Текст книги "Год маркетолога"

Глава четырнадцатая

«Никто не ждал испанской инквизиции» – не помню, где и когда услышанная фраза то ли из песни, то ли из фильма как нельзя лучше характеризует наше отношение к внезапным катастрофам. И даже если мы вполне осведомлены о деятельности этой самой инквизиции, ведь не в подполье же она свирепствует, то до последнего момента не верим, что деятельность эта распространится и на нас. По всей видимости, это просто защитная реакция организма: ну нельзя же все время жить в страхе – придет, не придет, так и удовольствия от жизни никакого не получишь. И потом, почему именно к нам должна зайти инквизиция, ведь мы же ничего такого не делали? К соседу зашли уже? Значит, он что-то делал, раз зашли, а мы ничего не делали. Так и получается, что приходит беда всегда неожиданно. Потом, задним числом понимаешь – это надо было сделать по-другому, а то, может быть, и вообще не делать, но это уж потом, после первого знакомства с инквизицией.

Если спросите меня, то в нашем конкретном случае инквизиция пришла в августе, но тогда ее мало кто заметил. Те же, кто заметил в августе, заметили и раньше, когда лопнула вся эта афера с Фани и Фредди. Уже тогда надо было понять, что все признаки болезни налицо, но наступило лето, нефть стоила под сто пятьдесят, все это где-то далеко и нас не касалось, потому что опять же нефть стоила под сто пятьдесят, да плюс стабилизационный фонд, да плюс золотовалютные резервы.

В начале августа мало что изменилось. Фондовый рынок еще не перешел в режим свободного падения, все еще было лето, и мало кто мог представить, что нефть опустится ниже ста, плюс опять же стабилизационный фонд, золотовалютные резервы, «Зенит» выиграл Суперкубок, да не у кого-нибудь, а у МЮ[47]47
  «Манчестер Юнайтед».


[Закрыть], плюс, конечно, у каждого свои заботы, независимо от их объективной значимости всегда более важные, чем события, происходящие в окружающем мире.

Лично у меня таких событий было сразу несколько. Ирина вернулась после изнурительной учебы во Франции отдохнувшей, загорелой, очень красивой и почти что чужой. Это я как раз не задним числом так говорю, это я в первый же момент почувствовал, когда открыл дверь, увидел ее, протянул букет цветов, попытался обнять, но все вместе получилось нескладно…

– Такие чудесные цветы, спасибо.

– Я так рад тебя видеть, ты такая красивая…

– Я тоже рада, наконец-то дома, давай я цветы поставлю, жалко будет, если завянут…

– Да бог с ними…

– Нет, нет, я быстро…

И вот она уже на кухне шуршит целлофаном, а я стою в прихожей, как пришел – в костюме, в туфлях, – и не понимаю, то ли мне за ней идти, то ли переодеваться и руки мыть. За все эти годы не было такого, чтобы мы не виделись почти две недели, но за все эти годы и не было такого, чтобы я испытывал перед ней такую вину. Но даже и на этом не мог я сосредоточиться, потому что за час лишь до выезда из офиса разговаривал с Настей, которая просила меня придумать что-нибудь и приехать в Лондон, и я обещал постараться, хотя уже сделал выбор и решил для себя твердо, что не буду с ней больше встречаться. Я гордился твердым решением и хотел, чтобы Ирина хоть как-то разделила со мной эту гордость, чтобы, не зная ничего, почувствовала, что я опять с ней и только с ней, но две недели, по-видимому, большой срок, и нарушается что-то в тщательно отрепетированных мизансценах семейной жизни, и нужно много восстанавливать – настроение, интонации, жесты…

Так же непривычно прошел и остаток вечера.

– Так болтало над Москвой – до сих пор голова кружится. Ну, как ты? Что на работе? Нравится быть начальником? Воздух в Москве ужасный, каждый раз, когда выходишь в «Шереметьево», чувствуешь… Ты не сердись, я что-то сама не своя, месячные, что ли, скоро… да вроде не должно… может, из-за перелета? Дай мне таблетку, пожалуйста, живот болит – не могу больше терпеть… Ну расскажи, расскажи мне, как ты здесь холостяком жил? Понравилось? Телок через Интернет выписывал? Налей мне чаю еще, пожалуйста, смотри, какие конфеты я вкусные привезла, попробуй, тебе понравится…

– Странно, ты такой красавицей приехала и как будто на глазах у тебя силы уходят… Может, тебе лечь лучше? Выпей таблетку, чего терпеть. Я-то думал, ты мне порасскажешь всего, сходим куда-нибудь, вина выпьем… Да нет, что ты, как я сердиться могу, перестань, не думай даже об этом… Холостяцкая жизнь мне, конечно, понравилась, но с тобой все равно лучше. Как-то ты безрадостно на меня посмотрела. Ну ладно, не так же болит, что прямо уж и пошутить нельзя. Все равно еще раз скажу – с тобой лучше. Даже если ты не улыбаешься, все равно лучше. А на работе что – на работе летнее затишье, даже покомандовать особенно некем. Вот, так что на работе все спокойно – ну, это тебе не интересно. Андрей позвонил сегодня и сказал, что еще на несколько дней задержится, если ничего срочного. Так что все как обычно… Может, фильм какой-нибудь посмотрим? Я тут диски купил, сейчас принесу – выбери что-нибудь…

Потом я убрал со стола, и мы смотрели кино, я нежно гладил ее гладкие загорелые ноги, чувствуя при этом обычное возбуждение. Потом я понял, что Ирина тихо заснула под мое поглаживание. Все это было странно и непривычно, и, конечно же, я понимал, что дело ни в какой не усталости и ни в каком перелете и никак не в загрязнении московского воздуха. Что-то изменилось в наших отношениях, и изменилось не сегодня и не тогда, когда она была во Франции, а еще до отъезда. Фигуры на экране телевизора продолжали разматывать уже утерянную мной нить сюжета, а я пытался разобраться в происходящем. И зная за собой одну большую вину, никак не мог понять, как Ирина могла это почувствовать: по голосу, по интонации или просто увидела sms на оставленном по рассеянности телефоне. Но что удивительно: все эти размышления текли как-то неторопливо, со спокойным сердцем. Я смотрел на спящую любимую мою женщину – беззащитную, привлекательную, желанную, – и, конечно, я хотел, чтобы все было как раньше, и при этом больше всего хотел, чтобы она ничего не узнала и чтобы у нее не болел живот. Как хорошо, что никто не знает, какими мыслями иногда занята наша голова.

К новым ощущениям, которые за ночь было не переварить, с утра добавилось еще одно: как пережить субботу с воскресеньем. Вот такого действительно никогда не было – самые радостные это были дни, когда можно долго валяться в постели, пробуждая друг друга ласками, и потом долго заниматься любовью, наслаждаясь красотой, молодостью и здоровьем. Но в эту субботу Ирина сорвалась с утра в спортивный клуб, будто и не болел накануне живот, – «я так разъелась за эти десять дней, почти полтора килограмма набрала» – ну уж тут все ясно стало. Знает. Знает и почему-то не хочет об этом говорить.

Я люблю во всем ясность и ненавижу двусмысленность. Мне физически тяжело находиться в состоянии недомолвок, отвода глаз и многозначительной тишины. Я проснулся с готовым решением, если виноват, то надо отвечать, и если не заговорит, то нужно это сделать самому. И я заговорил за обедом – тренировка явно пошла Ирине на пользу, и хотя бы часть ее беспричинного гнева сменилась милостью.

– Я вчера такая ужасная была, извини, Костя, и сегодня еще уехала с утра, но мне нужно было, наверное, в себя прийти, мне какое-то время нужно – не торопи меня… – И грустные глаза, полуприкрытые ресницами, каждое слово отдается болью…

– Я дам тебе сколько угодно времени и не буду никуда торопить, только скажи мне, в чем дело? Все эти твои слова так не вяжутся с твоим цветущим видом, что случилось-то, Ирина? Что не так, скажи мне?

– Это я должна тебе сказать, что не так?

– Но ведь это ты не можешь прийти в себя, не я. Скажи, отчего ты не можешь прийти в себя.

– А ты мне ничего не хочешь сказать? – чуть ли не в первый раз за эти два дня она посмотрела мне прямо в глаза.

– О чем?

– О себе, о нас… Костя, я тебя читаю как открытую книгу. И если ты обманываешь меня, то я это знаю, где бы ни находилась, хоть во Франции, хоть в Америке. Если хочешь, чтобы все было по-старому, скажи правду, если не хочешь – не говори, но я не могу делать вид, будто ничего не происходит. Я тебя тоже не буду торопить, как решишь, так и скажешь. И тогда мы оба будем знать, что нам делать дальше.

Это уже было похоже на прежнюю Ирину – спокойно, прямо, откровенно. Она была готова к этому разговору и всем своим поведением подготовила меня, и я сделал то, что считал в тот момент очень мужественным и очень правильным, – сказал правду. Я сказал ей очень большую часть правды и одну очень большую неправду – я сказал, что все это закончено и никогда больше не повторится.

– Кто она?

– Это не имеет значения.

– Она живет здесь?

– Нет, в Англии.

– Русская?

– Да.

– Сколько ей лет?

Даже представить себе не мог, что ответ на этот простой вопрос, при том что разница в возрасте между ними всего семь лет, может произвести такой эффект.

– Понятно, – только и сказала она, молча встала из-за стола, взяла сумку. – Я не хочу сегодня тебя видеть. И завтра. Я переночую у кого-нибудь. Я позвоню тебе завтра – сказать, что со мной все в порядке. Или sms пошлю. А ты сделай так, чтобы нам не пришлось больше к этому разговору возвращаться. – Я знал, что останавливать ее бесполезно, да и слишком чувствовал себя виноватым, чтобы отважиться на решительные действия.

Вот все говорят: скажи правду – я пойму, прощу, только скажи правду. А узнав, редко когда понимают, а еще реже прощают. И нельзя сказать, чтобы это было для меня откровением, и, конечно, ничего не сказать было бы намного проще, да и любой так посоветует – никто ничего не видел, не слышал, это же надо быть идиотом законченным, чтобы на ровном месте взять и признаться. Так почему же я тогда признался? Думаю, просто хотел себе ношу облегчить и часть ее на Ирину переложить. А еще вот вертелось на языке сказать, что, если бы она Настю увидела, так, может, и не судила бы меня строго. Хорошо, что не сказал.

В результате получилось то, что получилось. Ирина вернулась в воскресенье вечером, даже и попытки не сделав объяснить, где была, и предложила нам некоторое время пожить раздельно. Молча собрала чемодан и уехала.

Так начался новый этап моей жизни. А при всем том надо было ходить на работу и исполнять столь вожделенную еще совсем недавно роль начальника, хотя исполнять ее оставалось совсем недолго.

Одновременно с началом первых выстрелов на Кавказе и синхронным появлением на российских каналах одной и той же картинки с разрушенным зданием и группой спасающихся от обстрела мирных жителей, а на западных – бесконечной колонны российских танков в офисе появился Андрей. По всему было видно, что отдохнул он хорошо, но, как всегда бывает после хорошего отдыха, человек в первые день-два с трудом находит общий язык с окружающей действительностью – организм как может сопротивляется переходу из одного энергозатратного состояния в другое. По крайней мере, на первом финансовом совещании после отпуска он был непривычно пассивен, и дело даже не в том, что мало говорил – так бывало часто, особенно в последнее время, а в том, что мысли его были где-то далеко от нашего конференц-зала. И поскольку все последние годы совещания проходили на той волне и в той тональности, которую он задавал, то это конкретное мероприятие проходило необычайно вяло. Люди выступали, объясняли расхождение с плановыми показателями, никем не спрогнозированное и пока не поддающееся объяснению, снижением маржи на целый ряд продуктов, увеличением дебиторской задолженности – кто-то из дистрибьюторов недоплатил, кто-то заплатил на день позже, когда месяц уже закрылся, – многотонное перечисление цифр, процентов, названий продуктов и компаний – и никакой реакции. Люди смотрят на Андрея, на меня, на финансового директора, друг на друга, они не могут без ответной реакции, она необходима им, как витаминная инъекция, как капельница с раствором глюкозы, как донорская кровь, – еще чуть-чуть и девушка с лазерной указкой у экрана не выдержит и заплачет, и в этот момент Андрей, додумав или отложив напоследок какие-то свои мысли, произносит первые за сорок минут слова:

– То есть можно сделать вывод, что месяц мы закончили так себе. – Это не вопрос, это утверждение, обращенное, полагаю, непосредственно ко мне. Но с ответом меня опережает финансовый директор:

– Я бы сказал, это не лучший месяц в году. Но… – он сделал паузу, то ли подбирая слова на чужом языке, то ли решая, говорить или нет вообще при таком скоплении людей, – я был бы счастлив, если бы он оказался худшим.

– Что ты имеешь в виду? – Андрей посмотрел на него с интересом.

– Я имею в виду то, что происходит вокруг, – улыбнулся Кристофер своей белозубой скандинавской улыбкой.

– Уж не против ли ты вооруженной помощи братскому народу Южной Осетии? – это уже было больше похоже на прежнего Андрея.

– Нет, нет, – картинно замахал руками Кристофер, – меня только экономика интересует исключительно.

– А то я было подумал, что ты не с нами, – засмеялся Андрей, – что ты не патриот… Хорошо, всем спасибо, все свободны, я попрошу остаться вас двоих, – он сделал еле заметный жест рукой в сторону Кристофера и в мою, – или ко мне пойдем, чтобы здесь место не занимать.

Так почти месяц спустя после нашего последнего разговора я снова оказался в кабинете Андрея. Будто и не изменилось ничего: все так же солнце пробивалось сквозь жалюзи на окнах, знакомая мебель, знакомая улыбка Жени – его помощницы: «Вам чаю, кофе или воды?» – а сколько всего произошло за это время, будто в другой жизни встретились.

– Ну что, отбили уже Цхинвал от захватчиков? – спросил Андрей Женю вдогонку, она остановилась, озадаченная вопросом. – Ну, чего молчишь, признавайся, только не говори, что ты что-то другое в Интернете смотришь.

– Нет, про это смотрю, – сказала ничуть не смущенная Женя.

– В добровольцы еще не записалась?

– Пока нет, – кокетливо ответила она.

– Ну и правильно. Войну лучше на экране смотреть. Так освободили или нет?

– Не пойму я. То говорят, освободили, то опять стреляют. Похоже, что нет еще.

– Ну ладно, – отпустил ее Андрей, – будешь нашими глазами и ушами. Значит, еще не решили, освободить или нет.

– Это как? – искренне удивился Кристофер.

– Что как?

– Не понимаю, как решил? Кто решил?

– Кто надо решил. Если по телевизору сказали, что освободили, значит – освободили. Правда, это не то, что произошло, правда – это то, о чем рассказали по телевизору. Значит, решили, что рано еще, а то получится, что очень быстро освободили, как будто и воевать было не с кем. А если воевать не с кем, то кому тогда ордена вручать? Это у вас там, в Швеции вашей, все просто, а у нас одно слово – политика.

– Ужас, – согласился Кристофер, – мне нравится, когда просто, а здесь я сколько живу – все равно ничего не понимаю. У вас все очень путано. Или как надо говорить – запутано?

– Все одно. Это исключительно от загадочности русской души происходит. Достоевского ведь читал?

– Читал. Не нравится.

– Понятное дело. Нам тоже не то чтобы очень. Ты что такой грустный, Костя? – решил он сменить тему. – Устал? Тогда отдыхать надо ехать. Видишь, какие мы все тут отдохнувшие.

– В сентябре, может быть, съезжу. – То ли он изменился за это время, то ли я, а может – мы оба, но это был совсем другой Андрей, старательно играющий роль прежнего. И нравился он мне гораздо меньше.

– В сентябре, говоришь? Давай в сентябре, но лучше в августе.

– Почему? – машинально спросил я.

– Что ты имел в виду, Кристофер, когда говорил про не самый плохой месяц? – по-видимому, это и был ответ на мой вопрос.

– Ну, в России все думают про отдых, теперь про войну… и совсем мало про кризис, потому что у вас… или у нас, – с улыбкой поправил он, – золотые и валютные резервы и так далее.

– Да, – усмехнулся Андрей, – а вам завидно?

– Конечно, конечно, нам завидно, если тебе это приятно. И как есть резервы, то кризис Россию не будет трогать. Такое общее мнение.

– А ты считаешь, что…

– А я считаю, что если в мире кризис, то производство падает, спрос на нефть падает, а значит, и цена на нефть падает. И тогда надо начинать тратить резервы, и вопрос, как умно их будут тратить, то есть насколько их хватит, – а как долго этот кризис будет, никто не знает.

Я ожидал, что на этом месте Андрей продолжит свой стеб по поводу сомнений относительно мудрости тех, кто тратит резервы, но он внимательно слушал и ничего не говорил. А еще мне было стыдно от того, что я не до конца понимал, о чем они говорят. То есть я, конечно, читал газеты и Интернет, но за всеми драматическими изменениями в своей личной жизни как-то не оценил куда большего драматизма изменений в окружающем мире. То есть, пользуясь своим же определением, я не предполагал, что инквизиция уже практически заходит в подъезд нашего дома и ей всего лишь осталось подняться на лифте. В результате я явно не догонял их в этом разговоре, но признаваться в этом не хотелось.

– А ты что думаешь, великий маркетолог, – спросил Андрей, скорее всего безо всякой задней мысли, – как все происходящее выглядит в свете глобального маркетинга?

– В свете глобального маркетинга все это выглядит так, – ответил я. – Если и дальше продолжать производить то, что никому не нужно, и продолжать агрессивно впаривать это тем, кому это не нужно, и продолжать им давать кредиты на то, чтобы они покупали то, что им не нужно, то когда-нибудь это все лопнет. Может быть, уже лопнуло.

– Да? – с сомнением сказал Андрей. – То есть вот это именно и говорит твоя теория?

– Нет, моя теория говорит, что надо продолжать впаривать. Это вам цитирую отрывки из второго тома. Который еще не написан.

– То есть мы все думаем примерно одно и то же. – Говоря это, Андрей больше смотрел на Кристофера, чем на меня, и от этого мне было еще более дискомфортно. – Это тема серьезная, и, конечно, она, может, как-нибудь сама по себе и рассосется, но скорее всего ненадолго. А может, уже и не рассосется. И что нам в связи с этим делать применительно к нашей отдельно взятой компании? Сверху нам какие-нибудь сигналы подают?

– Нет, – покачал головой Кристофер, – они все в отпуске, потом будет конец квартала, поэтому мой прогноз: если дела пойдут плохо, они начнут это обсуждать в октябре.

– Коллеги, – Андрей встал из-за стола и подошел к окну, – все очень просто. У нас есть несколько дней на принятие решения. Что бы мы делали, понимая то, что мы понимаем, если бы это была наша компания? Начали бы срочно распродавать склады и собирать деньги, пусть даже с дисконтом. Потому что если в обычные времена “cash is king”, то в кризисные и “king”, и “queen” в одном лице[48]48
  Cash is king – ликвидность это король (англ. досл.), queen – королева (англ.).


[Закрыть].

– Так не бывает, – засмеялся Кристофер, – “king” и “queen” в одном лице не бывает.

– Хорошо, – Андрей махнул рукой, – придумай получше. Ты согласен, что это именно то, что нужно?

– Да, – сказал Кристофер, – конечно. Я бы делал так.

– Но, – сказал Андрей. – Есть два «но». Первое – это то, что все сказанное лишь наши предположения, и никто не только не просил нас снижать объем продаж, но прямо наоборот. Поэтому если мы начнем действовать по этому сценарию, а жизнь пойдет по другому, то вместо героев мы окажемся врагами народа. Так? И есть второе «но».

– Это не наша компания, – сказал я, глядя на Андрея.

– Совершенно верно. И мы ее не спасем, даже если наши предположения верны и мы все будем делать правильно. В общем хаосе, если он наступит, наши результаты утонут, не замеченные никем.

– И что ты предлагаешь? – с интересом спросил Кристофер.

– Я предлагаю поступать как loyal corporate citizens[49]49
  Лояльные корпоративные служащие (англ.).


[Закрыть], то есть строго выполнять приказания начальства. Тогда если все будет нормально, то мы получим наши вполне заслуженные бонусы, а если все пойдет плохо… впрочем, об этом я уже говорил – мы ничего не изменим.

– Мне надо подумать, – сказал Кристофер, не склонный к скорым решениям.

– А ты? – Андрей посмотрел на меня.

– Давай считать, что мне тоже нужно подумать.

– Хорошо, подумать всегда полезно, но не очень долго. Если мы не сделаем август, догонять будет тяжело. А чтобы сделать август, решение по увеличению кредитов нужно принимать уже на этой неделе.

– Увеличивать кредиты? – будто не понял Кристофер. – На фоне того, что происходит?

– А что происходит? – сказал Андрей, которому, похоже, уже наскучил этот разговор, поскольку он считал, что решение принято. – Что происходит?

Было начало августа, и до банкротства Leman Brothers[50]50
  Один из крупнейших банков США. В ночь на понедельник 15 сентября 2008 года Lehman Brothers обратился в суд с заявлением о банкротстве и просьбой о защите от кредиторов.


[Закрыть] осталось чуть больше месяца.