Текст книги "Сезон дождей"

Чем и воспользовался Евсей.

Втянув голову в плечи, он, на мягких ногах, заторопился к дворовым воротам.

Трубач оркестра Табачной фабрики Лева Моженов с любопытством уставился на своего давнего знакомого Евсея Дубровского. В свою очередь и Евсей смотрел на Леву с некоторым сомнением в плывущем взгляде – тот ли это Лева?! Он с трудом разыскал квартиру, ведь он знал только дом по улице Дзержинского, в котором жил Моженов.

Жильцы, которых встретил Евсей в тусклом свете уходящего зимнего дня, шарахались в сторону от нетрезвого мужчины, даже недослушав его вопрос. Он уже было отчаялся найти нужную квартиру, как судьба столкнула его – лоб в лоб – с дворником. Тот отнесся к вопросу с участием, как человек, понимающий его состояние: «Говоришь, музыкант твой товарищ? Ходит тут один, с дудкой, может он и есть?»

И сузил круг поисков Евсея до одного подъезда, где по предположению дворника и проживал музыкант. Вероятнее всего, на третьем этаже. Потому как на четвертом и пятом – жильцы солидные, интеллигентные, у них изначально не могли быть в товарищах типы, подобные алкашу Евсею.

– Так что, ползи на третий. Там прочтешь фамилию у звонка, – посоветовал дворник.

И верно, на третьем этаже Евсей увидел табличку с фамилией давнего знакомого.

– Ну, заходи! – Лева Моженов шагнул в сторону, пропуская нежданого гостя.

– Извини, – пробормотал Евсей. – Я по делу. Оказавшись в прихожей, Евсей стал тщательно тереть о коврик сапоги, выискивая глазами вешалку. И под выжидающим взглядом товарища, с гримасой улыбки, принялся медленно и трудно вытаскивать себя из пальто. Высвободив один рукав, он вдруг вспомнил о шапке. Пристроив шапку на тумбу, Евсей, путаясь в шарфе, вновь взялся за пальто.

– Где ж ты так наклюкался? – поинтересовался Лева.

– Так получилось. Извини, – ответил Евсей. – Шел в гости к Эрику. Ты знаешь моего друга Эрика Оленина?

– Весьма относительно. Ну и что?

– Эрика дома не было. С какой-то бабой куда-то свалил. А во дворе меня окружили алкаши, – старательно объяснял Евсей. – Сейчас я еще хорош. А был ужасен. Меня даже в трамвай впускать не хотели, позор такой. Куда пристроить?

Лева Моженов принял пальто гостя, повесил на рожок и, обхватив мягкие покорные плечи Евсея, направился с ним в глубину квартиры.

– Поначалу приведи себя в порядок, – насмешливо предложил Лева.

– А у тебя в ванной есть зеркало? – спросил Евсей и в ответ на удивленный взгляд товарища добавил: – Я боюсь зеркал. Они показывают другого человека.

– Ты и впрямь принял лишнего, дружок. У меня оно в стороне от раковины.

– Очень хорошо, – кивнул Евсей и скрылся за дверью ванной комнаты. Боязливо покосившись на зеркало, Евсей приблизился к раковине и открыл кран.

Струйка студеной воды клюнула дно раковины и застыла тонкой беззвучной сосулькой. Евсей горячей ладонью перерубил сосульку, расплескав быстрые брызги. Ощущение какого-то эротического блаженства охватило Евсея. Он медленно потирал под струей ладони, с наслаждением ополаскивая лицо.

Хмель проходил. Собственно, Евсей стал трезветь после того, как его не впустила в трамвай крикливая кондукторша. Она сразу оценила его состояние и тигрицей бросилась к двери вагона. Сорвала с головы Евсея шапку и швырнула на улицу. Тем самым заставив его выйти. Евсей отыскал шапку в сугробе, притулился на скамейке остановки и просидел минут тридцать, а то и больше. Тогда хмель и стал проходить.

– Неожиданный визит, неожиданный, – Лева стоял на пороге ванной.

– Признаться, и для меня самого неожиданный, – ответил Евсей.

– А говоришь, есть дело.

– Есть. Но о деле я подумал, когда оказался неподалеку от твоего дома. Слушай, у тебя найдется выпить? Чувствую, трезвею, а неохота.

Лева Моженов кивнул. Знакомое состояние – легкое похмелье, жизнь видится игрой, проблемы пропадают, что и говорить: распрекрасное состояние легкого опьянения.

С некоторых пор Лева Моженов жил один. Объявление о его разводе было опубликовано в «Вечернем Ленинграде», и Евсей объявление прочел. Как раз в одном из номеров газеты, где печаталась его заметка. Потому и прочел, а так он «Вечерку» не читал, не любил. Давно это было, года два назад, если не больше.

– Ты что, один живешь? – бросил он.

– А ты не знаешь? – с веселой подозрительностью обронил Лева.

– Знаю, – признался Евсей, – читал в «Вечерке».

– Многие читали. Пытался тиснуть объявление в кукую-нибудь затруханную газетенку, ведомственную. Но бывшая подруга поставила условие – в «Ленинградской правде» или в «Смене». Пусть люди знают, какая она стерва – разводится с таким ангелом, как я. Еле уговорил ее на «Вечерку». Хотя именно ее и читает народ, в очередь выстраиваются у киосков. А приличные люди пренебрегают – дурной тон.

– Как сказать? «Вечерку» почитывают, – Евсей почувствовал себя уязвленным, он свои заметки печатал в основном в «Вечерке», куда их брали более охотно. – А вообще унизительно выносить свою жизнь на всеобщее обсуждение.

– Такая страна, – согласился Лева. – Помню, когда увидел объявление напечатанным, то испытал к себе какую-то брезгливость. Словно голым меня протащили по городу. Так, вероятно, таскали в средние века по решению суда инквизиции.

– Ну и что?! Кто-нибудь пришел на ваше бракоразводное судилище? Тебя же полгорода знает.

– Генка Рунич нагрянул. С шампанским. Увидев его в суде, я расстроился. А потом, после развода, открыли бутылку, я даже обрадовался. Так что, когда соберешься разводиться – Рунич не подведет.

– С чего ты взял, что я собираюсь разводиться? – насторожился Евсей.

– Слышал, у тебя какие-то нелады.

– Слышал?! – поразился он. – От кого?

– Не помню. То ли от того же Рунича, то ли от Зойки, нашей верной джазовой болельщицы.

– Вот еще! А она тут при чем?

– Чувиха! – исчерпывающе подытожил Лева.

Весь разговор Лев Моженов вел в хождении по квартире.

«А он не очень стесненно живет», – думал Евсей по мере того, как на столе, покрытом красивой модной клеенчатой скатертью, хлебосольно и щедро появились тонко нарезанные овалы дорогущей копченой колбасы, ломтики сыра «со слезой», анчоусы – тоже деликатес не на каждый день. А главное – коньяк в мудреной вытянутой бутылке и конфеты «Мишка на Севере». И сама гостиная – с высоченным потолком с узорной лепкой по периметру, со стенами, укрытыми рельефными светлыми обоями, с изящным, под красное дерево, сервантом, за стеклами которого мерцали в электрическом свете кованой старинной люстры множество хрустальных и фарфоровых предметов. С тяжелой золотистой портьерой, ведущей, вероятно, во вторую комнату. С паркетным полом, чистым, не по-холостяцки надраенным. Гостиная как-то не вязалась с образом лабуха Левы Моженова, некогда бесшабашного стиляги с Невского, джазиста и картежника. Об этом напоминал лишь черный футляр трубы, лежащий среди груды глянцевых нотных листов, журналов и газет на старинном фортепиано с бронзовыми, покрытыми зеленой патиной канделябрами-подсвечниками.

Евсей одним глубоким глотком осушил рюмку с коньяком. Прислушался к себе, точно пытаясь убедиться в новом приливе хмеля к его трезвеющему состоянию.

– Ты сейчас похож на суслика в ожидании опасности, – Лева пригубил свой коньяк и поставил рюмку на стол.

– А еще?! – Евсей пододвинул рюмку вплотную к бутылке.

– Лучше чем-нибудь закуси, – предложил Лева, наполняя рюмку товарища.

Евсей согласно кивнул и поддел вилкой кружочек колбасы. Поискал взглядом, приметил хлеб и, соорудив бутерброд, положил его на край тарелочки. Взял рюмку, но пить воздержался, поставил ее подле тарелочки.

– Понимаешь, старик, я женился как-то дуриком, – проговорил Евсей. – Да и она, Наталья, если честно, вышла за меня тем же дуриком, случайно.

– Если бы все, кто женится дуриком, подали на развод, газеты города выходили бы два раза в день.

– Мы с ней разные люди, – Евсей согнул руку в локте и подпер ладонью щеку.

– В чем разные? – сухо спросил Лева.

– Во всем, – с готовностью ответил Евсей. – Интеллектуально. Разные, разные.

– Ой ли?! Мы с ней не очень-то и знакомы. Но мне кажется она вполне современная чувая, выпадает из толпы. Я уж молчу о ее внешности. У нее много общего с моей бывшей женой.

– Что ж вы тогда разошлись?! – ехидно спросил Евсей.

– Потому и разошлись, что я рядом с ней чувствовал себя болваном, – след шрама над правой бровью Левы Моженова загустел сизым отливом. – Не по мне была такая роль. А я все пытался встать над нею, поэтому бузотерил и выпендривался.

– Однако! – Евсей сунул обе руки под стол и сжал кисти коленями. – И куда же она делась, твоя бывшая жена?

– Вышла замуж, переехала в Саратов. А мне оставила квартиру. Я ведь детдомовский, сирота. Закончил музучилище Римского-Корсакова, жил в общаге. А она училась со мной, только на дирижерско-хоровом.

Лева Моженов умолк и оглядел гостя долгим, похолодевшим взглядом глубоких с рыжинкой глаз, так контрастирующих с его взрывной, хулиганистой натурой. Встал. Сделал несколько нервных шагов по комнате, остановился у картины в добротной темной раме, что висела над фортепиано, – пожилой мужчина в пышном белом жабо и голубой камилавке смотрел на Леву усталым мудрым взором с потускневшего глянца картины.

Странно, но Евсей, осматривая комнату, не заметил этого портрета, а он ярко и властно пластался на светлых обоях.

– Кто это? – спросил Евсей.

– Понятия не имею. Жена мне говорила, но я забыл. Какой-то граф испанский Дон-ди-гидон. Грозилась взять его в Саратов, а все не берет.

– Надо пригласить моего приятеля, Эрика. Он в этих вопросах большой специалист, сразу установит художника. Эрик в Эрмитаже консультирует, хотя сам технарь.

Лева приблизил губы к портрету, профессионально, как трубач, напряг щеки и дунул, стараясь согнать с картины какую-то пылинку. Евсей подумал, что Лева тоскует по своей бывшей жене, что не так все ладно и гладко в его беспокойной жизни. И Евсей хотел сказать об этом, но Лева его опередил.

– Все твои печали, Евсей, от того, что ты ни хрена не добился в этой жизни. Как и я! Мое самое большое достижение: нота «ми» третьей октавы, звучащая кантиленой.

– Что это означает? – Евсей предчувствовал не очень приятный разговор.

– Плавное долгое звучание. Не каждый трубач держит кантилену в таком регистре, а я держал. Вот и все мое достижение. Пустозвоны мы с тобой, Евсей. И не дуриком женились, а норку искали, чтобы укрыться. Я – чтобы не свалить в Сыктывкар после распределения, ты. Куда тебя посылали на три года?

– Уже не помню, – буркнул Евсей.

– Вот, даже не помнишь. Теперь твоя Наталья тебя из норки выживает – скучно ей с тобой стало. Настоящей женщине, как альпинисту, нужна высота, чтобы к ней тянуться. Это корове жвачной ни хрена не нужно, кроме привычной соломы, как и большинству баб.

– Никакой норки я не искал, дурак, – надулся Евсей. – Я самостоятельный человек, работаю, занимаюсь интересным делом. Да, я не стал писателем, хотя и хотел этого. Но были объективные, непреодолимые для меня причины. Унизительные и подлые, по которым столько раз мне, не стесняясь, возвращали рукописи. Зато я намерен поступить в аспирантуру.

– Никуда ты не поступишь, Евсей, – устало проговорил Лева.

– Почему?

– Не поступишь и все!

– Ну почему, почему?

– Не по той причине, что ты не стал писателем, вовсе не по той, – проговорил Лева и продолжил как-то уклончиво, – а по той, что ты хочешь расстаться со своей женой. Именно такой, как Наталья.

– Здрасьте, приехали! При чем тут это?

– Извини. Точнее, это Наталья хочет уйти от тебя.

– Ну и что?! – голос Евсея упал.

Евсей сник, понимая что Лева говорит правду. Евсей гнал эту мысль, пыжился, убеждал себя, что именно ему все стало невтерпеж. А оказывается – все лежит на поверхности, оказывается он гол, как в бане.

– Ну и что?! – повторил он тихо.

– Ничего! – оборвал Лева Моженов гостя. – Так с чем ты пожаловал ко мне, Евсей Дубровский?

– Ни с чем, сейчас уйду, – буркнул Евсей с тоской глядя в пол. – Я не думал, что ты такой злой и черствый тип.

– Ну, ну, Евсей. Как-то все по-женски. Полно, не дуйся, пей свой коньяк, он уже почти испарился.

Евсей рывком поднял рюмку и, махом осушив ее, взглянул на Леву. И засмеялся, поводя головой из стороны в сторону. И Лева захохотал. При этом, наоборот, вскидывая голову и опуская ее вниз, словно конь.

– Вот такие мы с тобой болваны, Евсей, – выговаривал сквозь смех Лева Моженов. – Так с чем же ты пожаловал ко мне? Не по голой же пьяни, я полагаю.

– Отчасти и по пьяни, – с облегчением подхватил Евсей.

– А отчасти?

– Помнишь, когда ты ехал из тюрьмы.

– Не гоже упоминать о веревке повешенному.

– Извини.

– Ладно. Что было, то было. Подзалетел я по Указу за антиобщественную деятельность. Ну и что?!

– Тогда ты мне сказал о каких-то заработках. Или сболтнул?

Лева пожевал свои мятые губы трубача, показывая крепкие зубы – желтоватые, точно слоновая кость. Лукаво взглянул на гостя. Затем скрылся за портьерой и после короткой возни вынес из соседней комнаты большой оранжевый баул.

Усевшись удобней, развалил длинный замочек-змейку. В разверзшемся чреве баула Евсей увидел какие-то скомканные яркие вещи.

– Какой у тебя оклад в твоем архиве? – спросил Лева.

– Восемьдесят пять рублей в месяц, – ответил Евсей.

– А тут барахла на два-три года твоей работы. А может и более. Я еще не оценивал, жду перекупщиков, должны зайти во вторник. К примеру, эта марлевка потянет на полтора-два твоих оклада. – Лева вытянул из баула женскую кофту из прозрачной, словно простая марля, лиловой ткани и бросил ее в соседнее кресло. – А вот кримпленовая демисезонка. За нее можно смело просить полтора, а то и два куска. Фарцовщики ее сбагрят за три тысячи, и не моргнут – писк моды! Все лейблы на месте. – Лева растормошил пальтишко и выудил на свет яркую бирку. – Видишь? Ив Сен-Лоран! Это тебе не хрен собачий! Любая баба из-за него ляжет. Великое дело – фирменный лейбл. Каждая дерьмовая майка потянет на четверной, если на ней какой-нибудь лейбл. А фарца возьмет за нее не меньше полбумаги, а в сезон так и всю сотню. Мне же она в Вильнюсе досталась всего за пятерку, и то переплатил, можно было поторговаться.

– В Вильнюсе? – переспросил Евсей.

– В Вильнюсе. Но ехать туда зимой на машине далековато. Сподручнее в Таллин. Там, правда, рынок поменьше, чем в Вильнюсе или Риге, но у меня есть надежные эстонские парни, у них все схвачено в порту.

Бездонное чрево оранжевого баула, покоряясь руке хозяина, заполняло соседнее кресло красочным барахлом. Джинсы разных фасонов – от обычных брюк, хипповых, дырявых «бермудов» до укороченных шортов. Юбки – мини и миди, вязаная шаль в комплекте с миниатюрной шапочкой. Коробки с косметикой. Плащи болонья – модные, в целлофановых пакетах. В таких же пакетах нейлоновые мужские сорочки. Босоножки на толстенной подошве.

– Ладно, ладно, – замахал руками растерянный Евсей. – Все понятно.

– Тогда я тебе сказал: работа пыльная, но денежная. Верно?

– Верно, – уныло подтвердил Евсей.

– Есть вопросы? – Лева принялся возвращать барахло обратно, грудой, не глядя.

– Есть. Под какую статью попадает этот баул?

– Под 154-ю УК РСФСР. До двух лет с конфискацией, – охотно ответил Лева. – Самая популярная статья в наше героическое время на пути к светлому будущему. Решай, Евсей. Дней через десять я поеду на машине в Таллин, могу и тебя прихватить. Познакомлю с нужными людьми и там, и здесь. Кстати, в основном, они с высшим образованием, один даже кандидат наук. Конечно, на раскрутку нужны деньги. Но я тебе одолжу, раскрутишься – вернешь. – Лева сомкнул змейку баула и откинулся на спинку кресла. – Еще вопросы?

– Как же ты с такими связями и знанием дела угодил в тюрягу?

– По Указу! Всего лишь по Указу «За антиобщественную деятельность», заметь. Это важно. На десять суток. А могли впаять все пятнадцать лет. Так сказать, не назойливо предупредили.

– И как же ты попался?

– Исключительно из-за жадности, – живо ответил Лева. – Не своим делом занялся. Решил сам фарцануть по-наглому, перехватить их заработок, самому выйти с товаром на Плешку. Как говорится – жадность фраера сгубила. А на Плешке все схвачено.

– Как ж ты так?

– Честно говоря, хотел убедиться – на сколько меня накалывают перекупщики. Но не повезло. Думаю, на меня указали, хотели проучить. Там же тоже все куплено-перекупленно.

– Где там?

– Где, где. На улице Белинского, в доме № 13.

– А что там?

– Городская прокуратура. Не знал?

– Откуда ж мне знать? Не знал и знать не хочу.

– Кто не рискует, Евсей, тот не пьет шампанское.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

– Мне казалось, что прокуратура находится на улице Белинского, – проговорил Евсей Наумович Дубровский.

– Когда-а-а это было, – махнул бледной, как у женщины, рукой старший следователь по особо важным делам Николай Федорович Мурженко. – Еще при советской власти. Теперь мы живем на Почтамтской улице. Куда Иван Александрович Хлестаков писал своему другу господину Тряпичкину.

– Помню, помню, – хмуро кивнул Евсей Наумович. – Как я понимаю, разговор наш окончен?

Он брезгливо отодвинул протокол допроса и положил ручку.

– Да, конечно, Евсей Наумович. – Следователь беглым взглядом убедился, что подпись стоит в нужном месте. – Вот и пропуск на выход, Евсей Наумович.

– И часто мне придется сюда являться? – Евсей Наумович опустил пропуск в карман и, опершись руками на край стола, поднялся.

– По мере надобности. Извините, производство, всего не предусмотришь. Дела, связанные с убийством, всегда канительные. Но после того как мы арестовали эту особу, думаю, все пойдет веселее.

– Жаль, что я не могу взглянуть на нее, – буркнул Евсей Наумович.

– На суде, Евсей Наумович, только на суде.

– Чувствую, мне потреплют нервы.

– Во имя истины, Евсей Наумович, во имя истины. С тем они и расстались.

Евсей Наумович направился в сторону Исаакиевской площади. Сколько раз он хаживал этими тротуарами, работая в Центральном историческом архиве! С тех пор минуло почти сорок лет. Но все равно, попадая сюда, он чувствовал прилив животворных токов. Память возвращала телу упругость молодости – шаг становился тверже, уверенней, спина выпрямлялась, а зрение обретало резкость и глубину.

На паперти собора собралась группа туристов. Хорошо и добротно по-зимнему экипированные, они озабоченно вглядывались через площадь в далекую громаду Мариинского дворца, вдоль которого растянулась толпа с красочными транспарантами и флагами. Туристы, видимо, были из Китая или из Кореи, во всяком случае, смуглость кожи и черты лица выделяли их среди прочих страждущих попасть под каменные своды Исаакиевского собора. Помнится, в прошлом туристы из этих стран, в полувоенных одинаковых одеждах, казались робкими и покорными. Теперь же их достойный, вполне европейский внешний вид и важность в поведении говорили как о людях много о себе понимающих. Что приехали они в этот город не вчерашними просителями, а персонами, сознающими свое достоинство. И не скрывали насмешки над неумелым и вздорным народом, заброшенным судьбой в этот прекрасный город, созданный гениальным замыслом просвещенных итальянцев, немцев и французов.

Мысли эти озадачили Евсея Наумовича. После волнений, вызванных визитом в прокуратуру, он вдруг размышлял о совершенно постороннем, пустяковом и никчемном. Но, если вдуматься, то можно понять почему. Ведь следователь Мурженко Н.Ф. был плоть от плоти тех людей, глядя на которых пожимали плечами интуристы. И неприязнь к следователю Мурженко Н.Ф, распространилась и на жителей этого города, этой страны. А ведь говорили в свое время Евсею Наумовичу: уезжай ты отсюда, беги со своим семейством – с женой, пусть и бывшей, с сыном – не будет здесь никакого толку, одна беда.

Вот беда и нагрянула. Что же он замышляет, следователь-хитрован? Он же должен понимать, что Евсей Наумович к истории с убиенным младенцем, как говорится, ни ухом ни рылом. А с другой стороны, почему следователь должен его понимать?! Верить тому, что его, взрослого, живущего на земле без малого семь десятков лет мужчину, силой могла увлечь в постель какая-то тетка, к тому же весьма немолодая. А ведь именно эта история и легла в основу обвинений, предъявленных ему, Евсею Наумовичу Дубровскому. Что он, боясь дальнейших тягот, способствовал тому, чтобы женщина избавилась от этого несчастного младенца. При этом Мурженко стал повышать голос, угрожать. И Евсею Наумовичу пришлось раза два его осадить, усугубив тем самым неприязненное отношение к себе следователя. А каким тот предстал милягой, когда заглянул в гости к Евсею Наумовичу – интересовался библиотекой, разговаривал о литературе, восхищался поэзией Серебряного века! Когда же он был настоящим? Тогда в гостях или при исполнении? Евсей Наумович понимал, что не случайно тот нагрянул в гости, да Мурженко и не скрывал этого. Но Евсея Наумовича тогда подкупила общность их литературных пристрастий. Да неужто он полагает, что Евсей Наумович испугается, пойдет на поводу следствия?! Как испугался в молодости, когда его вызвали в прокуратуру на улицу Белинского, обвиняя в скупке вещей с целью перепродажи. И если бы не вмешательство тестя – Майдрыгина Сергея Алексеевича – неизвестно, чем бы закончилась та давняя история. Но тогда он действительно, как говорится, был пойман с поличным в автомобиле ныне покойного Левы Моженова, набитом заграничным шмотьем. А сейчас?! Дикость какая-то, навет. Обвинение в подстрекательстве к тяжкому преступлению.

Надо было перейти площадь, что раскинулась на самом широком в городе мосту над Мойкой. Не многие знали о такой детали городского ландшафта – что Синий мост, да еще такой широкий, чуть ли не в сто метров, является продолжением Исаакиевской площади. А Евсей Наумович знал. В конце шестидесятых, после ухода из Архива и неприятностей, связанных с делами Левы Моженова, он какое-то время проработал в экскурсионном бюро, водил туристов по историческим местам. И получал два рубля с полтиной за два часа работы. В месяц набегало рублей двести, по тем временам деньги немалые, считай – профессорский оклад.

Гомон толпы у Мариинского дворца с каждым шагом Евсея Наумовича становился злее, четче. Временами его перекрывал металлический вопль мегафона, призывавший собравшихся к порядку. Но не усмирительно строго, а сочувственно, по-свойски. Недовольными людьми город не удивишь – нередко по телевизору показывали возмущенных горожан. То шли по Невскому проспекту, то кантовались у Смольного – резиденции губернатора, то собирались у Мариинского дворца, где заседали депутаты Законодательного собрания. Да и как не посочувствовать подобным демаршам, если доход работающего человека в своем большинстве был гораздо ниже прожиточного минимума, ниже какой-то потребительской корзины. То учителя выходили на улицу с протестами, то медицинские работники, то студенты. А о пенсионерах и говорить нечего, если месячной пенсии едва хватало дней на десять жизни. Евсей Наумович не представлял, как бы он жил на свою пенсию в две тысячи рублей, если бы не сдавал внаем приватизированную квартиру сына Андрона, что досталась после смерти бабушки, Антонины Николаевны. Не у каждого была такая синекура, как квартирка в центре города, у Таврического сада, в Калужском переулке. За нее Евсей Наумович взымал восемьсот долларов в месяц, считай по курсу на сегодняшний день – двадцать три тысячи рублей. Мог бы запросить и больше, но не хотелось наглеть – очень уж попался хороший квартирант, аккуратный немец, без семьи. А главное – постоянный жилец, не перекатиполе.

Так что поводов для демонстраций граждан на улицах города хватало. И что удивительно – наибогатейшая по своим ресурсам страна чуть ли не замыкала шеренгу государств мира по благосостоянию своих граждан, едва опережая дремучие африканские народы. То ли руки у нас растут, как говорится, из жопы, то ли обессилили, надорвав глотку, годами вопя на весь свет о своем величии и особой богоданной миссии. А вероятнее всего от того, что стране хронически не везет на толковых лидеров, на их помощников и советников.

Такие вот мысли, после визита к следователю Мурженко, роились в голове Евсея Наумовича Дубровского при виде толпы у Мариинского дворца. И по мере приближения гул толпы распадался на отдельные, вполне внятные гневные фразы. А общий пестрый фон, помеченный транспарантами, плакатами и флагами, проявлялся озабоченными лицами. И даже знакомыми.

Евсей Наумович узнал бородатого художника-авангардиста из группы «Митьки», которые не хотят никого победить. А также художника-графика. Разгоряченные сходкой, художники едва кивнули Евсею Наумовичу. А знакомый с документальной киностудии, Ципин, который когда-то снял по сценариям Евсея Наумовича несколько короткометражек на педагогическую тему, по шестьсот рублей каждая, – шагнул к Евсею Наумовичу с рукопожатием. Но так и не донес, отвернулся на резкий крик нетрезвого голоса.

– Сожгу себя у Смольного! – вопил кто-то со ступенек дворца. – Живьем сожгу! Пусть только они отнимут мою дырявую мансарду!

– Ты, Степа, только обещаешь! – отвечали ему, пытаясь утихомирить, согнать вниз. Но Степа ловко увертывался, перебегая со ступеньки на ступеньку, вызывая дружный хохот. И, наконец, скрылся за большим плакатом с изображением жуткого типа с веником под фразой: «Вон искусство из нашего города! Загоним всех в казино!» Толпа мощным магнитом втянула в себя Евсея Наумовича и вскоре он разобрался, в чем дело.

Городские власти нацелились резко поднять плату за аренду мастерских художников. Что практически означало закрытие и передачу помещений тем, кто в состоянии оплатить освободившуюся площадь. А кто мог платить такие деньжищи?! Только те, кто деньги гребет лопатой – коммерсанты, бандиты, банкиры. Кто же еще?

– В наших курятниках им делать нечего. Они примериваются сейчас к Эрмитажу, – рассудительно буркнул мужчина в берете, из-под которого валились седые патлы. – Ясное дело: хотят постепенно город продать китайцам.

– Не говорите глупости, коллега! – вскричала дама в дымчатой шубке. – Какие китайцы? Все дело в дамбе. Нет денег достроить дамбу от наводнения. Или засыпать яму на Лиговке, что выкопали сдуру под новый вокзал.

– А мне кажется, у них нет денег на День рождения города. Полмира пригласили, а деньги разворовали, – проскрипел толстячок в темных очках. – И ничего мы не откричим, положили они на нас!

– Не говорите так! – возмутилась дама. – Вспомните, как хотели прогнать с Невского проспекта Дом актера, Дом журналиста, Дом Книги. Хотели превратить Невский в сплошной Банкхофф, в швейцарскую улицу банков. Какой поднялся шум! И откричали!

Евсей Наумович помнил ту, уже давнюю стачку – сам принимал в ней участие, вышел по призыву «демократически настроенной интеллигенции» к Мариинскому дворцу с обращением к Законодательному собранию. Такая была круговерть… И свое «откричали», власть города пошла на попятную, затаилась. И, возможно, теперешняя затея власти с мастерскими художников не что иное, как попытка новой атаки на захват престижных помещений в историческом центре города для дальнейшей коммерческой продажи.

– При коммунистах такого не было, – проговорил тот, с седыми патлами. – У коммунистов на все денег хватало. И на зарплату, и на закупку наших работ. Худфонд любую мазню закупал.

– И в Дома творчества ездили всей семьей почти задаром, – поддержал толстячок в темных очках, – не то, что при этих сраных демократах: за день в доме творчества половину пенсии отдай.

– Зато при коммуняках вы бы не очень болтали! – возмутилась дама в дымчатой шубке. – Сразу в гулаг вас, в гулаг.

– А мне и не надо болтать! – веско осадил толстячок. – Пусть болтает тот, кто себя выпячивает. Вот они и доболтались, демократы хреновы – народ по миру пустили. А сами, хитрованы, все за щеку свою складывают, такую страну околпачили.

Евсей Наумович двигался в толпе подобно ледоколу среди ледовых торосов, пока.

– Есей Наумыч? – окликнули его. – Мое вам, Есей Наумыч.

Он покосился на человека в вислоухой кроличьей шапке, из-под которой глядело смуглое лицо в паутине морщин.

– Я и смотрю – вы ли это? Пригляделся – и верно, Есей Наумыч, собственной персоной, борется с властью! Или не узнали? Да Афанасий я, Афанасий! Спасатель ваш.

Афанасий сдвинул на затылок шапку. Широкая улыбка упрятала его светлые глаза в щелки век и растянула узкие губы.

– А. Афанасий, – чертыхнулся про себя Евсей Наумович. – Узнал, узнал. Что это вы тут делаете? Или в художники из сантехников подались?

– А-а, помните мое мастерство, – довольно проговорил Афанасий. – Я и учителем был, и рыбаком. А художником не пробовал. Просто мимо проходил, смотрю – колготится народ, я и полюбопытствовал. Я за справкой бегал, тут за углом. Справки собираю, пенсию вытянуть.

Афанасий старался идти рядом с Евсеем Наумовичем. А встречая людское скопище, оббегал и вновь нагонял Евсея Наумовича.

– Признаться, я к вам днями собирался наведаться.

– Ну? – суховато отозвался Евсей Наумович.

– А вы и сами подвернулись. Стало быть – судьба.

– Извините, Афанасий, тороплюсь, – осадил Евсей Наумович, выбираясь из толпы к переулку Крылова.

– Я тоже не располагаю временем, – с простодушной безмятежностью ответил Афанасий. – Просьбу-то я вашу выполнил, Евсей Наумович.

– Какую просьбу? – озадачился тот.

– Вот те на. – В голосе Афанасия прозвучала обида. – Да насчет пистоля, – добавил он, оглянувшись и понизив голос.

– Какого пистоля? – Евсей Наумович тоже понизил голос.

– Забыли? А я думал, вы серьезно.

– Не понял, – Евсей Наумович остановился и окинул взглядом своего настырного спутника.

– Че не поняли? Вы же просили разнюхать: не продает ли кто пистолет. Забыли? На случай, если тяжко приболеете. Чтобы себя порешить, не мучаться.

– А-а, – пожал плечами Евсей Наумович. – И вы решили, что я серьезно.

– А то. Наскочил я на одного вояку. Тот из Чечни вернулся. Словом, продает пистолет. И шесть патронов к нему. Недорого. За три тысячи. Ну и мне за труды рубликов пятьсот отстегнете.

Афанасий с просительным интересом разглядывал Евсея Наумовича. Веко левого глаза приподнялось, точно наконец-то разыскало долгожданную цель, в то время как правый глаз продолжал хитровато таиться в щели.

– Не знаю, право, – растерялся Евсей Наумович. – Как-то и разрешения нет, а это дело подсудное, – и обронил невольно. – Хватит с меня отношений с правосудием.

– Какое разрешение? Спрячьте в укромном месте. Кому какое собачье дело! Сколько людей имеет оружие! Тьма! Неспроста власти просят народ сдать оружие, дескать никого не накажут. И деньги сулят.

– Не думаю, не думаю. У моих знакомых оружия нет.

– Много вы знаете. Один Апраксин двор может самостоятельно держать оборону. В Апрашке, если шурануть, атомную бомбу можно найти.