Текст книги "Сезон дождей"

– Да ладно вам, – криво усмехнулся Евсей Наумович и, перейдя набережную, пошел вдоль Мойки.

Афанасий двинулся следом, то и дело соскакивая на снежную хлябь мостовой и, поправив вислоухую шапку, вновь пристраиваясь в кильватер Евсею Наумовичу.

Лед на Мойке – серый, в ноздреватых пятнах проталин, был загажен пустыми пивными бутылками, порожними банками кока-колы, банановой кожурой, мятыми пачками из-под сигарет и прочим хламом. Рваные цветные пакеты, шурша, взлетали вверх и, коснувшись гранитных стен русла реки, обессилено сползали вниз.

– Они думают, что чего-то добьются, – Афанасий, желая как-то смягчить неожиданную суровость Евсея Наумовича, повел рукой за спину, в сторону протестующей толпы.

– Может, и добьются, – буркнул Евсей Наумович, не зная, как отвязаться от назойливого спутника.

– Да никогда! – азартно воскликнул Афанасий. – Все уже куплено-перекуплено. Все их дома, вместе с мастерскими.

– Так уж все и куплено, – Евсей Наумович едва сдерживал раздражение.

– Вы и понятия не имеете, что творят у нас богачи. Я историю услышал, где брал справку о работе в больнице.

Афанасий забежал вперед и преградил путь. Евсей Наумович остановился, вдыхая запах плесени своего спасителя.

– У какого-то богатея жена рожала. И чуть концы не отдала, в коме оказалась, без сознания. Ребенка вытащили, а он мертвый. Так что провернул тот богатей? Купил у какой-то тетки родившегося мальца, а той, взамен, сунул своего дохляка. Жена очухалась после комы, глядит, а рядом здоровый младенец пищит.

– Ну и что? – равнодушно спросил Евсей Наумович, пытаясь обойти Афанасия.

– А то, что деньги все делают.

– Человек любил свою жену. Пошел на все. Тем более была материальная возможность.

– Это я понимаю, – кивнул Афанасий. – Только нехорошо все это, не по-христиански. Все деньги ворочают. Походите по Невскому. Кроме Елисеевского – ни одного продуктового магазина. Кругом меха, бриллианты и аптеки, в которых цены за каждое лекарство – удавиться легче, чем купить. Все куплено-перекуплено. А все эти демократы-хитрованы, бывшие комсомольские вожди, для себя замастырили.

Евсей Наумович остановился. Лишь сейчас он заметил, что у Афанасия глаза разного цвета.

– И откуда ты это узнал? О той истории в роддоме?

– Пока я справку дожидался, секретарша главврача кому-то по-телефону рассказывала, хвастала – какие дела за деньги проворачивают. А вы думаете, что художники свое откричат! Да никогда. Все куплено-перекуплено.

Снегопад возник из ничего. Небо сияло чистой прозрачной голубизной, и вдруг снежок – вялый, легкий, необязательный. Но пока Евсей Наумович шел от Малой Морской до Михайловской улицы, он падать перестал. Так же неожиданно, как и начал. В прозрачном, точно протертом воздухе высокая фигура приятеля виделась особенно четко. Эрик Михайлович стоял у входа в подземный переход метро и читал какую-то книгу.

Евсей Наумович ускорил шаг. Мысли, что разъедали душу – затмевая даже визит к следователю, – мысли эти с новой силой охватили Евсея Наумовича. Они не оставляли его с момента откровения Лизы. Знала бы эта девочка, как огорчила Евсея Наумовича своей простодушной доброжелательностью. И сейчас, направляясь на встречу с давним и, в сущности, единственным своим другом, Евсей Наумович испытывал страх от предстоящего объяснения и вместе с тем восторг – пугающий мстительный восторг. Упоение в предвосхищении неловкого положения, в котором окажется человек, который так дорог тебе. Какой-то дьявольский промысел – доставлять огорчение тому, кому многим обязан. Что это? Плата за собственную беспомощность, демонстрация независимости и гордыни? Вероятно, так устроена человеческая натура. Наверняка Евсей Наумович будет жалеть о своей минутной слабости, еще как жалеть, но он не мог отказать себе в этой сладкой муке. Он напоминал слепца, который, решительно отказавшись от поводыря, рискуя, идет незнакомой дорогой.

Тут Эрик Михайлович увидел Евсея Наумовича. А увидев, шагнул навстречу, широко улыбаясь и раскинув руки. Поздоровался сердечно, крепким мужским рукопожатием, отстранив в сторону левую руку с книгой в светло-зеленом переплете. И в ответ на вопросительный взгляд Евсея Наумовича пояснил с восторгом:

– Георгий Иванов, «Петербургские зимы». Прижизненное парижское издание. 1928 год. Со старым правописанием. Цены ей нет, – и рассказал, как, проходя мимо Владимирского собора, заметил на каменной балюстраде груду барахла, что продавала какая-то бабка – кофеварку, щипцы, отвертки, игральные карты, резиновые боты, – и, среди всей этой дребедени, библиографическую редкость.

– Десять рублей просила, – продолжил Эрик Михайлович. – Дал ей пятьдесят и убежал. Начал читать в метро и не оторваться. Смеюсь в голос, пассажиры смотрят, как на психа, а я удержаться не могу. Как он описывает приезд Мандельштама в Петербург! В клетчатых штанах, желтых штиблетах, с бутербродом в руке вместо спертого в поезде чемодана. Настоящий поэт! На Евсей, дарю!

– У меня есть «Петербургские зимы», правда, современное издание, – промямлил Евсей Наумович, все еще находясь во власти своих тревожных раздумий. – Замечательная проза. Он и поэтом считался значительным среди акмеистов.

– Кто? Мандельштам? – скованность приятеля озадачила Эрика Михайловича.

– Георгий Иванов, – ответил Евсей Наумович. – Кстати, и Мандельштам считался акмеистом. Правда, недолго. Очень уж ему нравилось хаживать в «Бродячую собаку».

– Слушай, а почему бы и нам не отправиться в «Собаку»? – озаренно воскликнул Эрик Михайлович. – Раз мы тут рядом. Я вечность там не был.

Евсей Наумович угрюмо вздохнул.

Они шли вдоль гостиницы «Европейская», вдоль озябшего строя автомобилей, чьи лакированные тела, потупив глазища-фары, стыли в покорных позах.

– Послушай, чем тебя смущает мое предложение? – спросил Эрик Михайлович.

– Какое предложение? – Евсей Наумович боком взглянул на приятеля.

– Насчет автомобиля. Я отбываю во Францию через неделю. За это время вполне успею купить автомобиль и оформить доверенность на тебя.

– Мне сейчас не до этого, Эрик, – сухо проговорил Евсей Наумович.

– Понимаю. Ну, как знаешь. Так чем закончилась твоя встреча со следователем? Для чего ты меня высвистал из уютного кабинета в эту зимнюю хлябь? – Эрик Михайлович повертел в руках книгу и, растопырив карман куртки спутника, просунул в него свой подарок. – Я слушаю, Евсей. Только все по-порядку.

– С момента, когда я получил повестку следователя? – Евсей Наумович усмехнулся.

– С момента, когда ты получил эту чертову повестку, – подтвердил его собеседник.

– Хорошо, – со значением в голосе проговорил Евсей Наумович. – У меня в то утро было превосходное настроение. В гостях сидело славное существо женского пола.

– Ну, старый козел! – Эрик Михайлович игриво коснулся приятеля плечом. – О деле рассказывай, о деле.

Евсей Наумович запнулся. Он уже готов был выложить все, что он знал о поведении человека, которому неизменно поверял все свои тайны и который так коварно этим воспользовался. И в то же время Евсей Наумович обрадовался ситуации, он даже облегченно вздохнул. За годы их дружбы Евсей Наумович не мог припомнить других столь щекотливых обстоятельств, как сейчас, на коротком пути до знаменитого литературного подвальчика «Бродячая собака». Правда, в далеком уже прошлом случалось, когда Евсей ревновал Наталью, ему казалось, что жена более чем благосклонна к его другу Эрику. Но та ревность была какая-то короткая, ленивая, в основе ее лежало скорее раздражение, вызванное самим присутствием Натальи в его жизни. С ее придирками, недовольством, женской холодностью. И лишь иногда в сознание Евсея вгрызался червячок, и его крушила подозрительность. Но не долго. Затем вновь его затягивали быт, работа, прочие интересы, а то и мимолетные увлечения другими женщинами. Что, в свою очередь, также отражалось на их с Натальей отношениях. Без улик и доказательств подозрения Натальи казались совершенно беспочвенными. Тем не менее она продолжала упрекать мужа в неверности с истовостью и упрямством, вызывая изумление не только Евсея, но и своих родителей.

Чисто вымытые витринные стекла гостиницы отражали фигуры двух давних друзей. Высокого, томного Эрика Михайловича в финской шапке с кокетливым козырьком и погрузневшего, в спортивной куртке с меховой оторочкой воротника Евсея Наумовича, который хоть и уступал приятелю в элегантности, но брал фундаментальностью и вальяжностью движений.

Швейцар «Европейской» в голубой униформе, покрытой коричневой накидкой, и в цилиндре под старину принял приятелей за своих постояльцев и предупредительно толкнул прозрачную дверь-вертушку.

– Мы, служивый, из другого постоялого двора, – пошутил Эрик Михайлович.

– Как изволите-с, – манерно отозвался швейцар. – А то загляните, угоститесь кофеем.

Эрик Михайлович благодарно улыбнулся и помахал швейцару рукой.

– Иногда чувствуешь, что ты не последнее дерьмо, – бросил он Евсею Наумовичу. – В такие минуты неохота уезжать во Францию, черную, будто она не в Европе, а на Берегу Слоновой кости.

– А когда ты отбываешь? – спросил Евсей Наумович.

– Когда, когда. Через неделю, я же тебе сказал. Ты, что, не слушаешь меня?

– Прости, все соображаю, с чего начать отчет о походе в прокуратуру.

– Он что, был суров, твой Мурженко?

– Поначалу нет, сама любезность, – взял разбег Евсей Наумович и продолжил обстоятельно.

Рассказал, как Мурженко заполнял протокол, словно впервые увидел гражданина Е. Н. Дубровского. Повторил обстоятельства, при которых в мусорном баке двора обнаружили мертвого младенца-мальчика.

– Так в чем же тебя обвиняют, Севка? – перебил Эрик Михайлович изложение уже знакомой истории. – Конкретно! В чем?

– В подстрекательстве к преступлению. Статья такая есть.

– В подстрекательстве?! – Эрик Михайлович остановился и озадаченно посмотрел на приятеля. – И кого ты подстрекал?

– Женщину. Избавиться от ребенка. Сюда можно привязать и понуждение к преступлению. И даже соучастие, – со злой иронией добавил Евсей Наумович. – Вот уже несколько статей.

Они остановились у ступеньки лестницы, ведущей в подвал, где размещалось Арт-кафе «Бродячая собака». Лет пятнадцать назад Евсей Наумович иногда помогал группе энтузиастов – литераторов и художников – восстанавливать полуразрушенный подвал в бывшем Доме Жако, на пересечении улицы Ракова с площадью Искусств. Приют петербургской богемы первой четверти прошлого века, названный по чьей-то прихоти «Бродячей собакой», связывал судьбы множества славных имен, представляющих пеструю картину российской культуры того времени. В основном – поэтов. Кто только сюда не заглядывал. И Кузьмин, и Ахматова, и Бенедикт Лифшиц, и Нарбут, и Гумилев. И Георгий Иванов, и Сологуб. Маяковский, Есенин, Клюев. Гиппиус, Ходасевич, Мережковский. Весь Серебряный век русской поэзии. Бывал здесь и двадцатилетний красавец-поэт Леничка Каннегиссер, возможно, именно отсюда он и направился стрелять в Урицкого, первого председателя Петроградского ЧК. А споры и программные заявления разных литературных течений! Еще подвальчик славился своими пьянками и мордобоем, с вызовом полиции, а впоследствии и милиции. Не говоря уж о людях с маузерами и в кожанках, с их облавами и арестами.

– Знаешь, чем славен этот подвальчик сейчас?

– Знаю. Дорогим кофе. Дорогим и невкусным, – ответил Эрик Михайлович. – Но нас не испугать.

– Еще подвальчик славен своим туалетом, – пояснил Евсей Наумович. – Директор где-то раздобыл водопроводный кран и раковину тех благословенных времен. Бронзовые колесики, какие-то трубки. Настоящие, не стилизованные. Кажется, что только-только туалет оставили. Бенедикт Лифшиц или Блок.

Евсей Наумович замешкался на первой ступеньке и через плечо взглянул на приятеля.

– Послушай, здесь и впрямь никудышная кухня. А тут рядом, у Михайловского сада, отличный междусобойчик.

– Раз все началось сегодня с Георгия Иванова – останемся здесь, – решительно констатировал Эрик Михайлович.

Евсей Наумович покорился. С некоторых пор он как-то избегал сюда приходить. И дело вовсе не в ценах кафе – кафе как кафе, пожалуй даже не плохое. Просто здесь в сознании Евсея Наумовича возникали какие-то странные ассоциации с его собственной судьбой. Попадая сюда, он невольно вспоминал о своем так и не начавшемся писательском пути. О незавершенной научной работе. Такая же судьба постигла и диссертацию на основе архивных изысканий. А ведь какая была оригинальная идея – проследить судьбы реальных прототипов героев произведений классической литературы!

Этот ворох прошлых неудач обострялся в «Бродячей собаке» особым болезненным укором. Конечно, это был уже не тот подвальчик, описанный во многих мемуарах, посвященных Серебряному веку. Сейчас это было вполне благополучное коммерческое заведение, стилизованное под старину – с коврами, живописью, с забавными литературными поделками и муляжами в нишах стен. Да другим он и не мог быть – иные настали времена.

Тем не менее аура каким-то образом сохранилась, повергая Евсея Наумовича в печаль невольного самоанализа. И претензии, которые он собирался выставить своему другу, здесь казались совершенно неуместными.

«Черт бы побрал Лизу с ее простодушным откровением, – думал Евсей Наумович. – Даже если это правда, не сплетня ее подруги Жанны. Жени, или как ее там еще. Чем могут обернуться мои претензии к Эрику? Ставить под удар долгие отношения с единственным близким человеком? Ради чего? Ради такого неверного, иллюзорного понятия, как правда? Кому, когда и в чем познание правды приносило спокойствие? Воистину верна поговорка: если тебе мало твоих обид и огорчений – проси у Бога исполнения твоих желаний! Или мало мне огорчений, связанных с тем несчастным младенцем?»

– Извини, Эрик, – проговорил он вслух. – Я втянул тебя в свои проблемы. Но вызов в прокуратуру меня.

– Испугал, – закончил Эрик Михайлович.

– Признаться – да, – кивнул Евсей Наумович с облегчением, он решительно сбросил тяжкий груз задуманного объяснения со своим другом, по крайней мере на сегодня.

– Честно говоря, я не думал, что дело дойдет до официального вызова на допрос к следователю, – произнес Эрик Михайлович. – Как его фамилия?

– Мурженко, – подсказал Евсей Наумович. – Николай Федорович Мурженко.

Эрик Михайлович направился к столику, что стоял под узким подвальным оконцем.

В стороне, у бара, в покорном ожидании томился мальчик-официант.

– Принеси, дружок, нам черный кофе и каких-нибудь сухариков! – крикнул Эрик Михайлович через пустой зал.

Официант приблизился и, приклеив улыбку к хитроватому лицу, поинтересовался – не желают ли гости чего-нибудь посолидней: отбивную из баранины с луком-фри, сегодня свежая баранина.

– Отравить нас хочешь, душа моя? – шутливо бросил Эрик Михайлович и, упредив растерянность официанта, добавил: – Неси поначалу кофе. И коньяк прихвати, грамм по пятьдесят.

– А лучше по сто, – вмешался Евсей Наумович и, взглянув на приятеля, добавил неуверенно: – А может, и впрямь рискнем, поедим чего-нибудь? Поверим алгеброй гармонию?

Эрик Михайлович одобрительно кивнул и посмотрел на матерчатый полог, за которым скрылся официант.

– Между прочим, – проговорил Евсей Михайлович, – эта пушкинская фраза вполне могла быть лозунгом акмеистов. Так что Александр Сергеевич может считаться апостолом акмеистов. А то все – Мандельштам, Кузьмин.

– Ну, если на то пошло, в акмеисты пораньше Пушкина записался Байрон, – усмехнулся Эрик Михайлович. – Поэма о Чайльд Гарольде – осанна акмеизму. С его точной привязкой ко времени и месту описываемых событий.

– Тогда и древние греки с их «Илиадой» и «Одиссеей», считай, пращуры акмеизма, – подхватил Евсей Наумович. – Что-то мы глубоко заплыли. В России акмеизм начал свой отсчет именно с Мандельштама и Кузьмина.

– Мандельштам только поначалу, в дальнейшем он отошел от акмеизма, а Кузьмин – да, – Эрик Михайлович наблюдал, как из-за его плеча на стол опускается рука официанта с чашечкой кофе.

Следом официант поставил вторую чашечку и вазочку с печеньем.

– А коньяк? – вопросил Евсей Наумович.

– Вы заказывали? – удивился тот.

– Заказывали. Два по сто, – подтвердил Евсей Наумович. – Не слышал?

– О кофе слышал, а о коньяке – нет. Исправлюсь, – пообещал официант.

Смахнул салфеткой со стола какую-то крошку и сообщил, что в пять в зале состоится выступление фокусника.

– Африканец? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Почему африканец? – вдруг обиделся официант. – Нормальный мужик. Приходил, зал осматривал. Котлету по-киевски съел.

– Расплатился? – прервал Эрик Михайлович.

– А то!

– Ладно, ступай за коньяком, исправляйся, как обещал, – повел рукой Евсей Наумович. – Или нет. Посиди, послушай, раз ты здесь работаешь.

Мальчик-официант ухватил худыми пальчиками высокую спинку массивного стула и аккуратно присел на самый край просторного сиденья, сложив руки на острых коленках.

Евсей Наумович попробовал кофе, оценивающе провел языком по губам и, довольно хмыкнув, принялся рассказывать историю про «Собаку» и фокусника-африканца. Как тогдашний владелец подвальчика Борис Пронин задумал провести увеселительный вечер с «фокусником – африканским негусом», платный, в пользу бедствующих поэтов. Как раз тогда в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Маринетти, который тоже изъявил желание поглядеть на африканского негуса. В те времена увидеть живого негра в Питере было все равно, что восьмое чудо света.

– И не то что в Питере – во всей Европе, – вставил Эрик Михайлович.

Евсей Наумович согласно кивнул и продолжил.

Пройдоха Пронин привел с Васильевского острова пьяницу, бывшего артиста-фокусника, раздел его до половины, вымазал коричневой краской под «африканского негуса» и выпихнул на эстраду с бутылкой керосина. Фокусник пускал изо рта пламя, пока его не прогнал пожарник. Обидевшись, тот соскочил с эстрады в толпу и перепачкал краской с десяток нарядных дам. Поднялся скандал. Кавалеры дам порывались набить «негусу» морду. «Негус» их покрыл трехэтажным русским матом. Футурист Маринетти счел себя оскорбленным и уехал.

– Эту историю я вычитал в «Полутораглазом стрельце», – заключил Евсей Наумович. – У Бенедикта Лифшица.

– Бенедикт из Ватикана и Беня Лифшиц из Киева в одном флаконе, – проговорил Эрик Михайлович и подмигнул официанту. – Неси коньяк, служивый. Как условились.

– Я знаю того писателя, – сказал официант, поднимаясь с места. – Его фотка висит в том зале. Написано – Бенедикт Лифшиц. А у меня был дружок в училище – Фимка Лифшиц, наверно родичи, – выразил предположение официант и отправился выполнять заказ.

Прихлебывая остывший кофе, Евсей Наумович и Эрик Михайлович вышли в соседнее помещение, где и размещалась «зрительная зала» знаменитого подвальчика, пустующего в ожидании вечерней суеты. Слабый свет зарешеченных окон падал на столики и лавки по периметру небольшого зала с эстрадой.

Подвальная тишина, казалось, наполняется голосами людей, чьи одухотворенные лица смотрели со старинных фотографий, развешанных на стенах. Ходасевич, Городецкий, Ахматова, Ремизов, Блок.

Евсей Наумович медленно двинулся вдоль стены. В густой подвальной тишине его голос зазвучал особенно проникновенно:

 
Я тихо от тебя иду,
А ты осталась на балконе
«Коль славен наш Господь в Сионе» —
Трубят в Таврическом саду…
 

Евсей Наумович запнулся, просящим взглядом окинул Эрика Михайловича…

– «Я вижу бледную звезду», – подсказал тот.

– Да, да.

Я вижу бледную звезду На тихом теплом небосклоне И лучших слов я не найду, Когда я от тебя иду.

– «Коль славен наш Господь в Сионе», – завершил Эрик Михайлович. – Король эстетов – Михаил Кузьмин. Вот он – король эстетов!

С фотографии, поверх пенсне, большими круглыми глазами смотрел полноватый господин в ветхом на вид жилете, едва стянутом на плотном животике. Обширную лысину с боков прикрывал начес темных редких волос.

Иллюзорный нежно-голубой свет, обволакивая прекрасные лица на фотографиях, повязывал их – таких разных по жизни – единой судьбой. Той судьбой, в которую история заковала всю страну – жестоко, грубо узурпировав их волю, интересы и, наконец, саму жизнь. Навязала целым народам волю кучки авантюристов, опиравшихся на людское отребье – провокаторов, стукачей и убийц.

Призраки тех, чьи образы, впечатанные в квадрат фотографий на стене знаменитого подвальчика, растревожили Евсея Наумовича.

– Живи мы с тобой в их времена. – начал он.

– Не только в их времена, – перебил Эрик Михайлович, – но и во многие последующие годы. Мы своей сутью такие же, как и они. И так же бессильны и робки против власти безумцев. Так же верим в разум, в справедливость, в логику вещей. А в реальной жизни все наоборот. По крайней мере в этот час и в этой стране. Вероломство, везде вероломство. В России все нелепо гипертрофированно. Например, ее пространство как результат гипертрофированной жадности правителей. И это ее гильотина.

Они направились к выходу из тихого зала, чем-то напомнившего сейчас колумбарий.

– Надеюсь, малец подал коньяк, – предположил Эрик Михайлович. – Поспешим, а то испарится.

Две рюмки на высоких балетных ножках, стояли подле плоского графинчика, словно вставшие на попа колокольчики.

Официант топтался у стола в ожидании дальнейших распоряжений.

– Говоришь, баранина свежая? – спросил Эрик Михайлович.

Официант с готовностью кивнул.

– Как ты, Евсей? Может, закажем баранинки? – Эрик Михайлович занял свое место.

– Нет, мне чего-нибудь полегче.

– Жареные пельмени? – улыбнулся Эрик Михайлович. – Твое коронное блюдо.

– Лучше какой-нибудь рыбки отварной. – Евсей Наумович пропустил колкость приятеля. – Хочу на диете посидеть.

– Есть осетрина, – радостно оповестил официант. – Свежайшая.

– С отварной картошкой? – колебался Евсей Наумович.

– Можно и так, – согласился официант.

– Ладно, – решил Евсей Наумович. – Ему баранью отбивную, а мне – рыбки с картошкой.

Официант резво поспешил на кухню. Его услужливая стремительность развеселила друзей.

– Заарканил нас половой. И говор у него какой-то не петербургский, – произнес Эрик Михайлович. – А что ты так, Евсей? Диету вспомнил. Не болеешь?

– Нет. Берегусь, – уклончиво ответил тот.

Не станет же он жаловаться на здоровье, на свой желудок, на нередкие боли в груди, на участившуюся беготню в туалет по ночам.

– Все же – как у тебя здоровье? – не отвязывался Эрик Михайлович.

– Согласно паспорту, дружище, – махнул рукой Евсей Наумович и, приподняв графинчик, принялся наполнять рюмки.

– Главное – за сахаром надо следить, диабет – коварная штука, – Эрик Михайлович придвинул к себе рюмку.

– Ладно, не будем об этом! Помянем тех, кто остался на стене в том зале.

– Согласен, – Эрик Михайлович поднял рюмку. – За Серебряный век нашей России. Нелепой и великой.

В отличие от Эрика Михайловича с его быстрыми глотками занятого человека, Евсей Наумович пил коньяк медленно, с паузами, словно раздумывая, прежде чем сделать очередной глоток.

– Вот что, Евсей, – Эрик Михайлович поставил рюмку. – Тебе нужен адвокат. Я слышал, что теперь допускают адвоката на стадии следствия, так что в этом вопросе мы уже выскочили из каменного века и понюхали Европу. И сделай мне одолжение, Евсей, не ерепенься: позволь мне оплатить услуги адвоката.

– Перестань, Эрик, – взбрыкнул Евсей Наумович. – Что ты, в самом деле.

– Евсей, я очень тебя прошу.

– Оставь, Эрик!

– Севка.

Глубокая продольная морщинка на выпуклом лбу Эрика Михайловича разгладилась, и сейчас его смуглое лицо выглядело совсем молодым и дерзко-победительным. Он говорил, что дело, в которое Евсея Наумовича втягивает следователь, не столь пустяковое, как ему, Эрику Михайловичу, казалось вначале. Что, не имея козырей, в прокуратуру не вызывают с допросом под протокол. Что в этой стране кого угодно могут подвести под статью.

Евсей Наумович слушал отрешенно, не вникая, но точно препарируя звучание голоса Эрика Михайловича – отделяя искренние интонации от покровительски-менторских. Ведь он хотел встретиться с Эриком по другой причине, совершенно по другой. А разговор о визите в прокуратуру служил лишь поводом для встречи.

– Спасай себя, Севка! В пантеон славы ты уже не попадешь. – Эрик Михайлович повел головой в сторону зала с настенными фотографиями. – Хотя, честно говоря, ты был рядом.

– Говоришь ерунду, – встрепенулся Евсей Наумович.

– Но сгинуть, физически сгинуть, как кое-кто из них, ты сможешь. В этом ты с ними будешь на равных, если не отнесешься к этому всерьез. Жаль, я уезжаю.

– О чем ты говоришь? – раздраженно воскликнул Евсей Наумович.

– Извини, Евсей. Я хорошо тебя знаю. Странная у тебя жизненная позиция – спускать на тормозах важнейшие дела. Сколько ты прошляпил интересных своих начинаний! И только потому, что терял кураж, опускал руки. Вялый ты человек по натуре, Севка. Поэтому и боюсь за тебя.

Отвернув в сторону голову, Евсей Наумович встречал взглядом приближающегося официанта. Расписной поднос был заставлен тарелками с заказом. Рядом с сочной кроваво-бурой отбивной бараниной, окруженной россыпью золотистых стружек картофеля-фри, тарелка с отварной рыбой выглядела сиротливо и жалко.

– Дать попробовать? – ехидно спросил Эрик Михайлович.

– Дай, – вздохнул Евсей Наумович.

Эрик Михайлович, бормоча: «Слабый ты человек, Сейка, безвольный», с подчеркнутым удовольствием принялся отрезать кусочек.

– Могу и вам принести барана! – вмешался официант. – А рыбу отнесу, вы ж ее не трогали, чего там.

– Оставь! – буркнул Евсей Наумович. – Я только попробую. А он, взамен, попробует мою рыбу.

– Ни за что! – воскликнул Эрик Михайлович, перекладывая кусочек мяса на тарелку Евсея Наумовича. – Пробуй!

Тот отправил в рот дарованный кусочек и, в наслаждении, прикрыл глаза.

– Во дает! – не удержался официант. – И по цене рыбная порция дороже отбивной. Осетринка ведь.

– Тихо! Видишь, человек испытывает наслаждение! – прикрикнул Эрик Михайлович. – А ты, Евсей, – эротоман! Посмотрел бы сейчас на себя. Точно испытываешь оргазм.

Евсей Наумович усмехнулся, открыл глаза и придвинул ближе свою тарелку. Осетрина, несмотря на больничный вид, оказалась необычайно вкусной – чуть солоноватая, мягкая и душистая. Да и отварная картошка – крупная, развалистая, политая маслом и присыпленая укропом, выглядела вблизи весьма аппетитно.

– А это что? – Он ткнул вилкой какие-то комочки.

– Грибы, – подсказал официант. – В лимонном соусе.

– Как раз грибы и оставляют тяжесть в желудке, – с детским злорадством обронил Эрик Михайлович. – От судьбы не улизнешь, Евсей.

– Может, еще что пожелаете? – вопросил официант, поигрывая пальцами на росписном подносе. – Сок натуральный, вода «Боржоми».

– Пожалуй, воду и принеси, – кивнул Эрик Михайлович. – Но при условии – поставишь на стол и тут же уйдешь, без дальнейших советов.

– Так то же моя работа, – простодушно проговорил официант своим непривычным говорком. – Я ж за это деньги получаю, как вы не понимаете?

– Ты откуда приехал? – Эрик Михайлович взглянул на мальчика-официанта, словно впервые его заметил.

– Из Ельца, – круглое хитроватое лицо юнца растягивала улыбка. – Техникум там кончал.

– Выходит, и в Ельце есть Лифшицы? – развеселился Эрик Михайлович.

– Фимка Лифшиц мой кореш, – подтвердил официант. – Он в Москву уехал на приработки, а я сюда, к тетке, угол снимаю у ней.

– Угол у родной тетки? – с каким-то удовольствием спросил Эрик Михайлович.

– Не родная она мне, – пояснил официант. – Знакомая мамина, в санатории они подружились. Так вы ешьте, остынет – будет невкусно.

Евсей Наумович в недоумении взглянул на Эрика Михайловича – с чего это он разговорился с официантом? – пожал плечами и с укоризной покачал головой.

– Ну беги, беги за водой, – усмехнулся Эрик Михайлович. – А то Евсей Наумыч уже дымится.

Несколько минут они молчали, постукивая ножами и вилками. Эрик Михайлович искоса поглядывал на своего друга. Сидение за столом скрадывало невысокую фигуру Евсея Наумовича. Он казался сейчас вровень с ним ростом. Проплешины в седой шевелюре увеличивали и без того высокий лоб. Мешки под глазами потяжелели, от чего запавшие, без блеска глаза, окаймленные красной нитью век, казались какими-то затертыми.

Евсей Наумович заерзал, подался в сторону, словно перепуская взгляд Эрика Михайловича, и, не выдержав каких-то своих тяжких раздумий, обронил, шамкая набитым ртом:

– Вчера мне сон снился.

– К деньгам?

Евсей справился с последним куском осетрины и провел языком по губам.

– Ты удивишься, – произнес он.

– Ну?!

– Мне приснилось. Будто ты и я снова наведались туда.

– Куда?

– На Садовую улицу. В гости к девочкам.

– Вот как?! И что?

– Жалел, что проснулся.

– Еще бы. Тебе досталась такая Фемина.

– Право выбора было за тобой, – съязвил Евсей Наумович. – Я лишь довольствовался тем, что осталось.

– Ошибается даже Господь Бог, – ответил Эрик Михайлович. – Как ее звали, твою юную прелестницу? Луиза?

– Ты запомнил ее имя?

– А меня вот сны не радуют, – уклончиво ответил тот. – Сплошь собрания, заседания, ученые советы, дрязги в лаборатории. Я и днем не выношу их рожи. А тут и ночью.

Эрик Михайлович не закончил фразу – у стола возник официант с известием, что «Боржоми» нет, а есть «Ессентуки» номер четыре. Но «Ессентуки» не все любят, от нее, говорят, случается понос.

– Послушайте, молодой человек! – взъярился Эрик Михайлович. – Какого хрена вы жужжите и вьетесь как шмель?! Идите себе! Понадобитесь – позовем.

Официант окинул мужчин испуганным взглядом. Не ожидал он такой благодарности за усердие от этого интеллигентного пожилого дядьки, от Евсея Наумовича еще куда ни шло, а от Эрика Михайловича – обидно. Вздыбив остренькие плечики и пригнув белобрысую голову, юнец метнулся в подсобку.

– За что ты так с ним? – удивился Евсей Наумович. – Испугал паренька.

Эрик Михайлович молча сгонял вилкой остатки золотистых картофельных стружек к середине тарелки.

– А ведь я, Севка, был там, на Садовой. Не во сне, наяву, назавтра после нашего с тобой похода, – Эрик Михайлович виновато взглянул на Евсея Наумовича.

Евсей Наумович поднял голову и замер.

– Ты сейчас похож на выглянувшего из норы сурка, – улыбнулся Эрик Михайлович.

Евсей Наумович поджал губы, шмыгнул носом и вновь уставился на Эрика Михайловича. И неожиданно икнул.

– Что это я? – едва пробормотал Евсей Наумович – и вновь икнул.

Тревожно огляделся. Самый раз сделать глоток воды, при икоте помогает.

– Что это со мной, – пробормотал Евсей Наумович в ожидании следующего приступа, но, кажется, отпустило.

Непонятно – то ли он смущен налетевшей вдруг икотой, то ли тем, что Эрик винится перед ним за свой поступок. А в чем, собственно, его, Эрика, вина?! Нет вины в том, что он хотел провести время с Лизой как нормальный, влекомый страстями мужчина.