Текст книги "Мутабор"

Не успела за спиной Омара захлопнуться железная дверь мужского отделения, как санитары привязали Омара к железной койке и ввели в кровь большую порцию какого-то мутного лекарства. Это-то и называлось процедурами. Омар не чувствовал боли, несмотря на то, что санитар резко вонзил иглу.

«Наверное, – решил Омар, – в лекарстве такое количество одуряющих веществ, что я долгие месяцы буду мертвым внутри. Хотя, возможно, меня пичкают психотропными средствами, чтобы разбудить подсознание и выведать тайны сна…»

«Сначала они хотели сделать со мной то, что до конца не удалось солнцу – полностью лишить памяти и превратить в неразумное животное. А теперь, – рассуждал он про себя, чувствуя, как постепенно каменеют и холодеют руки и ноги, – они попытаются выведать, о чем я разговаривал с консулом.

Но почему они дали мне возможность с ним встретиться?

Скорее всего, дело в том, что Гураб-ходжа ведет двойную игру. Он хочет подготовить себе пути к отступлению и сохранить демократическое лицо. А когда его спросят, почему меня поместили в дурдом, он отмажется тем, что это был якобы единственный способ спасти меня. Плевать, плевать на них всех и на все вокруг», – Чилим откинул голову на подушку, чувствуя, как уши заложило ватными тампонами, а язык начал неметь.

Дальше Омару показалось, что через ушную раковину ему в голову просунули веревку, конец которой привязали к языку и начали за него дергать.

Омар не хотел ничего говорить, но чтобы от него отстали, ему пришлось, преодолевая тяжесть языка, произнести несколько фраз. Затем он и этого не смог делать. Все конечности, в том числе и язык, продолжали тяжелеть, пока Омар из растения полностью не превратился в камень.

А с камня какой спрос? Камню можно только вставить флеш-карту в ухо.

Через несколько часов, когда дурь немного отпустила, в уши и рот Омару полезла холодная влага с оттаявших ног и рук.

– Овод, овод! – коридорный шел, стуча половником по крышке, что означало «Обед, обед!». Это Омар слышал, кажется, сквозь сон, пока его питала своим выменем капельница.

– Жжж, жжж, – раздался голос спустя какое-то время, что значило «Ужин, уже ужин».

Более-менее придя в себя, Омар окинул взглядом палату Буль-Булей.

Массивная железная дверь с окошком отделяла этот мир от прочего. Белая палата была переполнена больными, помешанными на сокровищах Малика-Балыка. Один утверждал, что знает, где находится клад, и требовал кирку и лопату немедленно. Другой рассказывал, что Буль-Буль Вали приходит ему во сне в облике оскалившегося зверя из 99-го отделения полиции. Был здесь и сумасшедший, требовавший вырезать драгоценные камни у него из почек.

Насмотревшись на больных, неимоверным усилием воли Омар заставил себя сползти с перины. Преодолевая вялость – передвигаться можно было только очень медленно и плавно, чтобы не потерять равновесия, – он зашаркал по палате в сторону двери.

В коридоре у тележки с едой выстроилась толпа сумасшедших со своей посудой. На многих были лохмотья, напоминающие клоки шерсти. Некоторые сжимали в руках ночные горшки. Жалкие, забитые, доведенные лекарствами, голодом и жестоким обращением до полуживотного состояния люди жались к стене. Вся процедура кормежки напоминала гуманитарную помощь пострадавшим после какой-нибудь страшной катастрофы. Но какой? Неужели – катастрофы кашеварского синдрома.

«Ага, – догадался Омар, – меня упекли именно в эту палату, потому что я тоже помешался на сокровищах Буль-Буль Вали и потому что ко мне тоже во сне приходят звери. В общем, меня тоже охватил кашеварский синдром».

– Возьмите, возьмите для меня сокровища Буль-Буль Вали, – протянул ему пластиковую миску в руки старик в лохмотьях.

– Кто ты? – обернулся к нему Омар.

– А я эмир этого города, – ответил склонившийся к Чилиму человек, – и пришел, чтобы поговорить со своей дочерью. Но они, напичкав меня лекарствами, упекли сюда, как упекли и тебя. Они обманом заставили меня понюхать волшебный порошок. И вот я превратился в полузверя-получеловека.

«Кажется, я схожу с ума, – подумал Омар, передавая миску с похлебкой старику, – или сойду, если задержусь здесь еще на пару дней».

Взяв еды и себе, Омар заметил, что сумасшедший старик уселся у стены на пол и начал хлебать перловку.

– Если ты эмир Кашевара, – подсел к нему Омар, – кто же тогда правит из цитадели?

– Известно кто – мой двойник-самозванец! Он же ставленник Зураба-ходжи!

– В какой палате ты лежишь? – с недоверием посмотрел на него Омар. – В палате с Наполеоном, Македонским и Тиглатом Паласаром Третьим?

– Да, меня специально поселили в эту палату. Но уверяю, я не тигр полосатый, я нормальный человек, как, кажется, и ты. А мою дочь выдают за сумасшедшую, охваченную кашеварским синдромом. Но это тоже ложь. Она нормальная, слегка меланхоличная девочка.

– А зачем, эмир, Гураб-ходжа поставил твоего двойника?

– Какие наивные вопросы! Ну, разумеется, чтобы контролировать власть в Кашеваре.

«А может, этот сумасшедший действительно подлинный эмир Кашевара? – с еще большим подозрением посмотрел на его лохмотья Омар. – И ему можно открыться и рассказать о сокровищах?»

«Ну, уж нет, – тут же поймал себя за хвост Чилим. – Если я хочу выбраться отсюда, мне больше нельзя заикаться о сокровищах. И даже думать о них».

Но любопытство не давало Омару спокойно есть. Он вдруг вспомнил, что с ним случилось в последние дни, включая и консула, и девочку, дующую на воду. А не является ли вся эта неделя лишь бредом умалишенного? Может быть, это все происходит лишь в его шизофреническом сознании? А он действительно сумасшедший, который живет в этой клинике уже давным-давно, но больное воображение переносит его время от времени через забор и рисует фантастические картины?

– Скажи правду, на самом деле и ты, и я, и твоя дочь всего лишь шизофреники? – покрутил Омар Чилим пальцем у виска.

Ответить старику не дали санитары.

– Эй, вы, а ну прекратить секретные сборища! – прикрикнули они на Омара. – Кому сказано, немедля отойдите друг от друга.

Глава 2
Компот из сухофруктов

После больницы я решил идти жить в общежитие и не появляться больше в квартире Грегора Стюарта. Мне было ужасно стыдно за все, что я натворил. Так получилось, что я сначала обманом занял квартиру Грегора, а теперь вот и овладел его девушкой. Но я ошибся, думая, что чувство стыда пройдет. Мне везде, на каждом углу, в каждой точке божьего света было не по себе. Везде я был под оком ее камеры. И даже в моей комнатке совесть не переставала мучить меня.

Вернувшись в общагу за полночь, я обнаружил, что моего друга по-прежнему не было. Прошлой ночью он из деликатности не явился домой. Но сегодня-то что?

Скинув ботинки, я лег на кровать и заложил руки за голову. Но долго находиться в состоянии стороннего созерцателя я не мог. Стоило мне остановиться и задуматься, как камера совести наезжала на меня, выхватывая из темноты крупный план.

Увидев объектив луны за окном, я нервно вскочил с кровати. В движении я хоть на миг, но ускользал от ока наблюдения. Позвонив на работу, я выяснил, что Муха там сегодня тоже не появлялся.

– У вас что?! – орал бугор в трубку. – Болезнь какая заразная, что ли? Птичий или свиной грипп? Только появитесь у меня здесь! Попробуйте только заразить кого! Чтоб я больше вас здесь не видел!

«Надо идти его искать», – подумал я только потому, что теперь с размягченным и превращенным в кисельную пастилу сердцем, я чувствовал себя виновным перед Мухой. Приехав в центр, я первым делом пошел в одну пивнушку с дешевой закуской на Петроградке. В «Хромой серой лошади» частенько после работы собирались мои соплеменники. Там-то за шторкой, в собранном виде похожей на конский хвост, я и встретил его, обставленного зелеными пивными бутылками.

– Салам, – подсел я к нему за столик, – как дела?

– Салам! – бросил он исподлобья тяжелый взгляд.

Под прицелом этого взгляда и под мелодичную витиеватость кашеварской речи мне очень захотелось быть не в холодном каменном Питере, не в этой заблеванной пивной, с высохшим полумесяцем-воблой и тяжелой пенистой кружкой-облаком на фоне серого с разводами низкого свода. А быть у себя в цветущем Кашеваре, где июльская ночь, темная и сочная, словно спелая слива.

В летние ночи за окном так много разноперых звезд, и когда лежишь на траве в июле, да еще под открытым небом, кажется, что вот они у тебя над головой – только протяни руку. А дальше, у линии горизонта, они плавно переходят в усеявшие склоны небосвода алые маки.

Ну чем не рай? Горы раскинулись веером-забором, словно хвост павлина, с северной стороны. Одинокое облако, слон-гренадер в сером бушлате, охраняет вход. Царственный лев-поэт полумесяцем изогнул лапу, наложив ее на замок ворот, а у дырки в заборе, у лужи, именуемой географами почему-то не озером, а морем, приютился огромный чеширский хряк – соляной холм. И он даже не пошевелится и не почешется, пока вы хитростью не попытаетесь пролезть в лазейку, нарушая его покойный сон.

Но это все в мечтах. А сейчас я сижу под низким сводом пивнушки, возле Мухи, и гляжу, как нос товарища превращается в красную сливу, а уши в вареную компотную грушу. И как засаленная толстая щека плавает в лужице пива.

– Эй, дружище, – тереблю я друга по загривку, просунув руку в лаз между выстроившимися в ряд пустыми бутылками, – проснись, приятель!

– У-у-у, – машет он головой.

– Нам пора идти! – хлопаю его по другой щеке.

– Никуда я с тобой не пойду, – глядит на меня мутными глазами Муха.

От одной только мысли, что он целый день заказывал себе пиво, одну бутылку за другой, да еще мешал пиво с крепленой дынно-абрикосовой и грушево-сливовой настойкой, той самой что я принес вместе с банными принадлежностями, – от одной этой мысли я сам стал пьянеть.

– А что ты собираешься делать? – опять стал я будить Муху.

– Буду пить дальше, – проснулся Муха и тут же начал сдирать перочинным ножом обертку из серебристой фольги, и в эти минуты мне казалось, что он резал перочинным ножом фрукты, дыни и абрикосы, а потом буль, буль, буль – прямо из горла. Отчего его губы налились иссиня-черным и иссиня-красным, как июльская ночь.

– Пить где? Заведение уже закрывается!!

Но в ответ только буль-буль-буль. Новая порция прямо из горла.

Ой, как было бы хорошо оказаться сегодня не в недружелюбном Питере, где у меня ничего не получается, а в родном кишлаке Гулизоре, где меня многие любят за один факт моего существования. И где не надо испытывать чувство стыда в тот момент, когда охранник с барменом, обкладывая матюгами, за шкирку вытаскивают твоего товарища на улицу. Не надо никого уговаривать и никому доказывать несколько минут подряд, что твой друг вовсе не пьяница. А как в детстве, – когда все так просто и понятно, когда у тебя есть только один друг, домашний осел, – вести, не спеша, своего верного друга за обжеванную, обожженную солнцем уздечку. И самому важно идти по кишлаку с чувством собственного достоинства. А луна, как пышная лампада, освещает каждую пылинку-песчинку и меня, и друга, превращая нас в самую нужную частицу сада.

Потому что сдается мне, что мой друг – он ишак, он такой странный, особенно когда я пытаюсь затащить его на последний троллейбус.

– Нет, – говорит он, – не поеду я на этом троллейбусе, он идет слишком медленно. Я знаю, такие троллейбусы ходят из Хивы в Ургенч, пока на них доедешь, изжаришься, словно в печке.

– Не умничай, – говорю я, – ты же не хуже меня знаешь, что мы не в Ургенче и даже не в Урумчи, а в северном городе. И что, может быть, не будет уже ни одного троллейбуса, и мы запросто замерзнем и окоченеем. А на такси мы не можем позволить себе кататься. Так и придется идти пешком, подвергая себя опасности продрогнуть и заболеть.

– Согласен, – машет головой мой друг, – в Урумчи нам не надо, нам надо в другую сторону, в Кашевар.

Но от Ургенча и Урумчи до Кашевара рукой подать. А ты знаешь, что сегодня происходит в Кашеваре?

– Нет, – упрямо тащу я Муху вверх по лестнице.

– Фьють! – свистит мой осел, упирая руки в боки, а ноги в пол. – Ты знаешь, друг, в Кашеваре такие чудеса сегодня могут случиться! Там столько народу на площади центральной собралось, и их оттуда спецназ сдвинуть не может.

– Надеюсь, мы до спецназа не дойдем, – напрягаюсь я. Из пивнушки вытащить Муху мне помогли охранник и бармен. Но как только мы общими усилиями справились, бармен и охранник отряхнули руки и оставили меня один на один с Мухой.

Благо ночной воздух с финского залива для пьяного лучше солененьких огурцов. Но для меня морской бриз чересчур свеж и я порядком подмерз. К тому же я как в воду глядел. Пока мы еле-еле плелись до остановки, мой друг постоянно останавливался и утирал соломенным от ветхости рукавом пиджака свои соломенные губы. А когда подошел троллейбус, он вдруг уперся соломенными ногами так, что я не мог его сдвинуть с места, и только дрожащие в воде звезды смеялись над нами.

Постояв с полчаса, мы остались на остановке совершенно одни: мой слегка пьяный друг и я, пьяный от своего друга.

– Вот, – зло шепчу я еще полчаса спустя, – видишь, последний троллейбус ушел, а мы так и остались ни с чем. Может быть, шайтан держал тебя за хвост.

– Почему шайтан?! – пугается мой друг, хотя на первую часть упреков он уже заготовил ответ: «плевать». Но теперь он говорит «почему?» да к тому же пугается.

– А кто еще? Ведь я тебя тащил на троллейбус, а кто-то держал.

– Но почему шайтан? – моего друга всегда пугает нечисть, очень сильно пугает, в глубине души он боится, что уже продал ей душу. А душа у моего друга ранимая и кровоточащая, словно алый переспелый арбуз.

– А кто еще, ведь всем хорошо известно, что шайтан держал ишака за хвост, когда тот хотел взойти в Ноев ковчег, а ты ведь упрямый, как ишак.

– Зачем он держал ишака? Чтоб навредить Ною?

– Ага, – говорю я. – Ною и мне.

– Фьють… – замешкавшись, ищет, чем парировать мой друг. – А где у меня хвост? А?!

Я задумываюсь. С одной стороны, неудобно продолжать обижать приятеля, но с другой стороны, мне иногда кажется, что хвост моего друга – это виноградная лоза, потому что мой друг не дурак выпить, особенно когда сидит в кабаке допоздна, как сегодня, делая вид, что у него большое горе. И почему? – потому что я, видите ли, подцепил роскошную девицу, а он – неудачник.

А потом мы еле плетемся с ним от остановки к остановке, и по пути мой друг снова и снова вытирает свои соломенные губы, чтобы смачно произнести:

– Ну что, где у меня хвост?

Да еще поворачивается ко мне спиной и задирает лацканы своего ветхого соломенного вельветового пиджака.

– Какой хвост? Не видно никакого хвоста!.. Съел, а?!

– Виноградная лоза твой хвост, – не выдерживаю я, – а не видно его, потому что на две трети ты подарил его шайтану!

– Как шайтану?! – опять пугается мой друг, потому что он в стельку пьян, и его всегда пугают шайтаны, черти и гадюки-глюки, особенно по ночам, когда он напьется.

– Так же, как и Ной, ты разве не знаешь эту притчу о виноградной лозе?

– Нет, расскажи, – умоляет меня приятель, а потом спохватывается: – Только, чур, не сейчас, а утром. Потому что я боюсь, когда мне рассказывают на ночь страшные истории.

– Да все ее знают. К тому же утро вот-вот наступит, и нам уж точно не придется спать этой ночью, ведь это ты упирался соломенными ногами, и теперь нам идти до дома четыре часа кряду.

– Ну, тогда пойдем, чего же мы тут встали как вкопанные?!

– Пойдем, – соглашаюсь я. А что нам еще остается?

– Только ты не молчи как истукан, – опять обзывается мой друг, – рассказывай.

– Да тут больно-то и не расскажешь. История это темная, мало, что о ней известно, – начинаю я запугивать своего друга, может, хотя бы это его вразумит. – Просто шайтан припрятал семечко винограда, а когда Ной его хватился, выторговал две трети от виноградной лозы в свое пользование. Ной по наивности согласился, всего одно семечко, что с него будет, – так появилось вино.

– Где вино? – с интересом реагирует мой друг, вертя головой по сторонам.

– Разве ты ничего не понял, – начинаю злиться я, – и совсем не испугался?

– А чего я должен был испугаться? – удивляется мой друг.

– Да шайтан оросил виноградное семя кровью павлина, и лоза проросла, а чтобы из лозы пробились листья, шайтан оросил ее кровью обезьяны, соцветья же он оросил кровью льва, а плоды – кровью свиньи. Так получилось вино.

– У-у, вино, – улыбается мой друг, сладко причмокивая. А потом вдруг на секунду становится серьезным.

– А знаешь, я ее люблю.

– Кого? – на этот раз настал мой черед пугаться. Если мой друг боится сатаны, то я боюсь вот этих его намеков о любви. Потому что мне кажется, что вот сейчас он признается, что с первого взгляда, как и я, влюбился в Катю. Я хорошо запомнил, как он посмотрел на нее, когда выходил из общежития. Глаза его вмиг стали маслянистыми, словно розовые листья персика в блюдце с банановым маслом. Что немудрено, учитывая красоту Кати. А мне бы сейчас очень не хотелось вспоминать ее красоту и тем более говорить о ней.

– Жизнь, – еще шире улыбается мой друг, а секунду спустя начинает читать своим соломенным языком стихи на персидском. Хафиз, Рудаки, Саади…

И то, что он их читает, мне кажется еще большей провокацией. Потому что в этих стихах через слово – любовь или намек на любовь. И хотя я ничего не понимаю в стихах, но все равно они меня пугают, особенно когда он дышит на меня перегаром с ароматом дыни, груши и абрикоса, и я слышу, как его стихи пахнут травами-приправами.

Мой друг учился в персидской школе и прекрасно знает еще Джаами и Руми. Читая стихи, он то и дело останавливается. Он и так-то медленно идет на своих соломенных ногах, а тут еще и останавливается. И почему мы с ним сейчас не в родном кишлаке в Кашеваре? Он бы пил своим соломенным языком из журчащего, как соломка под головой, арыка воду, рвал бы медовые листья с абрикосовых и персиковых деревьев. Щипал бы травку из-под пасти носа самого неба. А я бы сидел подле и слушал, – ну, разве это не лучшие в мире стихи?

– Слушай, – останавливается мой друг в очередной раз, заглядываясь на звезды и на сочную дыню-луну, но краем глаза все-таки замечает горящие, как вишни в шоколаде, огни киоска, – давай выпьем с тобой, братушка. Ты ведь мне брат стал, правда?

– Нет, – говорю я, – пить больше не надо, брат.

– Почему? – искренне удивляется мой друг, продолжая направляться к киоску.

– Потому что, – хватаю я его за одну треть хвоста, что еще доступна людям, – потому что твой язык и так уже соломенный.

– Понимаешь, – умоляет меня мой друг, продолжая тащить к киоску, – мне очень нужно это сегодня. Сегодня мне это необходимо, как никогда.

– Почему сегодня? – я пытаюсь его остановить, обнимая за талию.

– Потому что сегодня я подписался на это дело. Я взял героин у этих ребят, чтобы продать его в клубе.

– И где он? Он с тобой? – тихо и зло спрашиваю я. Мой друг очень сильно меня разозлил. От одной только мысли, что нас пьяных, да еще не русских, может остановить и ошмонать милиция, мне становится плохо.

– А что ты так напугался? Ведь героин всего лишь белый порошок, за ним шайтана нет.

– Виноградная лоза тебе в глаза, – я становлюсь еще злее, – шайтан за всем, что лишает человека разума и превращает в животное! Где он, твой белый порошок?

– Нету! – Муха тоже злой. – У меня его в клубе отобрали конкуренты. В туалете избили и отобрали.

– Ну, ты и влип! На какую сумму ты влип? – спрашиваю я своего друга, которого столько раз предупреждал не связываться с наркотой.

– На три тысячи евро. Но ты расслабься, все это мелочи. Лучше скажи, ты знаешь, что сегодня в Кашеваре началось? Началось такое! Ты даже представить себе не можешь, какая заварушка там началась! Там все вышли на улицу и собрались у дворца эмира и мэра, словно чаинки в заварочном чайнике. Там вот-вот произойдет жасминовая или вишневая революция!

– Это у тебя в голове маковая революция, – ты, я смотрю, и сам принял немного наркотика! Где революция? У нас в Кашеваре, где народ пассивный и терпеливый? Точно ты набрался до глюков!»

– Но курнул немного, и что с того! – соглашается Муха. – А теперь мне надо выпить!

Уже резким движением мой друг пытается вырваться из моей руки. Но я хватаю его второй рукой за лацкан пиджака. Я знаю, если мой друг выпьет еще чуть-чуть, у него наступит четвертая стадия опьянения – стадия тупой свиньи.

Когда мой друг сидел в кабаке «Хромая серая лошадь», весь расфуфырившийся, как павлин, обставившийся бутылками: зелеными, синими, коричневыми, словно бутылки – переливающиеся перья его хвоста, – у него была первая стадия опьянения; он выглядывал из-за бутылок сощуренным глазом, который отражался в разноцветных посудинах, словно на перьях павлина.

А потом на остановке он паясничал, как обезьяна, думающая, что она человек, пытающаяся найти, где у нее хвост, с полной уверенностью, что хвоста-то на самом деле нет.

А когда мой друг начал читать пахнущие стихи, он еще больше захмелел, но его стихи были настолько сильны, что мой друг стал походить на льва поэзии, который своими клыками сдирает с трепещущей лани ночи шкуру, отчего у меня по спине пошли мурашки, а на небе проступила кровь рассвета. Ведь я знаю, что бездонно-кровавая пасть льва и бездонно-голубые глаза трепещущей лани перед смертью – настоящая поэзия.

Но мой неугомонный друг не может угомониться и меняет тактику.

– А еще я сказал бригадиру, что ты все это время не болел, как я утверждал раньше, а встречался с девушкой, – резко разворачивается Муха и смотрит мне в глаза. – Получается, я предал тебя, да?

– И что бугор? – пытаюсь удержать я своего приятеля от следующего горячечного поступка.

– Он сказал при всех, что исключает тебя из бригады! – прорычал друг. – И отправляет домой. Либо тебе надо подыскивать другое место самому.

А может быть, у него стадия льва наступила только сейчас, когда он изо всех сил пытается вырвать лацкан своего пиджака из моих рук, да с такой яростью, что мне кажется: силы моего друга удесятерились, или, может быть, шайтан тянет его за две трети его хвоста. А когда у моего друга наступает стадия льва, то это страшно. Он готов порвать всех на куски, особенно меня, ведь в какую-то секунду я бросаюсь ему на плечи и валю наземь.