Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература второй половины XIX века"

Жил-был на свете дурак.

Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.

Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?

Внезапная мысль озарила, наконец, его темный умишко… И он, ни мало не медля, привел ее в исполнение.

Встретился ему на улице знакомый – и принялся хвалить известного живописца…

– Помилуйте! – воскликнул дурак. – Живописец этот давно сдан в архив… Вы этого не знаете? Я от вас этого не ожидал… Вы – отсталый человек.

Знакомый испугался – и тотчас согласился с дураком.

– Какую прекрасную книгу я прочел сегодня! – говорил ему другой знакомый.

– Помилуйте! – воскликнул дурак. – Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы – отсталый человек.

И этот знакомый испугался – и согласился с дураком.

– Что за чудесный человек мой друг N. N.! – говорил дураку третий знакомый. – Вот истинно благородное существо!

– Помилуйте! – воскликнул дурак. – N. N. – заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто ж этого не знает? Вы – отсталый человек!

Третий знакомый тоже испугался и согласился с дураком, отступился от друга. И кого бы, что бы ни хвалили при дураке – у него на все была одна отповедь.

Разве иногда прибавит с укоризной:

– А вы все еще верите в авторитеты?

– Злюка! Желчевик! – начинали толковать о дураке его знакомые. – Но какая голова!

– И какой язык! – прибавляли другие. – О, да он талант!

Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведывать у него критическим отделом.

И дурак стал критиковать все и всех, нисколько не меняя манеры своей, ни своих восклицаний.

Теперь он, кричавший некогда против авторитетов, – сам авторитет – и юноши перед ним благоговеют – и боятся его.

Да и как им быть, бедным юношам? Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть… но тут, поди, не возблагоговей – в отсталые люди попадешь!

Житье дуракам между трусами.

Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?

Однажды, много лет тому назад, – он был еще юношей, – прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.

Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.

Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у него было жалостливое – и он надеялся на свою силу.

Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.

Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.

Освобожденный старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:

– Храбрый юноша, твое великодушие не останется без награды. На вид я – убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра ранним утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана – и ты убедишься в справедливости моих слов.

Джиаффар подумал: «На вид человек этот нищий, точно; однако – всяко бывает. Отчего не попытаться?» – и отвечал:

– Хорошо, отец мой, приду.

Старик взглянул ему в глаза и удалился.

На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.

Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.

По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.

Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.

Три плода – три яблока – висело на тонких, кверху загнутых ветках: одно, средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое, большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.

Все дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.

– Юноша! – промолвил старец. – Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый – будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный – будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый – будешь нравиться старым женщинам. Решайся!.. и не мешкай! Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!

Джиаффар понурил голову – и задумался.

– Как тут поступить? – произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою. – Сделаешься слишком умным – пожалуй, жить не захочется; сделаешься богаче всех людей – будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!

Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:

– О, мудрейший юноша! Ты избрал благую честь! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно… И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто завидовать не станет.

– Поведай мне, старец, – промолвил, встрепенувшись Джиаффар, – где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?

Старик поклонился до земли – и указал юноше дорогу.

Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?

Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь.

Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.

– Возьмем мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлебку посолить…

– А мы ее… и не соленую, – ответил мужик, ее муж.

Далеко Ротшильду до этого мужика!

Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:

Как хороши, как свежи были розы…

Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит:

Как хороши, как свежи были розы…

И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще на вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, – но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы…

А в комнате все темней и темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шепот…

Как хороши, как свежи были розы…

Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старого пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

Как хороши, как свежи были розы…

Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли…

Как хороши, как свежи были розы…

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!

«Стихотворения в прозе» – новый жанр, который Тургенев ввел в литературный обиход.

Жанр этот по своей сути синтетический, так как объединяет в себе произведения, имеющие черты басен («Дурак»), притч («Восточная легенда», «Два богача»), лирических отрывков («Как хороши, как свежи были розы…»), описаний («Русский язык») и т. д.

Той общей основой, на которой объединяются данные разножанровые произведения, является акцент именно на восприятие автором того или иного описания, предания и проч. На первый план выходит не сам сюжет, но те чувства, которые он пробуждает в душе автора и которыми он хочет поделиться с читателем. Это и есть то, что называется «лиризм». В соответствии с этим, название – «стихотворения в прозе» – очень верно отражают внутреннюю сущность жанра.

Н. А. Некрасов

Краткие биографические сведения:

Некрасов Николай Алексеевич

1821. 28. 11. (10. 12.) – родился в местечке Немиров ныне Винницкой обл. в дворянской семье. Детские годы прошли в с. Грешнево (ныне село Некрасово) близ Ярославля, в имении отца.

1832—1837 – учеба в Ярославской гимназии.

1939 – неудачная попытка поступления в Петербургский университет (в 1839—1840 считался вольнослушателем). После отказа сына поступить на военную службу отец отказывает ему в наследстве и содержании. Жизнь в Петербурге, трудное материальное положение, нищета.

1838 – опубликованы первые стихи. Первый сборник стихов, опубликованный Некрасовым в 1840 г. «Мечты и звуки» носил подражательно-романтический характер, не имел успеха, был удостоен резкого отзыва Белинского. Некрасов, скупив все экземпляры книги, уничтожил их. Впоследствии Некрасов испытал сильное влияние идей Белинского.

С 1840 – начинает сотрудничать в многочисленных печатных изданиях. Пишет (для заработка) статьи, фельетоны, рецензии и проч.

1845 – публикует очерк «Петербургские углы» и др. произведения, в которых намечается поворот Некрасова в сторону «жизненной правды». Примыкает к «натуральной школе».

1847—1866 – редактировал и издавал журнал «Современник». Знакомство с А. Я. Панаевой, которая становится женой Некрасова. В 50-е гг. выводит на первые позиции в журнале Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова.

С 1868 – совместно с М. Е. Салтыковым-Щедриным редактировал журнал «Отечественные записки». Проникается идеями народничества, хождения в народ. Многие произведения 70-х гг. пронизаны именно этим пафосом.

1856 – поэма «Саша», стихотворения «Школьник», «Поэт и гражданин».

1861 – поэма «Коробейники», стихотворение «Крестьянские дети».

1862 – стихотворения «Зеленый шум», «В полном разгаре страда деревенская».

1863—1864 – поэма «Мороз, Красный нос», стихотворения «Памяти Добролюбова», «Железная дорога».

1870 – поэма «Дедушка», детское стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы».

1872—1873 – поэма «Русские женщины», цикл «Три элегии».

1874 – «Элегия» («Пускай нам говорит изменчивая мода…»).

1875—1876 – сатирическая поэма «Современники».

1863—1877 – незаконченная поэма «Кому на Руси жить хорошо», цикл «Последние песни».

1877 – умер в Петербурге после продолжительной болезни. Похоронен в Петербурге.

Кому на Руси жить хорошо

 
В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож,
Сошлися – и заспорили:
Кому живется весело,
Вольготно на Руси?
Роман сказал: помещику,
Демьян сказал: чиновнику,
Лука сказал: попу.
Купчине толстопузому! —
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
Вельможному боярину,
Министру государеву.
А Пров сказал: царю…
Мужик что бык: втемяшится
В башку какая блажь —
Колом ее оттудова
Не выбьешь: упираются,
Всяк на своем стоит.
 

За спором мужики не замечают, как наступает вечер. Разложив костер, сбегали за водкой, закусили и опять принялись спорить, кому живется «весело, вольготно на Руси», даже подрались. В это время к костру подлетел птенчик, Пахом его поймал. Перед мужиками появляется птичка-пеночка, просит отпустить птенчика, а взамен рассказывает, как найти скатерть-самобранку. Пахом отпускает птенчика, мужики идут указанным путем, находят скатерть-самобранку. Решают, что пока не выяснят, кому живется «весело, вольготно на Руси», не возвращаться домой.

Глава 1

Поп

Мужики отправляются в путь. Вокруг «идут холмы пологие с полями, с сенокосами, а чаще с неудобною, заброшенной землей». Поначалу странникам встречаются крестьяне, «мастеровые, нищие, солдаты, ямщики». Мужики не спрашивают их, как им живется: «солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются, – какое счастье тут?» К вечеру путникам встречается поп. Они спрашивают его о поповском житье. Поп отвечает: «В чем счастие, по-вашему? Покой, богатство, честь…» Затем доказывает, что покоя у попа нет: грамота поповскому сынку достается трудно, священство поповичу обходится еще дороже. Попа призывают к умирающему в любое время дня и ночи, в любую глушь, в любую погоду. Приходится слушать предсмертные хрипы, видеть слезы сирот. Почета у попа тоже нет: «Скажите, православные, кого вы называете породой жеребячьею?.. С кем встречи вы боитеся, идя путем-дорогою?.. О ком слагаете вы сказки балагурные и песни непристойные и всякую хулу?..» Мужики соглашаются. Поп доказывает, что и богатства у попа тоже нет: раньше было множество дворянских усадеб – «что свадеб там игралося, что деток нарождалося на даровых хлебах!» А в настоящее время «рассеялись помещики по дальней чужеземщине и по Руси родной… Перевелись помещики, в усадьбах не живут они и умирать на старости уже не едут к нам… Никто теперь подрясника попу не подарит!»

 
Случается, к недужному
Придешь: не умирающий,
Страшна семья крестьянская
В тот час, как ей приходится
Кормильца потерять!
Напутствуешь усопшего
И поддержать в оставшихся
По мере сил стараешься
Дух бодр! А тут к тебе
Старуха, мать покойника,
Глядь, тянется с костлявую,
Мозолистой рукой.
Душа переворотится,
Как звякнут в этой рученьке
Два медных пятака!..
 

Поп уезжает, мужики отправляются дальше.

Глава 2

Сельская ярмарка

Со всех сторон мужики видят скудное житье. В реке мужик купает коня. Странники спрашивают, куда делся из деревни народ. Тот отвечает, что ушел на ярмарку в село Кузьминское. Мужики решают тоже пойти на ярмарку. Следует описание ярмарки: народ торгуется, пьет, гуляет. Один мужик пропил все деньги вместо того, чтобы купить домашним подарков. Плачет перед народом, говорит, что жалко внучку, которой обещал гостинца. Народ слушает, жалеет его, но «вынуть два двугривенных – так сам ни с чем останешься». Однако некий Павлуша Веретенников, которого звали «барином» за то, что он «носил рубаху красную, поддевочку суконную, смазные сапоги», купил ему для внучки ботиночки. Старик даже забыл ему сказать спасибо, зато «крестьяне прочие так были разутешены, так рады, словно каждого он подарил рублем!» На ярмарке даже есть лавочка с книгами – второсортным чтивом, портретики генералов с множеством орденов.

 
Эх! Эх! Придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой, люди, люди русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
 

Странники смотрят представление в балагане «комедию с Петрушкою, с козою барабанщицей». Некоторые, как кончится комедия, идут «за ширмочки», братаются с актерами, которые «играли на помещика», а теперь «люди вольные, кто поднесет-попотчует, тот нам и господин». Все им щедро дают денег, подносят хмельного, сами выпивают с ними.

Глава 3

Пьяная ночь

Народ возвращается после ярмарки по домам. Все пьяные, «народ идет и падает, как будто из-за валиков картечью неприятели палят по мужикам». Какой-то мужик закапывает свою поддевку, уверяя, что хоронит свою матушку. Два крестьянина тащут друг друга за бороды. В канаве бабы ссорятся: у кого дома хуже. Каждая говорит, что у нее. «Без ругани, как водится, словечко не промолвится, шальная, непотребная, слышней всего она!» Странники видят Веретенникова, того, что пьяному мужику купил башмаки для внучки. Тот говорит:

 
Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы, канавы валятся —
Обидно поглядеть!
 

Один из присутствующих мужиков, Яким, возражает ему:

 
Нет меры хмелю русскому.
А горе наше мерили?
Работе мера есть?
Вино валит крестьянина,
А горе не валит его?
Работа не валит?
…
У каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, – и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А все вином кончается.
 

Мужики рассказывают Веретенникову о Якиме Нагом, который «живал когда-то в Питере, да угодил в тюрьму: с купцом тягаться вздумалось! Как липочка ободранный, вернулся он на родину и за соху взялся». Однажды он накупил сыну картиночек, развесил их по стенам и «сам не меньше мальчика любил на них глядеть». Однажды деревня загорелась. У Якима было «за целый век накоплено целковых тридцать пять». Вместо того, чтобы спасать деньги, Яким начал снимать со стен картинки. Деньги сплавились в комок, за который скупщики предлагали потом всего одиннадцать рублей. А картинки Яким повесил и в новую избу. Яким подтверждает рассказ. Остальные с Якимом соглашаются:

 
Пьем – значит, силу чувствуем!
Придет печаль великая,
Как перестанем пить!
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
 

Идут молодцы, поют песню «про Волгу-матушку, про удаль молодецкую, про девичью красу». Под песню расплакалась «молодушка одна», что она у мужа ревнивого на привязи, что он пьяный на возу храпит, но и во сне ее сторожит. Пытается спрыгнуть с воза, но муж «привстал – и бабу за косу, как редьку за вихор!» Странники вспоминают о собственных женах, грустят по ним, хотят побыстрее узнать, кому «живется весело, вольготно на Руси», и вернуться домой.

Глава 4

Счастливые

Странники прохаживаются в праздничной толпе с ведром водки, добытой при помощи скатерти-самобранки. Кидают клич, есть ли счастливые среди присутствующих, обещают водки. Первым приходит рассказывать о своем счастье тощий уволенный дьячок, уверяет, что счастье «не в соболях, не в золоте, не в дорогих камнях», а в «благодушестве» и вере в царствие небесное, говорит, что тем и счастлив. Странники не дают ему водки. Следующей приходит старуха и говорит, что у нее на огороде уродилось «реп до тысячи», вкусных и крупных. Над бабкой посмеялись, водки не дали, сказали: «Ты дома выпей, старая, той репой закуси». Затем приходит солдат с медалями, говорит, что счастлив, так как был в двадцати сражениях, а не убит, били его палками, а не убили, голодал, а не умер. Ему дали водки. Следующим приходит каменотес и рассказывает о своем счастье: он обладает большой силой – шутя управляется с огромным молотом. Ему возражает «мужик с одышкою, расслабленный, худой», советует не хвастаться силой, рассказывает, что и он когда-то обладал большой силой, был каменщиком, тоже хвастался, за что «Бог и наказал». Подрядчик смекнул, что «простоват детинушка» и начал хвалить. «А я-то сдуру радуюсь, за четверых работаю!» Подрядчик подначивает работника, накладывает ему ношу «в четырнадцать пудов», которую тот вносит на второй этаж. С той поры он зачах. Едет помирать на родину. В вагоне начинается эпидемия, на станциях выгружают мертвых, каменщик бредит, ему чудится, что он режет петухов, но все-таки добирается живым домой – в этом и счастье.

Приходит дворовый человек, кричит, что у него счастье не мужицкое, рассказывает, что «у князя Переметьева я был любимый раб», что дочка вместе с барышней училась французскому, что ей позволялось сидеть в присутствии госпожи. Хвастается, что «с французским лучшим трюфелем» лизал тарелки после господ, допивал из рюмок иностранные напитки, а потому получил «благородную болезнь» – «По ней я дворянин! Не вашей подлой хворостью, не хрипотой, не грыжею – болезнью благородною, какая только водится у первых лиц в империи» – подагрой. Странники прогоняют его, говоря, что у них «вино мужицкое». Следующим подходит белорус, утверждает, что его счастье в хлебушке, которого он может есть сколько угодно – «жую не нажуюсь», а в Белоруссии ел хлеб с мякиною и корой. Пришел мужик со свороченной на сторону скулой, промышлявший охотой на медведей, сказал, что товарищей его заломали медведи, а он жив. Странники поднесли и ему водки. Нищие хвастаются, что они счастливы, так как им часто подают большое подаяние. Странники поняли, что зря водку тратили:

 
Эй, счастие мужицкое!
Дырявое с заплатами,
Горбатое с мозолями,
Проваливай домой!
 

Странникам советуют о счастье спросить у Ермилы Гири-на, который держал мельницу. По суду мельницу решают продать. На торгах Ермила торгуется с купцом Алтынниковым – каждый поднимает цену. Ермила выиграл торг, но подьячие, изменив первоначальные правила торгов, потребовали третью часть стоимости сразу. У Ермилы не было денег, до дома ему было ехать далеко, а деньги надо было внести в течение часа. Он пошел на торговую площадь и обратился к людям, все им рассказал. Попросил одолжить ему денег, сказал, что в следующую пятницу всем деньги вернет. Люди откликнулись на его просьбу, дали ему денег – кто рубль, кто гривенник – набралось даже больше, чем нужно. Ермила отдал деньги подьячим, мельница стала его. В следующую пятницу, как и обещал, он рассчитался со всеми. Записывать в прошлый раз было некогда, поэтому он отдавал деньги всем, кто подходил. Но никто не спросил лишнего, даже остался один рубль. Ермила долго ходил по площади, спрашивая, чей рубль. Не найдя владельца, отдал его нищим. Странники удивляются, почему народ поверил Ермиле. Им отвечают, что добился он этого правдою. Рассказывают, что Ермила был в вотчине князя Юрлова, полковника жандармского корпуса, писарем. Он служил пять лет и ни с кого не брал мзды, был справедлив и внимателен к каждому. Но его выгнали. На его место пришел новый писарь – хапуга и прохвост. Но скоро старый князь умер, приехал «князь молоденький», прогнал старых прихвостней и велел крестьянам избрать бурмистра. Все единодушно выбрали Ермилу, несмотря на его молодость. Ермила все решал по справедливости, «в семь лет мирской копеечки под ноготь не зажал, в семь лет не тронул правого, не попустил виновному, душой не покривил». Один из присутствующих, священник, возражает, что это не так. Рассказчик соглашается и рассказывает, что однажды Ермила «свихнулся» – из рекрутчины меньшого брата Митрия «повыгородил», вместо Митрия пошел сын крестьянки Ненилы Власьевны. С того времени Ермила затосковал – не ест не пьет, говорит, что преступник. Кается перед народом, говорит, что судил по совести, теперь пускай его судят, упал на колени перед Ненилой Власьевной. Кончилось тем, что сына Ненилы Власьевны вернули, Митрия забрали, на Ермилу наложили штраф. Но Ермила после этого «год как шальной ходил», «как ни просила вотчина, от должности уволился», взял в аренду мельницу, установил на ней справедливый порядок – все шли строго по очереди. Рассказчик советует странникам сходить к Гирину. Другой крестьянин возражает, что «зря проходите», так как Ермил в остроге: поднялся бунт – по какой причине не ведомо – так что понадобились даже правительственные войска. Во избежание кровопролития решили обратиться к Ермиле Гирину, так как надеялись, что его народ послушает. Рассказ прерывается, так как при дороге завопил пьяный лакей (у которого подагра) – его секут за то, что попался в воровстве. По окончании наказания лакей вскакивает и опрометью бежит прочь – «болезнь ту благородную вдруг сняло как рукой!» Тот, кто рассказывал о бунте, собирается уходить, на вопросы странников о том, что было дальше, отвечает, что расскажет при следующей встрече.

Утром странники встречают коляску, в которой едет помещик.

Глава 5

Помещик

Помещик был «румяненький, осанистый, присадистый, шестидесяти лет; усы седые, длинные, ухватки молодецкие». Фамилия помещика – Оболт-Оболдуев. Он принимает мужиков за грабителей и даже выхватывает пистолет, но когда те рассказывают ему, в чем дело, помещик от души смеется, затем слезает с коляски, приказывает лакею подать подушку, рюмку хересу и начинает рассказывать про помещичье житье. Вначале заводит речь о древности своего рода: по отцу самый древний предок – татарин Оболт Оболдуев, который волками и лисицами тешил государыню, за что ему было пожаловано два рубля (о чем упоминается в летописи двухсотлетней давности), а на именины государыни его медведь «ободрал». Странники замечают, что «с медведями немало их шатается прохвостов и теперь». Помещик кричит «Молчать!» и продолжает рассказ. По линии матери самый древний предок – князь Щепин, который (как гласит летопись трехсотлетней давности) вместе с каким-то Васькой Гусевым «пытал поджечь Москву, казну пограбить думали, да их казнили смертию». Помещик вспоминает старые благословенные времена, когда «не только люди русские, сама природа русская покорствовала нам», роскошные пиры, жирные индейки, сочные наливки, актеров собственных вспоминает и «прислуги целый полк». С нежностью говорит о псовой охоте, которой увлекались помещики былых времен. А более всего помещик тоскует по неограниченной власти:

 
Кого хочу – помилую,
Кого хочу – казню.
Закон – мое желание!
Кулак – моя полиция!
 

Помещик рассказывает, каким он был добрым, как «в воскресенье светлое со всей своею вотчиной христосовался сам», утверждает, что на праздники в его дом для молитвы допускались крестьяне:

 
Страдало обоняние,
Сбивали после с вотчины
Баб отмывать полы!
Да чистота духовная
Тем самым сберегалося,
Духовное родство!
 

По словам помещика, крестьяне отовсюду несли им «подарки добровольные». Теперь все пришло в упадок – «сословье благородное как будто все попряталось, повымерло!» Помещичьи дома разбирают на кирпичи, сады, которые растили много лет, крестьяне рубят на дрова, воруют лес.

 
Поля – недоработаны,
Посевы – недосеяны,
Порядку нет следа!
…
Усадьбы переводятся,
Взамен их распложаются
Питейные дома!..
Поят народ распущенный,
Зовут на службы земские,
Сажают, учат грамоте, —
Нужна ему она!
На всей тебе, Русь-матушка,
Как клейма на преступнике,
Как на коне тавро,
Два слова нацарапаны:
«Навынос и распивочно».
Чтоб их читать крестьянина
Мудреной русской грамоте
Не стоит обучать!
 

Помещик недоумевает, почему «писаки праздные» призывают его учиться, трудиться, говорит, что он «не крестьянин-лапотник», а «божиею милостью российский дворянин».

 
Россия – не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот полов не выметет,
Не станет печь топить…
 

Помещик сетует, что он живет в деревне сорок лет, но не может отличить ячменного колоса от ржаного, а его призывают трудиться.

 
…Чему учился я?
Что видел я вокруг?
Коптил я небо божие,
Носил ливрею царскую,
Сорил казну народную
И думал век так жить…
И вдруг… Владыко праведный!
Помещик зарыдал.
 

Крестьяне сочувствуют помещику, думают про себя:

 
Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!..»