Текст книги "Сезон дождей"

Евсей Наумович молчал, спазмы перехватили горло.

– Что скажешь? – продолжал радоваться Рунич.

– Я рад тебя слышать, Генка. Рад, что ты не в больнице. Вообще, рад, – постепенно успокаиваясь, Евсей Наумович возвращался к своему привычному в общении с Руничем ироничному тону. – Шарлатан ты, Генка Рунич! Так перепугать друзей, мол, нахожусь при последнем издыхании, долги раздаю, чтобы в рай попасть!

– А что ты так обеспокоился за меня, Евсейка? – старался перехватить инициативу Рунич. – Или посчитал мой уход как знак собственной судьбы и струхнул? Ну, учились вместе, ну был я свидетелем на твоей свадьбе. Кстати, как там Наташка в этих америках? Домой еще не хочет? Сейчас многие возвращаются.

– Умерла Наталья.

Евсей Наумович улавливал дыхание Рунича, шорох от касания провода аппарата.

– Вот, понимаешь, умерла, – повторил Евсей Наумович. – От болезни Паркинсона.

Евсей Наумович составил еще несколько тихих фраз. И собрался положить трубку на рычаг, но, уловив тихий голос Рунича, вновь приложил трубку к уху.

– Послушай, – проговорил Рунич. – Как поживает твой приятель, Эрик Оленин?

– Не знаю, – помедлил с ответом Евсей Наумович. – Он в длительной командировке, во Франции. А что?

– Да так, – ответил Рунич и добавил раздраженно: – Так. К нашему разговору.

Евсей Наумович вспомнил, как однажды Рунич проговорился, что видел из окна троллейбуса Эрика и Наталью. И, судя по ерническому тону Рунича, шли они весьма довольные друг другом. Узнав об этом, Наталья подняла скандал с пожеланием Руничу носить очки. Да и Эрик с удивлением встретил вопрос друга, хотя ничего особенного тут не было – ну повстречались случайно и прошлись. Очень тогда Евсей Наумович рассердился на Рунича. Мелкий бес, думал Евсей Наумович, не может простить, что Наталья отдала предпочтение мне, в то время как именно он, Рунич, и познакомил Наталью со всей компанией в Доме пищевиков. Наталью и ту малявку, Зою.

«Ни в каких очках, оказывается, Генка не нуждался», – усмехнулся Евсей Наумович, набирая номер телефона Зои Романовны Поповой.

Казалось, он уже перенес этот тяжкий груз предательства самого близкого своего друга Эрика Оленина, перенес и сбросил. А мысль о том, что Натальи больше нет, каким-то образом смирила его гордыню, особенно когда он вспоминал о ее мучениях, ее мольбе о помощи, ее кончине и, особенно, о ее просветлевшем лице сквозь слюдяную форточку гроба. И эта мысль мирила Евсея Наумовича с былой неверностью Натальи, заслоняла собой все. В сравнении с этой мыслью поступок Натальи виделся пустяком, помрачением, не только из-за признания Натальи в любви к нему при обстоятельствах, когда ложь была бы самым тяжким грехом, но еще из-за пробуждения его, Евсея Наумовича, любви к своей бывшей жене. О каком тут Эрике могла идти речь?! Вообще, Эрик для него пропал, исчез. И в глубине души он знал, что все простит Эрику из-за своего мягкого, всепрощающего характера, а главное – от страха перед одиночеством. Одиночество, эта мощная воронка, затягивала куда более сильных характером людей, чем он, Евсей Наумович Дубровский. Лишая их воли, толкая на необъяснимые, нелогичные поступки…

Во власти всех этих мыслей, Евсей Наумович как-то упустил, чей он набирает номер телефона, и в первую секунду, когда в трубке раздался женский голос, растерялся – он ведь звонил Мурженко, – но в следующее мгновение сообразил.

Он услышал, что Зоя ждала его звонка, что она знает о кончине Натальи – ей об этом сообщила Галя несколько дней назад. Что она заглянет к Евсею Наумовичу, может быть даже сегодня вечером, и возьмет того Будду.

Евсей Наумович положил телефонную трубку с неясной досадой. Оказывается, Наталья наладила отношения с Зоей и, судя по всему, задолго до обострения своей болезни.

Ну да ладно. Теперь можно позвонить Мурженко, вполне подходящее время – половина первого дня. И механически он набрал номер телефона прокуратуры. Ответа не последовало. Возможно, он ошибся номером?! Евсей Наумович раскрыл телефонную книжку. Нет, вроде правильно набирал. Попробовать еще раз? Никакого ответа. Вероятно, Мурженко ушел на обед. Досадно.

Мельком бросив взгляд на разворошенные книжные полки, Евсей Наумович вернулся на кухню. Этого еще не хватало – не было спичек! Евсей Наумович заглядывал в ящики шкафа и, не обнаружив спички, со стуком загонял ящики на место. Раздражение переходило в нервную лихорадку. «Куда же подевались эти блядские спички?» – выкрикивал он в голос. Евсей Наумович вбежал в кабинет, обшарил письменный стол. Спичек не было.

В исступлении он ворвался в спальню и повалился на застеленную кровать, как был, в джинсовой дорожной рубашке и брюках. Закинул руки на затылок и закрыл глаза. Полежал минут десять, приподнялся, придвинул телефон и набрал номер. И вновь никакого ответа. Вероятно, Мурженко на совещании. Евсей Наумович отодвинул телефонный аппарат и услышал тихий пришлеп об пол. Спичечный коробок! Как он тут оказался? Ах да! Наследие Лизы. Он еще просил Лизу не курить в спальне. Но Лиза не могла уснуть без выкуренной сигареты – привычка. Поэтому Евсей Наумович и уходил спать в кабинет, что его не очень огорчало – он любил спать один.

Евсей Наумович подобрал коробок и вновь позвонил следователю. Никакого ответа. Азарт нетерпения охватил его. Он сунул спички в карман, вернулся в кабинет, достал из ящика письменного стола залоговый договор, нашел номер телефона ростовщика. Вот! Олег Арсеньевич Сапегин! Силой прижимая подушечками пальцев кнопки телефонного аппарата, набрал номер. Тоже никакого ответа. Набрал еще раз. Вновь равнодушные звуки вызова. А этот куда подевался? Плоский телефонный аппарат своей округленной формой напоминал широкое лицо ростовщика над сильной короткой шеей, типичный пикник! Как он весело укладывал бесценные книги в бездонную капроновую корзину! И брюхо ему не мешало.

Странные между ними сложились отношения. Канули в прошлое бездумные кружения молодости – лыжные походы, вылазки всей компанией в Клуб пищевиков и Дворец Промкооперации, премьеры в Большом драматическом, куда попасть считалось особым шиком. В те, затерянные в памяти годы, Евсей Наумович неизменно видел рядом с Натальей ее подругу – невысокого роста, в очках, скромно одетую, с трогательной ямкой на подбородке круглого лица. Зоя даже была свидетельницей на их свадьбе, вместе с Генкой Руничем.

С тех пор минуло более сорока лет. Интересно, есть ли у нее семья, вяло подумал Евсей Наумович, но спрашивать не хотелось. Спрашивать – значило продлевать общение. Он и так старался скрыть досаду – могла бы погодя прийти за своим Буддой. Нет, заявилась именно сегодня, когда измученный бесплодными попытками дозвониться в прокуратуру, он свалился на тахту и уснул – ведь он более суток не спал. И вдруг пришла! С вином, шоколадным тортом и слоеными пирожками.

Они помянули Наталью. Вспомнили общих знакомых. Обсудили болезнь Генки Рунича, что сейчас в стадии ремиссии, поэтому его и отпустили домой. Пора бы ей и уходить – на часах начало одиннадцатого. Можно будет еще раз позвонить, если не Мурженке в кабинет, то на квартиру, Сапегину, вполне. Зоя Романовна сидела, строго выпрямив спину. Ее лицо с большими круглыми очками, пошло бледно-розовыми пятнами от скуластых щек по крепкой шее. Если она на два года моложе Натальи, то ей сейчас шестьдесят три, подумал Евсей Наумович.

– Да, между нами была небольшая разница в возрасте, – Зоя Романовна разгадала мысли Евсея Наумовича, – но мне всегда казалось, что Наташа гораздо старше. С ее умом, внешностью… Я очень переживала наш разрыв.

– Из-за чего вы поссорились? – без особого интереса спросил Евсей Наумович.

– Из-за Эрика, твоего приятеля, – тотчас ответила Зоя Романовна.

– Вот как? – смутился Евсей Наумович. – Странно. Я и не знал, что ты знакома с Эриком, он был далек от нашей общей компании. И, насколько я помню, никогда не вспоминал твое имя.

– Как-то вы вместе отдыхали где-то на море.

– В Новом Афоне, – настороженно уточнил Евсей Наумович.

– Да, кажется. Эрик уехал раньше, а вы остались, с Андронкой.

– Да. Помню. Начинался учебный год. Эрик читал лекции.

– Не знаю, что он там читал. Он заявился ко мне с посылкой от Наташи. Фрукты, вино. Целая корзина. В те годы все это считалось деликатесом, не так, как сейчас – полки ломятся. Он стал ко мне наведываться. Неженатый, интересный внешне, молодой человек. Хорошо знал искусство, литературу. Чем-то я ему приглянулась. А к Наташе я тогда испытывала сложное чувство. Я ревновала Наташу. Я любила тебя. С той минуты, как впервые увидела в Клубе пищевиков, куда затащил нас Генка Рунич. Но ты увлекся Наташей. Я любила тебя, и от этого вдвойне завидовала Наташе.

Зоя Романовна сняла очки и бросила их на стол. Ее лицо теперь, казалось, принадлежит совершенно другому человеку, которого Евсей Наумович видит впервые. Доброй женщине из русской деревни. А пепельные тугие волосы открывали высокий лоб над карими близорукими глазами, придавая облику Зои Романовны ту красоту, которой красотой не назовешь, а назовешь обаянием доброй души, обаянием хорошего человека. И еще эта глубокая ямочка на округлом подбородке.

– Эрик тогда сказал, что вы еще поживете в Афоне. Но вы вскоре вернулись.

– Да, помню, – пробормотал Евсей Наумович. – Начались дожди.

– Что значит дожди? Несерьезно. Наверно, другая была причина.

– Дожди в тех местах не просто дожди. Это сезон. Как время года – сезон дождей. Большая стирка. Великое очищение природы. Море взмывает в небо и падает на землю. Поэтому мы и вернулись. И ни о какой иной причине я думать не хочу. Все прошло, Зоя, все. Мне скоро семьдесят лет. В моей душе наступил тот самый сезон дождей.

– Ты сам спросил, почему мы с Наташей разошлись, – с какой-то обидой произнесла Зоя Романовна.

– А откуда она узнала о тебе и Эрике? – не удержался Евсей Наумович.

– Я сама рассказала.

– Сама?! – тихо воскликнул Евсей Наумович.

Зоя Романовна тронула край бокала и принялась медленно водить пальцем по хрустальному ободку. Поверхность густого вина покрылась цыпками ряби, словно кожа на холоде. Евсей Наумович приподнял свой бокал. Ноздри втянули запах свежего винограда – это было хорошее вино и наверняка весьма дорогое. Евсей Наумович сделал короткий глоток и прижал языком небо, усиливая терпкий вкус миндаля.

– Сама, – повторила Зоя Романовна. – Хотела, чтобы Наташа перестала тебя мучить.

Брови Евсея Наумовича поползли вверх от удивления. При поредевшей седой шевелюре, брови сохранили черный цвет молодости.

– Думала, что, узнав об измене Эрика, Наташа выбросит его из своего сердца, – продолжала Зоя Романовна.

– Интересно. Откуда ты вообще узнала об их отношениях?

Зоя Романовна усмехнулась. Она достаточно сблизилась тогда с Эриком, чтобы узнать многое о его жизни. Да и Наташа в те времена не очень скрытничала.

– Скажи, Зоя. Ты была когда-нибудь дома у Эрика? – спросил Евсей Наумович.

– Нет. Никогда. А что?

– С тех пор, как я узнал, моя память, словно шампур, нанизывает истории про дурака, которого водили за нос. Как-то я отправился к Эрику. Без звонка. И узнал, что он, незадолго до моего визита, ушел куда-то с женщиной. Он мог уйти с кем угодно, а сейчас, вспоминая тот давний случай, в голове, как гвоздь: той женщиной была Наталья. А ведь заявись я раньше, и моя жизнь, возможно, изменилась бы. Или тот же Новый Афон, с его сезоном дождей. Ничто не ранит душу, как сознание, что тебя водили за нос.

– Знаешь, Евсей, я тебе скажу, – Зоя Романовна отняла палец от бокала. – Явись ты тогда раньше – ничего бы не изменилось. Ровным счетом ничего! Только прибавил бы себе терзания – и все. Такой у тебя характер.

– Почему же?! Если честно, я тоже не всегда был ей верен.

– Может быть, тебя, как мужчину, и заносило. А как мужа… У тебя, Евсей, характер женщины, которая, вопреки всему, пытается сохранить семью. Тебе изначально нужна была другая жена.

– Такая, как ты? – сорвалось у Евсея Наумовича.

– Да. Такая, как я. Мы, Евсей, давно живем на этом свете. И кое-что поняли. Я больше, ты – меньше.

– Почему же такая пропорция? – ревниво вопросил Евсей Наумович: его стала раздражать гостья.

– Почему? Потому, что ты вновь из-за своего характера стоишь на пороге опрометчивого шага.

– Вот как?! – озадаченно воскликнул Евсей Наумович.

– Да. – Зоя Романовна близоруко прищурила глаза. – Эта молодая женщина.

– Что?! – изумился Евсей Наумович. – Что за намеки?!

– У тебя появилась женщина, которой ты годишься в отцы. А то и в деды.

– Ну, знаешь! Так много сразу открытий, – буркнул Евсей Наумович. – Давай-ка помолчим.

– Иначе, пора мне и честь знать? – Зоя Романовна поднялась с места. – Где подарок?

Узкая не по годам талия, подчеркивающая полную грудь, привлекли внимание Евсея Наумовича сразу же, как Зоя Романовна вошла в прихожую, сняла светлый плащ и осталась в изящном черном костюме. А сейчас, разгоряченная разговором и вином, она показалась еще более привлекательной. Особенно когда большие круглые очки в модной оправе вновь спрятали ее лицо. Бледно-розовые пятна, что поначалу выступили на щеках и шее, сейчас растеклись ровным бархатным тоном, делая ее моложе лет на десять, если не больше. Еще ее молодила прическа – стянутые к затылку пепельные волосы над высоким лбом, помеченным мелкими, едва приметными двумя полосками, точно муравьиный след на песке.

– Так где же мой подарок? – Зоя Романовна окинула взглядом профиль Евсея Наумовича. – Ты и вправду стал каким-то смешным.

Он пожал плечами, подошел к буфету, взял Будду и поставил на стол. Широкоскулая физиономия божка источала добрейшую улыбку, живот бочкой выпирал из-под задранного балахона, подводя к мысли, что на свете нет ничего более важного, чем вкусная еда, беззаботная жизнь и мирские удовольствия. А хитрый прищур раскосых глаз, наоборот, предупреждал, что ко всему этому надо относиться осторожно, с оглядкой, не перегибать палку. Об этом предупреждали и его тонкие девичьи пальчики.

– Хитер боженька, – Зоя Романовна приподняла Будду. – И весит килограмма три.

– Два с половиной, – поправил Евсей Наумович. – Я взвешивал.

– Ну и оставил бы его там.

– Мне они выдвинули ультиматум.

– Видно, у тебя с детьми не простые отношения.

– С некоторых пор да. К сожалению.

Евсей Наумович выбрал из вороха пакетов крепкую сумку, опустил в нее Будду и вышел в прихожую, следом за гостьей. Его ноздри уловили нежный запах духов.

Странно, почему я их ощутил лишь сейчас, подумал Евсей Наумович и похвалил запах. Держа на весу светлый плащ, он, чуть подавшись вперед, укутал ее и держал руки на ее плечах, чувствуя через ткань жар ее тела. Казалось, Зоя Романовна этого не замечала. Может быть, делала вид, что не замечает.

– Так далеко ехать, – проговорила Зоя Романовна. – На метро минут сорок, потом на автобусе. А уже двенадцатый час ночи.

– Оставайся. Спальня в твоем распоряжении. Завтра поедешь.

Зоя Романовна повернула голову и взглянула через плечо.

– Раньше надо было, Евсей. Хотя бы после отъезда Наташи.

– Куда же ты запропастилась так надолго? – усмехнулся он.

– Не решалась. Из-за Эрика.

– Как?! У вас продолжаются отношения?

– Я Эрика не видела лет двадцать, если не тридцать. – Зоя Романовна не сводила глаз с Евсея Наумовича. – Поначалу я не хотела, чтобы ты знал об этом. Думала, что тогда потеряю тебя совсем. А потом, потом привыкла. Лишь когда умер Лева Моженов, когда я позвонила тебе и сообщила о похоронах. Помнишь?

– Помню, – Евсей Наумович продолжал держать плащ.

– Грешно сказать, но я обрадовалась поводу тебя увидеть. А ты меня не узнал. Конечно, прошло столько лет.

– Не узнал. Очки, какой-то черный платок, – признался Евсей Наумович. – Я провожу тебя до метро.

Он быстро оделся и следом за гостьей вышел из квартиры.

Кабина лифта где-то застряла и на вызов огрызалась коротким металлическим стуком. Пришлось отправиться по лестнице. Колодезная сырость подъезда влажным компрессом охватила лицо. И еще темень, приходилось ногами ощупывать края ступенек.

– И у меня такой же бардак, – проворчала Зоя Романовна в спину Евсея Наумовича.

– За что мне нравятся такие подъезды – после них улица кажется праздником, – Евсей Наумович бережно нес Будду.

– А у меня кошки на лестнице ночуют. Как-то наступила в темноте. Испугалась до смерти. Колготки в клочья. Неделю лечила царапины от когтей.

– У нас тут такой зверь живет, – через плечо ответил Евсей Наумович. – Сенбернар! Какие там кошки! Во всем дворе ни одной живой твари, всех разогнал. Даже мертвого младенца в мусорном баке нашел.

– Как это? – Зоя Романовна остановилась.

Евсей Наумович не ответил, толкнул дверь подъезда и вышел во двор.

Побитые осенней непогодой четкие силуэты деревьев чернели на фоне густой сини неба. Бледные фонари запутались в их ветвях, подобно большим желтым крабам в рыбачьих сетях. К ночи станция метро была не особенно многолюдной. И, пригасив огни, стояла у кромки парка, подобно пасхальному куличу.

Евсей Наумович хотел было спросить, откуда Зоя узнала о Лизе, но передумал. Во-первых, тут наверняка не обошлось без Рунича, вернее, не без его приятеля, рыжего Ипата, который когда-то повстречался им в театре. Во-вторых, и это главное, Евсей Наумович понял, что ему глубоко безразлично – кто и что пронюхал о Лизе. Для него она сейчас превратилась в фантом, в бестелесное существо, в одно из своих прегрешений перед Натальей – единственным на свете человеком, потеря которого оказалась трагически невосполнимой, несмотря ни на что. И даже, наоборот – во многом, что произошло, он винил только себя.

Зоя Романовна остановилась, взяла из рук Евсея Наумовича подарок. Покачала головой, удивляясь тяжести божка. Сквозь очки ее глаза смотрели печально и ласково.

– Каким ты был когда-то, Евсей, – она улыбнулась. – Высокий, стройный. В шляпе с загнутыми широкими полями. В кожаной ковбойской куртке, в узких штанах, заправленных в сапоги. А усы? Какие у тебя были усы! Когда ты меня целовал, в шутку, в общем веселье, я могла упасть в обморок от прикосновения твоих усов. А глаза? Они всегда были почему-то печальные и без блеска. Ты был очень эффектен, Евсей Дубровский. Особенно, когда рассказывал всякие байки о литературе, о поэзии. Ладно, я пошла!

Зоя Романовна, не простясь, направилась к вестибюлю метро.

– А сейчас? – громко вопросил Евсей Наумович.

Зоя Романовна остановилась, обернулась вполоборота:

– Сейчас ты напоминаешь собственное «Личное дело». В пыльной папке. Забытое на полке в отделе кадров.

– Вероятно, мы все напоминаем свои «личные дела», – засмеялся Евсей Наумович.

– Да. Но со стороны как-то виднее, – ответила Зоя Романовна.

Предчувствие – это зрение судьбы. Евсей Наумович давно вывел эту сентенцию. Иногда она оправдывалась, иногда нет, но адреналин в дряблые мышцы вливала. Однако сейчас вместо адреналина он чувствовал, как по всему телу разливается нечто вроде жидкого студня. Вялость охватила Евсея Наумовича. Хорошо, думал он, если Мурженко по какой-либо причине отсутствовал вчера на работе, но Сапегин-то, Сапегин оставил в залоговом договоре свой домашний телефон. Почему он не берет трубку? Допустим, днем его не было дома, но ночью-то, ночью! Не он сам, так кто-нибудь из домашних! Но телефон не отвечал даже глубокой ночью, в начале третьего. Утром Евсей Наумович позвонил в службу ремонта. Ответили, что телефонная линия в порядке, вероятно, никого нет дома. И тогда дурное предчувствие окончательно овладело Евсеем Наумовичем. Временами он себя взбадривал решением отправиться на Почтамтскую, в прокуратуру, и все разузнать у Мурженки – куда подевался его протеже, этот пикник Сапегин. На какое-то время решение успокаивало Евсея Наумовича, но вскоре им вновь овладевало дурное предчувствие. И не столько в связи со следствием, сколько по поводу залоговых обязательств, по поводу своей библиотеки.

Он лежал в кровати, вдавив затылок в подушку. В последнее время он перестал видеть сны. Вернее, видел, но сны улетучивались из памяти, едва он пробуждался. Такого с ним раньше не было. Возможно, именно из-за отсутствия снов и дальнейшего их толкования Евсею Наумовичу приходилось доверять своим предчувствиям. Конечно, разница была – сны хоть как-то ориентировали на грядущее, а что взять от предчувствий?

Размежив ресницы, Евсей Наумович уставился взглядом в светильник на потолке. Трещины стеклянной тарелки становились все более разветвленными. Давно надо бы ее сменить, только подобной конструкции тарелки не продавались. А подвешивать другой светильник значило менять всю арматуру, дело хлопотное. Если только вообще затеять ремонт квартиры, хотя бы косметический.

Последний раз квартиру ремонтировала Наталья за год до эмиграции.

Евсей Наумович смотрел в потолок и размышлял, как ему короче добраться до Почтамтской. По Невскому, на пятом троллейбусе или добраться на метро до Садовой и пешком, по переулку Гривцова, к Исаакию, а оттуда рукой подать до Почтамтской?

Он откинул одеяло и опустил ноги на коврик. Посидел минуты три, протянул руку, нашарил трусы, приподнял одну ногу, продел в трусы. Так и замер в странной позе, с одной продетой ногой. Ни о чем конкретно он не думал, просто сидел в прострации.

Наконец продел вторую ногу, приподнялся, натянул трусы. Ощутил прохладу спальни, суетливо продел ступни в комнатные туфли.

Звонок в дверь застал его на пороге ванной комнаты. Чертыхнувшись, Евсей Наумович направился в прихожую и посмотрел в глазок.

– Отворяйте, Есей Наумыч, это я, – прокричал за дверью хриплый голос мужчины.

– Кто это – я? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Кто, кто. Я! Афанасий! Спасатель ваш.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович и вопросил: – Чего надо, Афанасий?

– Откройте, скажу.

– Сплю я еще, Афанасий. Лег поздно. Сплю.

– Дело есть, неотложное. И так стерегу вас столько дней. Чего еще надо этому болвану, подумал Евсей Наумович и крикнул в дверь, чтобы тот подождал несколько минут.

Не из-за него ли у меня такое дурное предчувствие, невесело ухмыльнулся про себя Евсей Наумович и вошел в ванную комнату. Брезгливо ополоснул лицо холодной водой и снял с крючка полотенце. Ноздри втянули запах застарелой пыли. Тот же запах источал и тяжелый махровый халат.

Туго затянул широкий пояс и вернулся в прихожую.

– В чем дело, Афанасий? – Евсей Наумович посторонился, пропустил надоевшего своего спасителя в квартиру и покосился на сумку в его руке.

– Есть дело, Наумыч, есть дело, – почему-то шепотом проговорил Афанасий и, вытянув шею, зыркнул вглубь квартиры. – Вы один?

– Один, один, – насторожился Евсей Наумович.

– Это хорошо, – Афанасий хозяйским шагом прошел на кухню, сел и водрузил на колени сумку. – Хорошо, что здесь, – полегчавшим голосом произнес Афанасий. – А то в комнате вашей боязно.

– Боязно? – удивился Евсей Наумович.

– Абажур над столом, как гиря, давит. Простому человеку с абажуром непривычно.

Старинный абажур, со множеством складок и рюшек, прозванный в семье «Шапка Мономаха», высился над столом тяжелым парашютом.

– Как это ты вспомнил? – удивился Евсей Наумович.

– А я и не забывал. Не каждый день в такой дом попадаешь. Еще я запомнил картошку в мундирах. Под пиво.

Завтракать приглашать не буду, твердо решил Евсей Наумович, пусть не намекает. С чего это ради? Наверно, опять начнет клянчить пиво. Не дам! Ничего не дам.

Афанасий кольнул хозяина квартиры острыми глазками.

– Не жрать я пришел, Наумыч, – без обиды проговорил Афанасий. – Обещанное принес. В тот раз, когда мы встретились у дворца Мариинского, вы сказали, что больно дорого вам платить три тысячи, помните?

– Не помню, – Евсей Наумович догадался, о чем пойдет речь. – За что платить три тысячи?

– Так вот, я побегал-побегал и надыбил подешевле. За тысячу двести. Ну и мне за труд – пятьсот. Всего, на круг, тысяча семьсот.

– Пистолет, что ли?! – строго спросил Евсей Наумович.

– А то! И патронов шесть штук, полная обойма!

Евсей Наумович видел округлившиеся глаза своего гостя. На левом, желтоватом, вздрагивало веко с короткими поредевшими ресничками, а правое, зеленоватого цвета, было неподвижно, и ресниц было погуще.

– Что это у тебя, Афанасий, глаза разные, – проговорил он, прикидывая, как бы увильнуть от опасного предложения.

– А черт их знает. У мамани были одного цвета, у отца – другого, а я, вроде, скомбинировал.

– Странно. Раньше я не замечал.

– Они разные не всегда. Только когда нервничаю.

– А что ты нервничаешь, Афанасий?

– Так как же, Наумыч? – с детским недоумением воскликнул Афанасий. – По городу шастаю. А если заметут? Счас время-то какое? День прожил, жив остался – радуйся. Сколько раз меня в метро менты шмонали, точно чучмека. А нашли бы пистоль!

– Какой же из тебя чучмек, Афанасий? От тебя за версту лаптями пахнет.

– То-то и оно. Ментам все по хер. Видят небритого да мятого – стало быть чеченец, террорист, гони бабки.

Продолжая ворчать, Афанасий полез в сумку, пошуровал в глубине и, наконец, извлек сверток, приговаривая:

– Вот он, голубчик, вот он, голубчик.

Евсей Наумович с любопытством наблюдал за своим непрошеным визитером.

Тощими пальцами с чернотой под ногтями Афанасий принялся разворачивать пакет.

– Вот он, голубчик, – беспрестанно повторял он, извлекая рифленую, шоколадного цвета рукоятку пистолета.

Евсею Наумовичу редко доводилось воочию видеть настоящее оружие. Бывало он, из любопытства, заглядывал в оружейные магазины, но сейчас пистолет как-то особенно возбуждал и гипнотизировал. Афанасий положил оружие на ладонь и, тяжело покачивая, лукаво оглядел обомлевшего хозяина квартиры.

– Тысяча семьсот рубликов, Есей Наумыч, и душевное спокойствие при всех случаях жизни, – произнес Афанасий.

– Вот ты его себе и оставь, – буркнул он в ответ, не отводя взгляд от пистолета.

– Себе? – Афанасий прогнал бугристый кадык под дряблой кожей горла. – Так у меня же есть один, ждет часа.

– Будет два. Оборону держать. – Евсей Наумович прислонился к шкафу и скрестил на груди руки.

– Не-е-е, Есей Наумыч, так не пойдет, – плаксиво возразил Афанасий. – Это, что же? Я бегал-бегал, людей теребил… Сами же изъявили желание поиметь дома пистоль на случай тяжкой болезни. Вспомните наш разговор, когда пиво пили и рыбкой закусывали. Не-е-е, так не пойдет.

Псих, подумал Евсей Наумович, еще пальнет в меня.

– Слушай-ка, Афанасий. Дам я тебе денег, раз подбил на такое дело. Тысячу рублей, скажем. А пистолет оставь себе. Мне и так хватает забот.

– Не-е-е, не пойдет. – Афанасий продолжал покачивать пистолет на широкой, точно совок, ладони. – Мне второй пистоль не нужен. А шляться по Апрашке, искать барыг, западло мне, Наумыч, писатель мой разлюбезный. В Апрашке каждый второй – стукач, – надтреснутый голос Афанасия крепчал, сдерживал злость. – Бери товар, Наумыч, и делай что хочешь.

Псих, подумал Евсей Наумович, ведь пальнет и никто не услышит – сталинский дом, стены в метр. Может и вправду взять? Взять и выбросить, чем толковать впустую, да пулю ждать.

Евсей Наумович взял пистолет. Холод стали приятно тяжелил руку. А красота и законченность форм завораживали совершенством.

– Куда же мне его спрятать? – растерянно пробормотал Евсей Наумович.

– В вашей-то квартире? – с облегчением вздохнул Афанасий. – Хоть в абажур суньте. Он у вас как Фудзияма какая-то. Не то что пистолет, танк можно упрятать. Или в толстую книгу спрячьте. Вырежьте окопчик и спрячьте. Книг у вас мильен, одну и приговорите. Не то, что у меня: таскаю свой пистоль по всем углам, точно судьбу.

Последняя фраза, произнесенная хриплым, простуженным голосом, задела Евсея Наумовича, и он с удивлением взглянул на своего спасителя.

Афанасий уперся локтями в колени и опустил голову. Казалось, сквозь потертую материю пиджака проступили его тощие плечи. А от всей фигуры вновь потянуло гнилым запахом стоялой воды.

– Ты и впрямь мой спаситель, – пробормотал Евсей Наумович. – И откуда ты свалился на мою голову, серый человек.

– Откуда, откуда, – ухмыльнулся Афанасий, щеря желтые прокуренные зубы, крепко схваченные выпуклыми белесыми деснами. – Или забыли? Не будь меня, так бы и кормили рыбок в Неве.

– Я не о том. Как-то легко ты, Афанасий, к жизни относишься, несерьезно.

– А что усложнять, Наумыч, – с готовностью подхватил Афанасий. – Что усложнять? Пожил – ну и дай другим! Как в трамвае: посидел на скамейке, приехал, уступи место другому. Не переть же скамейку с собой, верно?

Евсей Наумович засмеялся. Не столько от наивной логики суждений своего спасителя, сколько от убежденности, проявившейся на его смуглом, потрепанном жизнью, птичьем лице.

Длинный ребристый язык приглашал в преисподнюю – такое ощущение появлялось у Евсея Наумовича всякий раз при виде эскалатора. Особенно в полдень или поздним вечером, когда мелел поток пассажиров и ступеньки, плавно и голо уходили вниз, подобно транспортеру в крематории после ритуального прощания.

Сейчас как раз и был полдень. Если бы не визит спасителя, Евсей Наумович отправился бы в Прокуратуру раньше. С другой стороны, даже хорошо – после двенадцати дня самое время застать кого-либо на рабочем месте. Но все равно, ощущение стремительно уходящего дня не покидало Евсея Наумовича. То ли от нетерпения прояснить ситуацию, то ли от нервного напряжения, от дурного предчувствия.

Вообще-то Афанасий не долго рассиживался. Много времени заняло метание по квартире. Евсей Наумович, как мальчишка, бегал от туалета до гостиной и кабинета, но все казалось, что тяжелый сверток, каким-то образом бросается в глаза. Он даже прилаживал пистолет среди складок «шапки Мономаха», но абажур, как-то скособочило. Измученный суетой, Евсей Наумович запихнул наконец сверток в ящик письменного стола и, едва перекусив, выскочил из дома. Вероятно, вид у него был не совсем привычный, на что и обратила внимание толстуха-дворник, хлопотавшая у мусорного бака.

– А-а-а! Появились? – протянула она высоким, привычным к скандалам голосом. – Я за вашим почтовым ящиком присматривала. Набилось всякой бумаги, жуть просто. Жулики-то приглядывают – ящик полный, значит, хозяева уехали. Обошлось?

– Обошлось, – остановился Евсей Наумович, невольно глядя на холмы дворницкой куртки, прятавшие необъятные сиси.

– Одну облезлую харю несколько раз примечала, – не отвязывалась дворник, наверняка имея в виду спасителя Афанасия. И прежде чем Евсей Наумович юркнул под арку дома, дворник сообщила ему в спину, что с месяц назад его искал человек с казенным письмом, но дворник письмо не взяла, расписываться не стала, надо будет, человек придет еще раз.

Евсей Наумович, подгоняемый нетерпением, поспешил вниз по эскалатору. Внезапно, на бегу, его, вдруг посетила мысль перед визитом к следователю повидать своего адвоката. Как бишь его фамилия? Не помнил Евсей Наумович и как зовут его помощницу. Помнил только, что у нее был сиротский свитерок и тощие кривые ноги. Хорошо еще не забыл месторасположение конторы.