиках. Было бы хорошо, если бы поэты и учёные снова стали больше литераторами (художниками слова, буквоедами), а литераторы снова стали больше учёными и поэтами (логиками и искателями чуда). Литература предполагает прежде всего литератора, хотя свой состав исчисляет в поэтах и учёных. И литературная критика должна, представляя книги, иметь в виду прежде всего литераторов, а из синтаксиса делать выводы о целом. Это кажется общим местом, но почему-то совсем не практикуется. Иначе откуда бы взяться такому количеству значительных поэтов и профессоров, которые не умеют как следует писать.

* * *

У типа современных литераторов (у денди) осталось что-то от элегантности стиля и гуманистического засилья. (Литературная) стилизация фактов, то есть их восприятие в личной форме, важнее, чем самый интересный, но бесформенный вывод о самом факте. Что не исключает «обоюдной сложности»: первое: что литератор достигает объективной стилизации, и второе: что учёный предъявляет стилизованный вывод.

* * *

Из «Флобера и критики» Генриха Манна[267]267
  Эссе немецкого писателя Генриха Манна (1871–1950) «Флобер и критика» (1905).


[Закрыть]:

«Следует любить только одно: красоту, совершенную красоту. Ту, что независимо от конкретного лица, от её материальной основы, даже, может быть, от смысла слов, обретает бытие во фразах, подобных тайным и чудодейственным формулам. Красоту, непостижимую даже для тех, кто этими формулами священнодействует».

Вот это и есть «объективная красота». Но ещё одна фраза оттуда:

«Где только можно, он [Флобер] видел в рецензиях враждебность [к своим книгам]; а где нельзя, он удивлялся, что такого неприятия нет. Он, наверняка, необоснованно презирал тех, кто требовал от него „сердца“ Целомудрие и вышнюю смесь презрения [к своим героям] и постижения [их внутреннего мира] в одном мастере [слова], который оставался скрытым за миром своих образов, эти „сердечные“ вынести не могли».

Это понятно; ведь они искали «естественности» у того, кто не мог признать естественное, не отрёкшись при этом от самого себя.

* * *

Я предлагаю новую игру для компании. Зачитывается любая фраза из ведущих журналов и предлагается отгадать автора.

Франк считает: надо работать до воспаления мозга, пока не отвалишься от письменного стола. Пока не появится отвращение к написанному. Вот тогда работа готова. Флобер так уже говорил. Он художник слова, вроде аскета.

* * *

Люди не хотят понять, что революция не может быть «сделана» – разве что путём «ускоренной подготовки». Переворот в Германии ожидаемо случился из неустроенности, истощённости. Такое нельзя сделать, такое делается само. Можно только постараться быть справедливым по отношению к фактам и к присущему эпохе стилю. А потом уже громыхать вещами, если у них выйдет громыхать. И на этом фундаменте строить новое.

* * *

«Наша Орлеанская дева»[268]268
  «Орлеанская дева» – романтическая трагедия Шиллера о Жанне д'Арк, но здесь, вероятно, имеется в виду глава из романа его супруги, Эмми Хеннингс «Клеймо» (см. запись от 22-го февраля 1920 г.). Также эта строчка есть в стихотворении немецкого поэта Иоганнеса Бехера (1891–1958), завсегдатая кабаре Вольтер, которое было посвящено супруге Балля, «Эмми» (1916).


[Закрыть]: глава из нежных мечей и знамён; пронизанная словами, одухотворённая в слове.

О примечательной власти времени надо мной. Я-то думал, что истинной властью надо мной обладают только красота и бедность, а теперь вижу, что это был обман. Времени требуется – чтобы исповедаться в своих недугах – тот, через кого оно будет вещать. Себе в утешение могу сказать лишь одно: дело, может быть, не столько в том, что ты делаешь, сколько в том, где при этом твои уши.

Как дадаисты, мы выдвигали требование: найти молодого человека со всеми его преимуществами и недостатками, со всем его добром и злом, со всеми его циничными и восторженными личинами, безотносительно ко всякой морали, и, тем самым, исходя из следующей нравственной посылки. Найти его, чтобы вознести на пьедестал человека всего целиком (а не только ту часть, которую получается «образовать» в правильном ключе, которая полезна обществу или подходит имеющейся системе). Это была ошибка. Разве «природное» детство и юность божественны? Весьма неправдоподобно.

Далее: мы хотели отдать должное фактам, всегда многообразным (мрачным, смешным, возвышенным или обескураживающим), которые в совокупности образуют «иррациональное, безрассудно-сублимированное, неисчерпаемое чудо жизни». И здесь тоже смешана истина и заблуждение. Надо разделять безрассудное. Сверхразумное и неразумное – безрассудно и то, и другое. Взыскуя жизни, мы впали в суеверие, что к нашим «безрассудствам» надо причислить и саму жизнь. Но необходимо отделять «природное» от того, что над ним возвышается.

И тотчас встаёт вопрос о границах. Наше время пытается сделать так, чтобы сверхъестественное показалось вполне естественным. Где же твёрдые рамки сверхъестественного? Я не нахожу другого слова, лишь: в обособленности; в покинутости, в самоустранении из времени. Тогда над обыкновенным миром возвысишься раньше, чем того ждёшь. Всегда всё удерживать взором, в той самой мере, в какой можешь отделить себя от эпохи, не отрекаясь от жизни, от красоты, от непостижимого. Так лучше всего добьёшься разделения.