Текст книги "Сезон дождей"

– Не надо подмывать, – запротестовала Наталья. – Я ничего не сделала.

– Как? Ты же сидела чуть ли не час, – плаксиво вопросил Евсей Наумович.

– Откуда час, Сейка. Ну ты даешь, врун.

– Какая ты жестокая. Я с ног валюсь за день. Могу я хотя бы немного поспать?

– Извини, Сейка, – помолчав, проговорила Наталья. – Так ничего и не получается с хоматейками?

– Никто не хочет.

– Да. Со мной не просто, – согласилась Наталья и вновь закрыла глаза.

Это окончательно вывело Евсея Наумовича из себя. Он решительно поднялся на ноги и принялся вызволять Наталью со стульчака. Наталья не сопротивлялась. Кажется, и вправду ее не надо подмывать.

Хотя бы в этом сейчас повезло, с каким-то сожалением подумал Евсей Наумович. С каждым разом он все больше и больше ощущал желание проявить нежность и заботу, несмотря на тяжесть общения. И он точно знал, что когда Наталья спрячется под просторное, как поле, одеяло, а он уйдет к себе, он долго будет лежать в безмолвии комнаты, испытывая изнуряющую, сбивающую дыхание любовь к несчастной бывшей жене. Не физическое влечение – смешно об этом даже подумать – это нечто иное, выворачивающее душу чувство вины за какие-то свои прошлые проступки перед ней. Нежность и любовь с роковой силой разрывали сердце Евсея Наумовича впервые за долгие годы.

Вообще-то не так просто было правильно и надежно уложить Наталью в постель. Ее одеревеневшие конечности, как и само туловище, подчинялись только определенной и немалой силе. Хорошо еще не проявлялся тремор, эта тяжкая стадия болезни Паркинсона, когда все конечности подвергались сильному дрожанию.

Уложив, наконец, Наталью в постель, Евсей Наумович вернулся в гостиную, сбросил тапки и лег на тахту.

Не спалось и не думалось – он лежал, подобно большой грелке, из которой выпустили воду. Это были те минуты, когда безысходность положения оборачивалась тупым и безмерным равнодушием. Когда даже жалость и любовь растворялись в бездонной прострации, выход из которой только во сне. А сна все не было.

Из-за стены донесся стук.

Евсей Наумович поднял голову. Он знал – это упал колокольчик. Евсей Наумович специально держал колокольчик на тумбе, но Наталья редко им пользовалась, ей трудно было дотянуть непослушную руку.

Евсей Наумович вернулся в спальню. Колокольчик валялся в проходе между кроватью и стеной. Он поднял его и положил на тумбу.

– Тебе что-нибудь нужно? – Евсей Наумович видел распахнутые немигающие глаза Натальи.

– Сейка, – губы Натальи слипались и голос шелестел, точно папиросная бумага. – Я хочу оперу, хочу послушать «Богему».

– Вот еще, – фыркнул Евсей Наумович. – Шесть утра. Ты всполошишь соседей.

– Нет, не пластинку. Хочу поехать в «Метрополитен».

– Как – в «Метрополитен»?! – ошарашено воскликнул Евсей Наумович и, не выдержав, добавил: – В туалет я тебя еще донесу.

– Хочу в оперу, – не приняла шутку Наталья.

– Ты, мать, реши, чего больше хочешь, – все держался за шутку Евсей Наумович. – Кекс или оперу?

– Хочу кекс, – вспомнила Наталья. – И оперу… «Богему»…

– Спи! И не швыряй больше колокольчик.

В район Линкольн-центра – где единый ансамбль собрал знаменитые «Метрополитен опера», «Нью-Йорк Сити балет» и филармонию «Фишер-холл» – можно подъехать по Восьмой авеню. Но там непросто припарковаться. Разумней проскочить по Десятой авеню и, свернув на Шестьдесят вторую, добраться до подземной стоянки центра. И заплатив за охрану долларов тридцать, прямо со стоянки подняться лифтом чуть ли не в вестибюль оперы.

Поначалу Наталья возроптала, ей хотелось проехать на своей колеснице мимо фонтана на театральной площади, мимо знаменитых витражей Шагала, миновать вращающиеся двери. Словом, пройти путем, которым она проходила много раз до болезни. Но ропот был жестко подавлен Галей. Не из строптивости характера, а потому что путь этот был неудобен из-за коляски, куда с ней сквозь крылья дверей! Наталья смирилась и робко поглядывала то в окно автомобиля, то на затылки Гали и Андрона, то на сидящего рядом бывшего мужа.

– Сегодня партию Мими поет какая-то Елена Евсеева, – смилостивилась Галя через плечо. – Солистка московского Большого театра.

– Двойная радость, – пролепетала Наталья. – А кто ее партнер?

– Рудольфа поет. Ахиллес Макадо. – Галя, как обычно, была досконально в курсе того, что делала.

– Японец? – спросил Андрон.

– Макадо, а не Микадо, – пояснила Галя. – При том – Ахиллес! Наверно, грек. Впрочем, не знаю. Знаю главное.

– А что главное? – поинтересовался сквозь дрему Евсей Наумович. Он порядком ухайдакался во время сборов Натальи в театр.

– Главное, что оперу поставил Дзефирелли. Видели фильм «Ромео и Джульетта»? Его!

Евсей Наумович прекрасно помнил фамилию режиссера, одного из основоположников классического итальянского кино. Но говорить не хотелось. Лишь удивился – откуда Галя знает эту фамилию – сегодня уже никто не сходит с ума от итальянского кино.

Галя заказала билеты по Интернету. Дорогие. В партере. Но с краю, у стены зала, где можно будет поместить коляску, никому не мешая. «Досадно, я не увижу как поднимут люстры, – тогда капризно заявила Наталья. – А с ярусов бы увидела». – «Увидите и из партера!» – отрезала Галя.

Наверно, она и сейчас думает о том, что не увидит подъема люстры к потолку, размышлял Евсей Наумович, поглядывая на птичий профиль бывшей жены с раздражением и жалостью.

Они въехали в тоннель подземной стоянки и вскоре притормозили. Выбрались из автомобиля, собрали коляску, усадили Наталью. Негр-смотритель вручил квитанцию, взял ключи зажигания и погнал автомобиль куда-то вглубь подвала. А они, подчиняясь указателям, направились к лифту – впереди Галя и Андрон с инвалидной коляской, позади, едва поспевая за стремительной кавалькадой, – Евсей Наумович. Идти пришлось довольно долго. И потому после лифта сверкающий вестибюль оперы показался Евсею Наумовичу более желанным и уютным.

Разноречивая толпа зрителей мощной воронкой затягивала Дубровских вглубь фойе, к важным контролерам в коричневой униформе с золотыми галунами.

Многие задерживали взгляд на коляске с Натальей. Лица их теплели, улыбки выражали сочувствие и доброту. И Наталья старалась улыбаться – сказывалась привычка жизни в этой стране.

Лучше бы она не улыбалась, досадовал Евсей Наумович, искоса поглядывая на искаженную маску ее лица. Он хотел поскорее попасть в зал, пристроить коляску и, наконец, сесть в кресло.

Блистательный колодец оперного зала, уходящий ввысь пятью поясами ярусов, помечали восемь центральных люстр, точно восемь опрокинутых новогодних елок. В прошлый свой приезд Евсей Наумович уже побывал здесь. Правда, по входным билетам, в надежде пристроиться на случайное свободное место. Но не удалось. Только он высмотрел незанятое местечко, как к нему подошла какая-то ехидна в униформе и предложила вернуться в стойло за последними рядами амфитеатра.

И сейчас Евсей Наумович с мстительным чувством крутил головой, поглядывая из дорогого партера в темнеющую даль амфитеатра, где его когда-то шуганули с жалкого приставного стрефантена. Он даже хотел рассказать об этом Наталье и, было, потянулся к притулившейся к стене инвалидной коляске. Но не успел.

Люстры начали плавно подниматься к потолку, оставляя зал открытым для звуков пространством. Дирижер занял свое место, а световая бегущая строка в спинке переднего кресла сообщила, что фамилия дирижера Даниэль Орен. О чем Евсей Наумович тоже хотел сообщить Наталье.

– Перестаньте ерзать! – процедила сидящая рядом Галя. – Дождитесь антракта.

«Почему именно „Богема“? – вдруг подумал Евсей Наумович, удерживая Наталью в поле бокового зрения. – Судьба покинутой смертельно больной женщины. Мазохизм и только. Да и Галя хороша, потакает ее желаниям».

Он искоса окинул взглядом острый профиль невестки.

– Что случилось? – шепнула Галя.

– Почему «Богема»? – шепотом спросил Евсей Наумович. – Это для нее самобичевание.

– Вы ничего не понимаете, – Галя коснулась ладонью колена Евсея Наумовича, мол, успокойтесь, не мешайте слушать.

Андрон наклонился и повернул голову – что происходит? Не получив ответ, отвернулся к сцене. К великолепным декорациям, к изумительным голосам, к волшебной музыке великого итальянца.

Наталья чуть подалась вперед. Кровь отхлынула от ее лица, на котором сейчас небыло и тени болезни. Это превращение поразило Евсея Наумовича. Казалось, вдохновенная музыка маэстро Пуччини материализованным потоком проявляла – как в фотореактиве – давно утраченные черты ее лица. Подобного не могло быть, но это было!

Беспокойное дергание головы Евсея Наумовича вызвало недовольство и за спиной послышалось раздраженное мужское ворчание.

– Что опять? – шепотом спросила Галя.

– Посмотри на маму, – ответил шепотом Евсей Наумович.

Галя наклонилась, взглянула на Наталью и, не найдя ничего, достойного удивления, окинула его испепеляющим взглядом.

Ворчание за спиной усилилось.

Галя обернулась, извинилась и укоризненно покачала головой.

В антракте Наталья, к досаде Гали и Андрона, настойчиво пожелала вернуться домой.

Часть пути в салоне автомобиля царило молчание, нарушаемое рокотом двигателя и шумом улицы. Минут через десять, на повороте с Риверсайд-драйв в Голланд-тунель, что соединял Манхеттен с Джерси-Сити, как обычно, их ждал плотный автомобильный затор.

– Поехали бы позже, проскочили без помех, – не удержалась Галя.

– Сколько же лет Дзефирелли? – Андрон с укоризной посмотрел на жену, ему не хотелось возвращаться к тому разговору.

– Это довольно старая постановка, – примирительно поддержала Галя. – Может, Дзефирелли уже умер.

– Тогда скоро повидаемся, – произнесла Наталья.

– А может, он и жив, – Галя словно не расслышала фразу тещи.

По глянцу сухой кожи щеки Натальи скользили блики светильников Голланд-тунеля.

Спрашивается, кому нужна была поездка в оперу, думал Евсей Наумович, если все так нелепо оборвалось?

Именно этот вопрос он и задал Наталье, когда они остались вдвоем. После рутинного приготовления ко сну, долгого, нудного туалета, приема множества лекарств, суеты у кровати.

Евсей Наумович собрался вернуться в гостиную, но задержался в дверях и спросил. Вернее, не спросил, а проговорил безадресно, в спальню.

– Мой дед, брючник Самуил, слыл неплохим человеком. Но когда болел, он считал день потерянным, если не доводил до слез свою невестку, мою мать. По разным пустякам. Такая у него была натура. А после того, как доведет, вновь становился добрейшим стариком. Немощь и бессилие нередко рождают жестокость.

Евсей Наумович прикрыл за собой дверь.

Треньканье колокольчика он услышал на кухне. Оставив чашку с соком, Евсей Наумович торопливо воротился в спальню и приблизился к кровати. Наталья не мигая смотрела в потолок. Подле тощей, как куриная лапка, ее руки лежал колокольчик.

Евсей Наумович вернул его на тумбу.

Наталья молчала.

Он присел на край кровати.

Прошло несколько минут.

– Сейка, – наконец произнесла Наталья. – Мне надо тебе сказать.

– Ну. Я слушаю.

– В опере… было столько, сразу, счастливых людей… здоровых. Я не выдержала, Сейка. Еще та божественная певица. Я не выдержала.

– Понимаю, – пробормотал Евсей Наумович. – Извини. Я вспомнил деда Муню. Но и, вправду, больные люди нередко бывают жестокими в отношении близких. Галя и Андрон так слушали оперу и вдруг домой. Извини.

Евсей Наумович корил себя за пространное объяснение. Не надо было этого касаться, Наталья и так переживала. Но уже сказал. Ничего не поделаешь.

Помолчали.

– Сейка, мне пора уходить.

– Куда уходить? – с размаху не понял Евсей Наумович.

– Вообще уходить. Пора.

– Брось молоть чепуху! – вскричал Евсей Наумович. Он испугался, он уловил в этих словах особый смысл.

Лично для себя. Пока не ясный. Но зловещий и тяжелый. Причину, ради которой она вызвала его сюда.

– Я, Сейка, не поеду в хоспис.

– Какой хоспис, – буркнул Евсей Наумович, все пребывая во власти своего зловещего предчувствия. – Какой там хоспис.

Недели две назад, при очередном отказе очередной хоматейки, Андрон – конечно, не без ведома Гали, – сказал Евсею Наумовичу, что надо попробовать поместить Наталью в пристанище безнадежно больных – хоспис. И надо подыскать подходящий. Он с Галей объездил с десяток заведений, не только в Нью-Йорке, но и в Олбани, и в Элизабете, где размещались комфортабельные хосписы. И сами же их отвергли – слишком далеко, не каждую неделю поедешь проведать. А тут подсказали хоспис неподалеку от Форт Ли. По ту сторону Гудзона, за мостом Вашингтон-бридж. К тому же это учреждение патронировала какая-то богатая еврейская община. Пригласили посмотреть и Евсея Наумовича. Хоспис произвел на него удручающее впечатление. Не само заведение – светлое, большое, сверкающее чистотой. Удручающее впечатление оставили его обитатели. Как раз наступило время обеда. И те, кто не остался в палате, выкатили в своих колясках к специально оборудованным столам. Это был сущий ад. Всю обратную дорогу Евсей Наумович, закрыв глаза, видел перед собой их лица, их фигуры, искореженные болезнью, старостью, одиночеством, ожиданием единственного избавления – ухода из жизни. И тогда, в машине, Евсей Наумович заявил: «Как хотите, но пока я здесь, Наталья будет со мной». Галя и Андрон удрученно молчали – на них тоже хоспис произвел тяжелое впечатление. Наталья встретила их дома каким-то жутким утробным мычанием сквозь стиснутые губы. И взглядом, полным ужаса и мольбы. Оказалось, испанка-волонтерша, которую оставили, за отдельную плату, присмотреть за Натальей, поведала ей, куда отправилось все семейство.

Казалось, Наталья уже забыла о том, что случилось две недели назад, но нет – вспомнила.

– Забудь о хосписе! – повторил Евсей Наумович. – Дура та испанка. Черт знает что тебе наплела. Мы ездили. – Евсей Наумович запнулся, он забыл, чем объясняли тогда Наталье отъезд всего семейства разом.

Наталья слабо шевельнула рукой, прося Евсея Наумовича помолчать. Она сейчас выглядела особенно неважно, какой-то раздавленной.

Евсей Наумович в отчаянии перекинул ногу на ногу и, сцепив замком пальцы, обхватил руками колено. Так, молча, он просидел несколько минут. Казалось, Наталья задремала. Наконец он решил подняться. Но едва разжал пальцы и опустил ногу, как Наталья заговорила, чуть шевеля сухими губами:

– Сейка, я хотела, чтобы ты приехал. И помог мне. – Она вновь умолкла, точно взбиралась на гору и у нее не хватало дыхания.

– В чем помог? – Евсей Наумович замер в ожидании.

– Я не могла это предложить детям… Только ты, Сейка. Ты должен мне помочь.

И едва слышно, через паузы, что тянулись вечность, Наталья рассказала, как в одно из пребываний в больнице, когда она была еще не так плоха, ее соседка по палате, родом с каких-то островов, проговорилась о том, что может достать снадобье, вызывающее глубокий сон, из которого нельзя выйти до самого конца. И Наталья купила это снадобье. И Евсей Наумович должен ей помочь. Только так, чтобы она не знала.

– И что?! Ты всякий раз будешь думать, что я тебе сегодня дал эту мерзость? – усмехнулся Евсей Наумович, еще не осознав до конца серьезность ситуации.

– Не знаю, Сейка. Просто ты единственный, кто должен знать об этом. Как дальше получится, не знаю. Только ты. Поэтому я тебя и ждала. Рано или поздно ребята отдадут меня в хоспис. И я могу их понять. Ты должен мне помочь, Сейка, пока ты здесь. – Наталья прикрыла глаза и, после долгой паузы, добавила: – Я очень виновата перед тобой, Сейка.

– Чем ты виновата? – тяжко обронил Евсей Наумович.

– Виновата, Сейка. Очень. И хочу это забыть. Ты многого не знаешь. Но я очень тебя люблю. Я даже не знала, как я тебя люблю.

– Вот еще. – пробормотал Евсей Наумович.

– Да, Сейка. Я сама не знала. Поняла это здесь, когда видела тебя рядом. Днем и ночью. Я поняла, что ты самый дорогой мне человек. Дороже всех, Сейка, я не лгу. Поэтому ты должен мне помочь ради моей любви. Ты не можешь допустить, чтобы я так мучилась, – Наталья чуть приподняла плечи. – Подними меня, Сейка.

– Поднять?

– Да. Отведи меня в туалет. Я покажу, где спрятала то самое снотворное.

– Не говори глупости! – в голос закричал Евсей Наумович.

Он испугался. То, что еще скрывалось за словами, казалось отдаленным и нереальным, с требованием же Натальи «отвести в туалет» обрело вполне конкретный смысл.

– Никуда я тебя не отведу! – продолжал кричать Евсей Наумович. – Спи!

И он выскочил из спальни.

Евсей Наумович мерил гостиную широкими шагами. От прихожей до балкона и обратно. И так же метались в голове мысли: вразброс, недодумываясь, перехлестывая друг друга в сумбурном движении. О характере Натальи – решительном, жестком, как у покойного ее отца. О жуткой болезни, безысходной и мучительной. В некоторых странах уже узаконена эвтаназия как гуманный и естественный выход. Может, и вправду решиться и помочь ей, ведь она надеется только на него. Но почему?! Или в ее сознании он человек, который способен на подобный шаг? Прес-туп-ный шаг! Рассказать Андрону, Гале?! Нет, нельзя, Наталья права. Это будет самое тяжкое преступление в отношении собственных детей, они никогда ему этого не простят. Значит, ему одному нести этот груз? Неужели он готов?! А может быть, Наталью обманули, это просто снотворное, возможно, более крепкое, чем прочие, но снотворное. После приема которого ничего страшного не произойдет.

Так успокаивают совесть, когда просыпается уверенность в неотвратимости грядущего и вместе с тем пытаются его оправдать самообманом.

Пораженный этой мыслью, Евсей Наумович замер, как перед пропастью. И вновь двинулся, но уже вяло волоча ноги в старых, траченных молью тапках с рыжей опушкой из искусственного меха.

И как справиться с любовью, сразившей его в эти долгие, мучительные дни, с чувством, которое он никогда не испытывал за годы своей жизни, в которое он не верил, остывая после какого-то сердечного увлечения. Потому что эта любовь не физическое влечение, что истончается, пропадает, превращается в привычку, а иная, глубинная, сродни религиозному экстазу, так любят лишь детей и животных.

Евсей Наумович присел на тахту и откинулся к стене. Некоторое время он просидел в такой позе, вяло думая, что не мешало бы воспользоваться передышкой и поспать, но тело налилось чугунной ленью.

Стон из спальни он не услышал, он его почувствовал, как чувствуют дуновение ветерка. Лишь потом стон ворвался в его сознание, как сигнал беды.

Натальи в кровати не было. И коврик, кажется, пуст. Стон раздавался со стороны туалетной комнаты, не стон, а тихий хрип.

Евсей Наумович ударил ладонью по клавише выключателя. Яркий электрический свет на мгновение ослепил глаза.

Наталья лежала на пороге туалета.

– Как же ты сама, как же, – Евсей Наумович наклонился над ее, каким-то перемолотым телом.

Наталья продолжала хрипеть с долгими паузами перед каждым хрипом.

Как же она добралась до порога туалета, думалось Евсею Наумовичу. Еще он подумал, что Наталья, видимо, хотела достать то зловещее снотворное.

Евсей Наумович принялся шарить в складках ночной рубашки Натальи, чтобы поудобней было поднять ее с пола. И едва приноровился, как Наталья громко вскрикнула. От неожиданности Евсей Наумович ослабил руки.

– Что, Наташа? Больно? – Евсей Наумович наклонился к ее лицу.

– Нога, – едва слышно произнесла Наталья, – нога. Неужели сломала, с ужасом подумал Евсей Наумович.

Он вспомнил, что Галя опасалась именно перелома, у больных Паркинсоном очень хрупкие кости, перелом практически необратим. Надо было что-то делать, нельзя оставлять Наталью в таком положении и на холодном полу.

Евсей Наумович метнулся в комнату. Механически, в состоянии отупения, он принялся набирать номер телефона. Долгие звуки вызова уносились куда-то в предутренний Форт Ли. Наконец послышался чужой со сна голос. Галя все поняла с полуслова. Сказала, что приедет с Андроном через полчаса. Они и примчались через полчаса. А вскоре подъехал амбуланс – его, еще в пути, из машины, вызвал Андрон.

Подобно злой собаке, голод набросился на Евсея Наумовича тотчас, как захлопнулась дверь, оставив его одного в квартире. Голод ныл под ложечкой, спазмами подкрадывался к горлу.

Евсей Наумович открыл холодильник и выгреб на кухонный стол все подряд, что попалось на глаза. Куринные котлеты. Сыр. Колбасу. Соленые огурцы. Йогурт. Баночка с клубничным джемом таилась в глубине камеры. Выставил и баночку.

Присел на табурет и принялся есть, клацая американскими вставными зубами. Торопливо глотая, словно старался завалить какую-то яму. Сметая со стола по принципу – все, что ближе лежит. Временами он замирал и долго сидел в каком-то оцепенении. Свисток вскипевшего чайника согнал его с табурета. Наполнив стакан кипятком, Евсей Наумович погрузил в него кофейный пакетик и принялся помешивать ложечкой, дробя тишину кухни звонким пунктиром.

Жар кипятка все не отступал, а поместить стакан в подстаканник было лень. И Евсей Наумович продолжал есть, вперив неподвижный взгляд на просторную коробку. До верху наполненная лекарствами коробка походила на разворошенную цветочную клумбу.

Когда послышался телефонный звонок, Евсей Наумович сразу и не сообразил, приняв его за позвякивание чайной ложки о стенки стакана. А сообразив, встал и, тормозя каждый шаг в предчувствии недоброго, направился в комнату.

Он даже не услышал первых слов, а только уловил звук голоса сына – и даже не звук голоса, а вдох перед звуком – как уже все понял. И дальнейшее слушал в каком-то отупении. Что все закончилось. И что в госпиталь ее привезли уже мертвой.

И что перелом ноги ее доконал, непонятно, что ее понесло в туалет. И что они с Галей сейчас поедут домой, в Форт Ли, завтра ему на работу, а Галя с утра отправится в госпиталь оформлять бумаги.

Евсей Наумович положил трубку на рычаг и вернулся на кухню.

Стакан уже достаточно остыл. Можно было пить не обжигаясь.

От Тридцать четвертой улицы до Централ-парка ходу минут сорок. А обратно не более тридцати, потому что идти под уклон. Евсей Наумович об этом знал еще с прошлой поездки, когда ходил пешком, чтобы не тратиться на сабвей. Он приехал на Манхеттен – хотелось побыть одному, унять злость, которая на поминках по Наталье чуть ли не взорвалась истерикой.

После возвращения с кладбища он застал в квартире множество людей: знакомых Натальи, друзей и товарищей Андрона и Гали, соседей. Кто-то из них вернулся с кладбища раньше Евсея Наумовича, другие вообще отсутствовали на захоронении, им было удобней приехать прямо на квартиру, где поминальный стол собрала бывшая хоматейка-полька с испанкой-волонтером. Собственно, стола-то и не было. Просто расставили подносы с закуской – бутерброды, выпечку. Бутылки водки, коньяк, виски, соки, воду. Бумажную одноразовую посуду, пластмассовые вилки и ножи. Повсюду сидели, стояли, а то и пристроились прямо на полу.

Появление Евсея Наумовича, Андрона и Гали вызвало общее сочувствие. Несколько сдержанное у американцев и шумное – со вздохами и всхлипами – у наших. Особенно убивался какой-то тип, черные патлы волос которого дополняли усы и борода.

– Только подумайте! – тряс он руку Евсея Наумовича, словно поздравлял с невероятной удачей. – Раскрыл «Новое Русское слово» и глазам своим не поверил. Такая эффектная женщина и вдруг!

Подлец, думал тогда Евсей Наумович, пытаясь освободить руку, Наталья болела столько лет, а он «вдруг». Потом чернявый назвался Михаилом и оказался скорняком из Бруклина. Подходили какие-то разодетые не по делу тетки. Вздыхали, говорили с укоризной, поглядывая на окружающих мужчин, что знают, какой заботой окружал Евсей Наумович покойную. А вы? Стакана воды не принесете! Одна дама не удержалась и прямо заявила это своему мужу. И тот довольно громко буркнул в ответ:

– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.

Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.

Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные им, людям, которые ничего не сделали для этой страны. И в связи с этим говорили, как Наталья любила эту землю. Вспоминали каких-то незнакомых Евсею Наумовичу людей, связанных чем-то с Натальей. Потом вообще перестали поминать покойную. Под ногами уже хрустели оброненные бумажные тарелки, раздавленные бутерброды. Воздух густел от запаха алкоголя. Люди громко разговаривали, перебивая друг друга, и смеялись в голос. А прошло не более получаса.

Зачем я здесь, корил себя Евсей Наумович, протискиваясь между гостями по всем трем комнатам, высматривая Андрона и Галю. И боясь увидеть их среди безмятежных гостей. Как ему тогда реагировать на все это, не теряя своего лица? Делать вид, что ничего не замечает? Что и он такой же продвинутый, как все?…

Евсей Наумович выглянул в коридор. Там тоже кучковались незнакомые люди в облаке табачного дыма и с рюмками в руках. Спасибо, хоматейка надоумила, что Андрон с Галей, видимо, на балконе.

И верно. Андрон уложил локти на перила и втянул голову плечи. Галя стояла рядом. Они были одни, у гостей хватило такта оставить их вдвоем. На кладбище, когда православный священник приступил к отпеванию, Андрону стало нехорошо. И его отвели в сторону. А Галя, молодец, не только сама держалась стойко, но и опекала Евсея Наумовича.

В предвечерних сумерках, казалось, крест на церкви Святой Марии приблизился к балкону – протяни руку и коснешься. К тому же, крест как-то странно шевелился – мистика и только. Вглядевшись, Евсей Наумович увидел, что вся крестовина усижена голубями.

– Ну, как он? – Евсей Наумович кивнул на Андрона.

Галя пожала плечами.

Помолчав, Евсей Наумович не удержался и выразил Гале свое недоумение о странном поведении гостей на поминках. Галя ответила, что ничего нет удивительного. Американцы стараются не особенно навязывать окружающим свою печаль. А что касается «наших» – они подражают американцам. И еще они прошли такую школу унижения там, в Советском Союзе, что лезут вон из шкуры, чтобы выставить напоказ обретенную свободу, даже при самых неподходящих обстоятельствах. Тем более когда горе не касается их лично.

Евсей Наумович едва сдержался, чтобы не высказать Гале все, что он думает по этому поводу. И, предупредив, чтобы дети не беспокоились, взял ключи от квартиры. В зеркале лифта он видел на своем лице гримасу жалкой улыбки, которую так и пронес сквозь толпу гостей, как маску. И эта маска наполнила Евсея Наумовича еще большей злостью и презрением к себе. Желанием поскорее выбраться из чужого для него мира.

И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.

На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.

Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.

Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.

В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.

Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.

Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.

Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.