Текст книги "Сезон дождей"

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Это ж надо так впихнуть.

Евсей Наумович пытался вытащить из почтового ящика пакет. Нормальным путем этого сделать не удавалось – он во что-то упирался. Да еще чемодан привалился к ноге. Евсей Наумович специально так поставил чемодан, чтобы вытащить по-быстрому торчащий из ящика пакет. Да вот по-быстрому как-то не удавалось.

Желание поскорее попасть в свою квартиру усиливало раздражение, и Евсей Наумович в нетерпении растеребил в клочья часть газетной обертки. И, вконец разозлившись, он силой согнул пакет и таким, деформированным, вытащил его из ящика. Сунул под мышку, ухватил ручку чемодана и направился к лифту.

Дни отсутствия – пребывание в Америке и поездка в Израиль – слились в общий долгий путь домой, особенно желанный при мысли о том, что могло случиться вчера на безлюдном пляже Дов-Кармель.

Стоялый воздух пахнул теплом надежного прибежища. Казалось, сейчас из глубины квартиры он услышит голоса близких. И от этой мысли на мгновение у него перехватило дыхание. Состояние заторможенности в самолете, где он все еще не мог отойти от шока, отпустило его. Поначалу его поведение озадачило туристов, но вскоре молодые люди перестали обращать внимание на угрюмого деда. Распрощавшись с группой в аэропорту, Евсей Наумович так никому и не рассказал, что приключилось с ним на безлюдном пляже Дов Кармель.

Едва он вошел в прихожую и скинул облепленные снегом туфли, как раздался телефонный звонок. Бросив пакет на подоконник, Евсей Наумович, в теплой куртке и носках, поспешил в кабинет.

Металлический голос автоинформатора потребовал погасить задолжность за телефонные переговоры в десятидневный срок.

Евсей Наумович чертыхнулся и бросил трубку. Он ждал другого звонка. Нащупал вслепую спинку кресла, придвинул его к письменному столу и сел. С книжных шкафов в каком-то ожидании зрителями смотрели корешки множества книг. Словно Евсей Наумович – артист на сцене, забывший свою роль. А места, где когда-то стояли раритетные издания, казались пустой царской ложей. Однако эта пустота уже не вызывала той острой тоски, что охватывала его до поездки в Землю Обетованную. Возможно оттого, что еще не прошло и суток с тех пор, как он был близок к тому, чтобы потерять все: и эту лампу с зеленым беретом, и пресс-папье с бронзовым Зевсом, и письменный прибор с серебряными колпачками над литыми чернильницами, помнивший еще букву «Ъ», и множество милых сердцу вещиц. Например, старую пишущую машинку, на которой он отстукивал первые рассказы, так и не увидевшие читателя. Но позднее напечатанные на машинке очерки и статьи сделали его имя известным в городе. Настенные фотографии родных людей: сына, покойной жены, два портрета – отца и матери. При этом, повернувшись в профиль, родители смотрели в разные стороны. Евсей Наумович давно собирался поменять их местами, чтобы родители смотрели друг на друга.

Евсей Наумович с укоризной взглянул на телефон, словно аппарат утаивал от него ожидаемый звонок. Поднялся с кресла и вернулся в прихожую. Снял куртку, размотал шарф. Собирался стянуть и свитер, но задержался – увидел оставленный на подоконнике пакет.

В ошметках газеты проглянула зеленоватая обложка книги Георгия Иванова «Петербургские зимы» – той, что была отослана Эрику. Из книги вывалилась новогодняя открытка с надписью на обороте: «Не понял!» А ниже приписка: «Куда ты подевался, черт возьми? Объявишься – позвони! И вообще, скоро Новый год!» На открытке Дед Мороз сиял улыбкой хитреца, облапошившего весь мир.

Из крана шла горячая коричневая масса, густая и вонючая. Временами она светлела, и казалось, что вот-вот хлынет нормальная вода и можно будет принять душ. Но вновь появлялась какая-то дрянь. Конечно, трубы в доме стоят более полувека, пора и поменять.

Нахохлившись, Евсей Наумович сидел на краю ванны, рассматривая себя исподлобья в овале зеркала. Он загорел, даже кончик носа шелушился. Мелкие полоски в уголках рта углубились, выпятив пухлые потрескавшиеся губы. Брыли от основания ноздрей как-то хищно выпятили подбородок, придав лицу бульдожье выражение. Широкие брови потеряли черный цвет, подернулись пепельным налетом. А в глазах появился блеск.

Откуда он взялся, этот блеск, подумал Евсей Наумович. Сколько он помнил – глаза никогда не блестели – многие это отмечали. А вот заблестели. Может быть, от усталости? Часа два как он вернулся домой из аэропорта, а все не мог завалиться в постель.

Евсей Наумович с нетерпением взглянул на воду, что с шумом падала в ванну. Решил еще немного подождать. Не очень приятно стоять под душем, когда хлещет такая вода, правда, она стала значительно чище.

Еще он подумал: жаль, не застал дома Эрика, к телефону подошла его сестра.

Да и с сестрой он разговаривал сдержанно, не так, как обычно. Сомнения в правильности своего поведения вновь смутили Евсея Наумовича. Он ждал звонка от Эрика, когда еще сидел в самолете. И даже раньше, в Америке. Так и не дождавшись, позвонил сам и нарвался на сестру. Глупо! К чему выяснять отношения? Жизнь уже прожита. Не может быть, чтобы Эрик ни о чем не догадался, получив обратно подаренную им книгу! Вернул ее обратно. Пихнул в почтовый ящик с запиской, словно ничего не произошло.

Евсей Наумович встал под душ. Капли воды мелкими пульками обстреливали тело, разгоняя приятное тепло и проясняя мысли.

Нет, он не должен ничего прощать. Взять хотя бы настырное желание Эрика подарить ему автомобиль. Хотел откупиться, хитрец? Одно непонятно: почему после того, что было между ним и Натальей, он продолжал поддерживать отношения с ним, Евсеем Наумовичем. Ведь Эрик мог уйти в тень, затихариться, так нет – он пользовался любым предлогом, чтобы повидаться. Вот и сейчас вспомнил о Новом годе. Не было еще ни одного новогоднего праздника после отъезда Натальи, чтобы он не встречал его со своим самым близким другом Эриком Михайловичем Олениным. Удачливым человеком. Известным физиком. Знатоком искусства девятнадцатого века.

Евсей Наумович выключил душ. Капли воды вяло сползали с мокрого тела. Жесткое подкрахмаленное полотенце с наждачной грубостью принялось за работу. С тем, чтобы с шевелюры – вернее с остатка волос, которые так раньше назывались – с тем, чтобы дальше пройтись по спине, по седеющей поросли на груди, по округленному, в складках жира, животу. Коснуться лысеющего лобка и вялого, скукоженного прохладой «непременного члена мужской половины человечества». Евсей Наумович улыбнулся. Вспомнил, с каким недоверием узнала Лиза, что Евсей Наумович еврей, ведь у евреев он выглядит иначе.

– Теперь, скорее, у меня «неприметный член мужской половины человечества», – произнес вслух Евсей Наумович и снял с крючка халат.

Полная луна сияла в окне спальни, помечая блестками заснеженный подоконник. Сон не приходил. Думы прогнали его напрочь.

Евсей Наумович взглянул на часы. Шесть вечера, а такое впечатление, что глубокая ночь. Обычно, при бессоннице, Евсей Наумович включал телевизор, а чаще снимал с полки книгу. Но сейчас не хотелось ни того ни другого. А больше всего не хотелось думать. Но мысли слились в сумбурный вихрь из имен, событий, образов. Он физически чувствовал, как вихрь этот иссушает мозг, а в ушах появился тоненький прерывистый звон, подобный далекому верещанию сверчка. И даже всплеск дверного звонка он поначалу принял за звон в ушах.

Если Афанасий, спущу с лестницы, решил Евсей Наумович, направляясь в прихожую.

В дверном глазке, отдаленно, точно у горизонта, он увидел Эрика Михайловича. Кровь прилила в голову Евсея Наумовича. Вялыми руками он отодвинул собачку замка и толкнул дверь.

– Думал, Афанасий, – проговорил Евсей Наумович буднично, словно только вчера виделся с Эриком Михайловичем.

– Афанасий? – голос Эрика Михайловича звучал с наигранной веселостью.

– Есть у меня такой Афанасий. Оружейный эксперт. Решил: Афанасий миномет принес на продажу, – Евсей Наумович посторонился, пропуская гостя в прихожую.

Эрик Михайлович окинул быстрым взглядом хозяина квартиры и оглядел вешалку. Подтаявший снег пятнами пометил светло-серую дубленку гостя. Меховая шапка топорщилась колкими мокрыми струпьями.

– Вешай, как есть, – буркнул Евсей Наумович. – И шапку сверху накинь.

Эрик Михайлович последовал совету.

– А с ногами что делать? – спросил он.

– Как хочешь. Вытри как следует о половик. Все равно давно не убирал квартиру.

– Звонил я тебе, звонил, как вернулся из командировки. Решил – мало ли чего стряслось, живешь ты один. Вот и решил вчера навестить, заодно и с «Петербургскими зимами» разобраться. Прихожу – дверь на замке. А тут сестра говорит: Евсей объявился, звонил, – Эрик Михайлович вытянул из внутреннего кармана дубленки плоскую склянку-флягу под яркой этикеткой. – Где же ты пропадал?

– Много где, – сухо ответил Евсей Наумович, следуя за гостем из прихожей. – Был в Америке.

– Ну?! – Эрик Михайлович через плечо бросил взгляд на хозяина квартиры. – И как там твои?

– Наталья умерла.

Эрик Михайлович резко обернулся всем корпусом. Скошенные веки опустились, закрыв наполовину глаза. Губы побелели и натянулись.

– Все же умерла, – произнес он невнятно. – Когда я был в Америке, я звонил.

– Знаю, – прервал Евсей Наумович. – И не будем об этом.

Эрик Михайлович, не выпуская склянку из рук, сел за кухонный стол.

– Хотел с тобой поговорить. И все как отрезало. – Спохватившись, Эрик Михайлович поставил коньяк на стол. – Даже не верится.

Евсей Наумович открыл дверцу шкафа и тотчас резко захлопнул, открыл вторую дверцу и также захлопнул, едва оглядев содержимое. Он ходил по квартире широким шагом, и полы халата развевались, подобно тяжелому махровому полотнищу. Ящики и дверцы буфета, шкафов и столов нервно салютовали звуками резкими, как выстрел.

– Что ты ищешь? – выкрикнул Эрик Михайлович в глубину квартиры.

Евсей Наумович не ответил. Но вскоре вернулся, держа в руках конфеты, на коробке которых пластались буквы, похожие на таинственные кабалистические знаки.

– Израильские? А коньяк у меня из Ливана, – проговорил Эрик Михайлович. – Мирное решение Ближневосточного конфликта.

– Если бы! – буркнул Евсей Наумович, выставляя на стол одну рюмку.

– Как понимать? – Эрик Михайлович вскинул брови.

– Я пить не буду. – Евсей Наумович помедлил и добавил: – Голова гудит. Я сегодня вернулся из турпоездки в Израиль.

– Не дури. Выпьем за светлую память Наташи.

– Я пить не буду, – повторил Евсей Наумович.

– Что за блажь, Сейка? – жестко произнес Эрик Михайлович. – Раньше я за тобой этого не замечал.

– Раньше ты вообще меня не замечал, – перебил Евсей Наумович.

При свете лампы над кухонным столом смуглое лицо Эрика Михайловича как-то расплылось. Глубокая продольная морщинка, что делила на две половины высокий лоб, разгладилась.

– Чем закончилась история с несчастным младенцем? – спросил Эрик Михайлович.

– Обошлось, – обронил Евсей Наумович. – Дело закрыли.

– Слава Богу. Зная твою щепетильность в отношении книг, решил, что ты прислал мне Георгия Иванова как прочитанного. А это подарок тебе был.

– Щепетильность? – усмехнулся Евсей Наумович.

– Как же! – воскликнул Эрик Михайлович. – А Рунич?! Ты ему плешь натер с Монтенем.

– Щепетильность, Эрик, у меня не только относительно книг, – Евсей Наумович прикрыл глаза и глухо добавил: – Вот что, Эрик, пей свой коньяк и уходи.

– Не понял! – воскликнул тот с каким-то любопытством.

– Я читал твои письма… Наталье. И, вообще, я многое узнал, Эрик. И пережил это не менее тяжело, чем смерть Наташи. Не хочу ничего выяснять. Хочу, чтобы ты просто ушел.

Воздух кухни стал тяжелым и вязким. Эрик Михайлович стиснул ладони замком, подпер подбородок и устремил на Евсея Наумовича немигающий взгляд серых глаз.

– Она сама шла на это, Евсей. – Стиснутые ладони, казалось, сковывают каждое слово Эрика Михайловича. – Моя вина лишь в том, что я не в силах был противостоять ей. Она была максималистка, Евсей. Она не могла смириться с твоими неудачами.

– Неудачами?! – Евсей Наумович вскинул брови.

– Она тянулась к тебе другому. А ты им не стал. Слинял! Ничего не добился в жизни, – голос Эрика Михайловича крепчал. – Кем ты был? Неудачником! Хотел стать писателем – не стал, сошел с марафона, ни строчки не напечатал. Прости за высокопарность: она хотела гордиться тобой.

– Но я был журналистом, – словно оправдывался Евсей Наумович. – И, вроде, неплохим.

– Ты был средним журналистом, Евсей. В сущности – хроникером. Ты вылезал на теме. Кто сейчас тебя помнит? Ты уже столько лет не востребован, никому не интересен, – Эрик Михайлович вздохнул и добавил: – И, потом, извини, Евсей. Ей надоело сводить концы с концами. Бегать к родителям за подаянием. К родителям, с которыми ты не всегда вел себя уважительно. Наташа давно хотела оставить тебя. Останавливал Андрон. И, между прочим, я! Да, да. Я уговаривал ее не оставлять тебя, не ломать семью. Потому что ты мне был дорог не меньше, чем она.

– Но ты и ее предал, Эрик, – тихо проговорил Евсей Наумович. – Ты предал ее с Зоей.

Эрик Михайлович резко умолк. Отвинтил крышку склянки и, проливая на стол, плеснул коньяк в рюмку. Затем заговорил торопливо, догоняя одну неоконченную фразу другой, то повышая голос до крика, то пришептывая слова. Эрик Михайлович говорил о том, что все это он делал ради Евсея Наумовича. Что в те далекие осенние дни отдыха на Черном море Наталья твердо решила уйти от Евсея к нему, к Эрику. Несмотря на то что и он был увлечен Натальей, Эрик вернулся в Ленинград. Да, он сблизился с Зоей! Но опять же, чтобы сохранить семью Евсея. В расчете, что Зоя как подруга поделится с Натальей и та порвет с Эриком и тем самым сохранит семью. Что, собственно, и произошло. И именно это побудило Наталью уехать в эмиграцию.

– Посуди сам, Евсей, неужели я не нашел бы объекта более привлекательного, чем Зоя, похожая в своих очках на сову. Скажи! Я не прав? Не молчи!

Странная аберрация исказила лицо Эрика, и Евсей Наумович напряг зрение, пытаясь вернуть его ясность.

Вероятно, поднялось давление, отрешенно подумал Евсей Наумович и проговорил:

– В Иерусалиме, в Стене Плача, я оставил записку. Япросил Бога оградить меня от предательства друзей.

– Ко мне это не относится, – Эрик поднял рюмку и посмотрел на коньяк под лучами лампы.

– Ты – подлец, Эрик, – четко произнес Евсей Наумович.

Эрик Михайлович махом осушил рюмку, поставил ее на стол и проговорил спокойно:

– Знал бы ты, Евсеюшка, сколько раз я давал деньги твоей жене, чтобы поддержать вашу семейную жизнь, чтобы Наталья не бегала к своему отцу за подаянием. Ты, Евсей, месяцами жил за мой счет!

Евсей Наумович откинулся на спинку стула. Руки в карманах халата налились тяжестью.

– Ты – подлец, Эрик! – так же четко и негромко повторил Евсей Наумович.

– Перестань меня оскорблять! Ты! Пархатый старик! Эрик Михайлович резко поднялся с места. Склянка опрокинулась. Коньяк пролился на клеенку.

Терпкий запах прояснил сознание Евсея Наумовича.

– Постой! – крикнул он в спину Эрика Михайловича. Тот остановился в проеме двери, глядя через плечо в глубину кухни.

– Эрик, я вызываю тебя на дуэль!

– Что?! – Эрик Михайлович резко обернулся. – На дуэль?! – Он качнул головой и расхохотался. – На дуэль? С тобой? Чем драться? Табуретками?

– Эрик! – жестко повторил Евсей Наумович. – Я вызываю тебя на настоящую дуэль. У меня есть пистолет. Правда, один. Но мы очередность разыграем монетой.

Эрик Михайлович оторопел. Предложение Евсея Наумовича звучало так нелепо и дико, что казалось плодом продуманного решения.

– Ты с ума сошел.

– Пархатый старик! – договорил Евсей Наумович.

– Извини. Вырвалось, – пробормотал Эрик Михайлович.

– Не вырвалось. Это у тебя в крови.

– Ты дурак, Евсей, – спокойно проговорил Эрик Михайлович. – Обыкновенный дурак. Если бы не я. Я тебе подыскивал работу. И в архиве, и в экскурсионном бюро. Но отовсюду от тебя избавлялись. Писатель-графоман! Непризнанный гений! Только и мог наскрести гроши худосочными газетными статейками.

– Неправда! Ложь! Мои статьи до сих пор вспоминают.

– Кто?! Идиот! Тебя жалеют, как безобидного дурака. Если бы не квартира Андрона у Таврического сада, ты бы ноги протянул со своей копеечной пенсией. Ты обречен на одиночество, жалкий старик! – Эрик Михайлович метнулся в прихожую. – И он вызывает меня на дуэль, кретин! Где ты такого боевого духа набрался? Не в своем ли Израиле?

Эрик Михайлович сорвал с крючка дубленку. Продел в рукав одну руку и, перетаптываясь на месте, принялся ловить ускользающий второй рукав.

– Помоги! Не видишь?

Евсей Наумович шагнул к нему и покорно подхватил рукав дубленки.

– Господин Сирано! – Эрик Михайлович продел руку во второй рукав. – На дуэль он меня вызывает! Что ж, давай! Завтра я собираюсь на дачу. Приезжай к одиннадцати. Я с удовольствием прострелю в лесу твою глупую башку. Все равно она тебе не нужна. Иначе бы ты сумел удержать женщину.

– Неправда, – вяло проговорил Евсей Наумович. – Наталья меня любила.

– И сделала от меня два аборта. – Эрик Михайлович сорвал с полки мокрую шапку, нахлобучил и крикнул с порога: – Если за ночь не очухаешься – завтра, в одиннадцать. И составь какую-нибудь писульку, чтобы меня за такого болвана не особенно тягали, если что. И не опаздывай, у меня в два часа лекция!

Электричка коротко свистнула и, наращивая шум колес, покатила дальше. Кроме Евсея Наумовича, вагон покинули двое – мужчина и женщина. Мужчина шел по самому краю платформы, закинув лыжи на плечи. Женщина оттаскивала за рукав своего спутника к середине платформы, боясь что тот поскользнется и свалится вниз. Мужчина упрямо возвращался к кромке. Женщина обидчиво махнула рукой. Они спустились по лесенке, перешли через рельсы и двинулись к поселку, что застыл в далеком зимнем мареве с противоположной стороны от дачи профессора Оленина.

Евсей Наумович остановился у доски с расписанием движения поездов, настороженно поглядывая боковым зрением за лыжниками, пока те не скрылись за поворотом заснеженной, пустынной дороги. Евсей Наумович облегченно вздохнул, в который раз ругнув себя за мнительность. Снял перчатку, поднес руку к груди, провел ладонью по бархатистой ткани куртки. И вновь ругнул себя за мнительность – он и так ощущал во внутреннем кармане тяжесть своей ноши.

Зимой у этой платформы электрички останавливались редко. Ближайшая в сторону города появится через три с половиной часа. Евсей Наумович пытался запомнить время, словно определенно знал, что справится в срок со всеми делами. Глаза покалывало от бессонницы. Цифры на расписании поездов виделись нечеткими, смазанными. Надо бы надеть очки. Правда, он редко пользовался очками, можно сказать, вообще не пользовался. Однако сейчас бы они пригодились, но он по привычке оставил их дома.

Евсей Наумович направился к лесенке. До одиннадцати оставалось полчаса, вполне достаточно времени, чтобы добраться до опушки леса, где среди нескольких домиков притулилась дача Олениных – простой деревянный сруб, огороженный высоким забором с колючей проволокой по периметру.

Под хмурым небом снег тускнел алюминием и вдавливался мягко, покорно, без скрипа. Сколько раз Евсей Наумович ходил по этой тропинке, что едва угадывалась на снежной поляне и с которой легко сбиться, если бы не березки, стоящие вдоль пути. Вот он и двинулся от дерева к дереву.

Вчера после ухода Эрика он ощутил изумление и гордость за свое решение. Чувство, возникающее у человека, которому давно не приходилось испытывать какое-то физическое наслаждение за свои поступки. И если бы дуэль состоялась сразу после того, как Эрик бросил последнюю фразу на пороге квартиры, Евсей Наумович испытал бы высшее наслаждение. Вероятно, подобное чувство переживает человек, впервые шагнувший с парашютом в бездну. Но в дальнейшем, поостыв и собравшись с мыслями, Евсей Наумович не то чтобы пожалел о своем поступке, но ощутил нечто вроде стеснения. Мальчишество, бравада из детства. Если честно, не только Эрик виноват в том, что стряслось, но он сам и Наташа. Даже в большей степени Наташа! Признаться, он как-то смирился с этой мыслью с тех пор, как прочел письма. И мог понять Эрика – Наташа была очень привлекательной женщиной. Да и то, что он, Евсей, ничего особенного не добился в жизни – правда. Он и сам это понимал! Не это привело его в ярость, затуманило сознание. За всю свою долгую жизнь он мало когда испытывал чувство национального унижения. И даже наоборот, часто вел себя строптиво, к месту и не к месту подчеркивал свою национальную принадлежность, вызывая оторопь от такого бахвальства. Но услышать подобное от Эрика – предательство. И главное не то, что Эрик сказал, а то, как он это произнес, его выражение лица.

После его ухода Евсей Наумович еще долго ходил по квартире, механически разглядывая знакомые до мелочей предметы. Так он и не выяснил, каким художникам принадлежали две потемневшие от времени картины в дубовых багетах. Их подарили дяде Семе благодарные пациенты. На одной изображалась битва римлян с маврами, на другой – старик в ермолке, со свечой в руке. Как-то Эрик высказал предположение, что это не законченные работы, а эскизы к картинам, авторы которых наверняка обозначены на обороте холста. Но Евсей Наумович не дал препарировать картину. Эрик. Эрик. Опять Эрик.

И Евсей Наумович тогда пообещал себе: если все, что ждет его завтра, окончится благополучно, он непременно разберется с картинами. Не особенно задумываясь, что скрывается за словом «благополучно». Как не задумывался о законных последствиях, связанных с «завтрашними обстоятельствами». Тем не менее, подобно прилежному ученику, он достал лист бумаги и, без особых раздумий, вывел своим ровным подчерком: «Во всем, что случится со мной, прошу никого не винить». И подписался. Подпись показалась не очень удачной, с каким-то зигзагом в конце. Пришлось подписаться еще раз.

Внезапно Евсея Наумовича озаботила проблема – как передать Лизе подарок, кожаную сумку. И куда вообще сумка запропастилась! «Вот сволочь, – подумал он о сумке, – куда же ты подевалась?» Уже отчаявшись, он наткнулся на нее в нижней секции шкафа. Как сумка там оказалась, совершенно непонятно, он не заглядывал туда месяцами. Удивительно: кроме того, что он написал записку, он совершенно не думал о завтрашней встрече. Казалось, что все будет происходить без его участия, а он, Евсей Наумович, окажется сторонним наблюдателем. Да и предстоящее виделось опереточной суетой и закончится словесным выяснением отношений – не более. Он и не знал толком, как обращаться с пистолетом.

И сейчас, направляясь к даче, Евсей Наумович подумал, что неплохо сделать хотя бы один пробный выстрел, посмотреть, как получится. Нужно также предварительно показать пистолет своему сопернику, тот тоже наверняка никогда не имел с ним дел. А вдруг он бракованный и ни хрена не стреляет – мало ли жуликов в Апрашке?

Он даже забеспокоился и одновременно обрадовался. Если попробовать на воронах? Но ворон что-то не видно. Обычно зимой они устраивали оглушительный грай. А тут ни одной вороны, как назло. Впрочем, выстрел может переполошить дачников, если они есть. Но вряд ли, наверняка дачи заколочены. Помнится, когда он с Эриком приезжали походить на лыжах, соседние дачи всегда стояли заколоченными. Однако на этот раз чьи-то следы резко обозначились на снегу А не следы ли это Эрика? Наверняка, Эрика – следы уходили вправо, в сторону его дачи.

Физическое ощущение тишины, охватившее Евсея Наумовича после шума электрички, нарушилось звоном в ушах – Эрик уже его ждет. Именно ожидание первой встречи после вчерашнего разговора затмило собой предстоящую дуэль, которая вообще казалась нереальностью. Подобно снопу пламени от всплеска бензина, к Евсею Наумовичу вновь вернулись ярость, желание швырнуть бывшему другу все невысказанные обвинения. Что несмотря на жизненные неудачи, он не смердящий «пархатый старик».

С тем он и подошел к даче Олениных. Глухая ограда с колючей проволокой по периметру казалась тюремной стеной. Не хватало лишь вертухаев по углам. Приоткрытая металлическая дверь зазывно светлела узкой щелью. Евсей Наумович переступил заснеженный порожек. Глубокие следы гирляндой тянулись к облепленному снегом крыльцу. Евсей Наумович старался ступать след в след, чтобы не черпануть ботинком лишку снега. Тем не менее, поднявшись на крыльцо, он ощутил ногами противный холод.

Пухлая клеенка дверной обивки наглухо прильнула округлым воланом к облупившейся филенке. Кнопка звонка висела на оборванном проводе. Едва Евсей Наумович шлепнул ладонью по замызганной клеенке, как дверь с шуршанием отлипла от филенки и в проеме возникло очкастое лицо. Зои Романовны.

Евсей Наумович оцепенел.

– Проходи. Застудишь комнату. Час, как ее грею, – проговорила она.

– Я многое ждал от Эрика, но чтобы так перевоплотиться, – едва нашелся Евсей Наумович, входя в прихожую.

Плотный запах теплой смолы всегда действовал на него умиротворенно.

– Ты одна? – Евсей Наумович подумал, что Эрик дожидается в комнате.

– Одна, одна, – успокоила Зоя Романовна. – Оружие с тобой?

– Да, – удивленно промямлил Евсей Наумович.

– Будешь биться со мной. Попьем чай и пойдем в лес, стреляться. А пока сними куртку и проходи! – Зоя Романовна ушла в глубину помещения.

Нелепость ситуации туманила сознание. Евсей Наумович стянул с головы шапку, пышную, лисью, с высокой тульей, давний подарок Натальи. Закинул ее на вешалку и принялся сбивать облезлым веником снег с обуви. Стащил с плеч куртку и повесил на крючок. Размотал шарф, сунул его в рукав. Провел ладонью по внутреннем карману, ощутил твердость упрятанного предмета и вдавил куртку поглубже, в ворох висящей одежды.

Ах, подлец, думал Евсей Наумович, он и здесь меня предал. С этими смутными мыслями и в ожидании дальнейших сюрпризов Евсей Наумович прошел в давно знакомую комнату.

Массивный трамвайный обогреватель исходил жаром под железным отражателем. Еще при жизни Эрикиного отца Евсей Наумович обменял две поллитровки на обогреватель у какого-то алкаша из трамвайного парка. И едва допер тяжеленную штуковину до дачи, вызвав ликование всего семейства Олениных.

На некрашеном деревянном столе, вразброс, стояли тарелки с салом, колбасой, сыром, с какой-то зеленью. Высилась банки с грибами и квашенной капустой. Водка «Флагман» и пакет с соком.

Широкую кровать-лежанку покрывало лоскутное одеяло и большая пузатая подушка в коричневой наволочке.

– Что происходит, Зоя? – вяло вопросил Евсей Наумович вышедшую из подсобного помещения Зою Романовну с миской, прихваченной полотенцем.

Легкий пар стелился над отварной картошкой.

– Садись, – Зоя Романовна поставила миску на стол и вытянула из-под нее полотенце, – пока картошка горячая.

– Что происходит, Зоя? – упрямо повторил Евсей Наумович, проваливаясь в продавленное глубокое кресло.

– Пересядь на стул, в кресле тебе будет неудобно есть, – посоветовала Зоя Романовна.

Чертыхнувшись, Евсей Наумович переместился на старый скрипучий стул с высокой боярской спинкой.

– Ну?! – нетерпеливо произнес он.

Зоя Романовна придвинула табуретку и села. Темные, подернутые сединой волосы были собраны на затылке в тугой узел и казались необычного пепельного оттенка. Карие глаза, увеличенные линзами очков, придавали ей строгий учительский вид.

Испытывает мое терпение, раздраженно подумал Евсей Наумович. В то же время он чувствовал душевное облегчение.

Зоя Романовна взяла чистую тарелку, положила в нее две крупные картофелины, присыпала укропом. Оглядела стол и подложила в тарелку сало с красноватым перцем.

– Вчера мне позвонил Эрик, – Зоя Романовна опустила тарелку перед Евсеем Наумовичем. – Кстати, попробуй колбасу с тмином.

– Перестань, – гримаса исказила лицо Евсея Наумовича. Зоя Романовна усмехнулась. Но дольше испытывать терпение Евсея Наумовича не решилась.

– Вчера мне позвонил Эрик. Лет тридцать я не слышала его голоса. И рассказал, что произошло между вами.

– Что именно? – перебил Евсей Наумович.

– Все, как мне кажется. И о Наталье. И обо мне. И о том, что как-то обозвал тебя, в результате чего ты совершенно оборзел и вызвал его на дуэль. Это ж надо – Печорин выискался. Мне даже понравилось. Не ожидала от тебя такой прыти. Впрочем, таким я тебя знала в молодости, Евсей. Поэтому и влюбилась.

– Ну а дальше что? – вновь перебил Евсей Наумович.

– Эрик попросил меня приехать сюда. Сказал, что тут без третьего лица не обойтись, и именно я могу стать этим третьим лицом.

– Странно, я никогда не видел тебя здесь, – обронил Евсей Наумович.

– Ничего странного. За время наших с ним подпольных общений я только сюда и ездила. Домой к себе он меня стеснялся приглашать. – И, сделав паузу, Зоя Романовна добавила жестко: – Не то, что Наталью. С ней он даже сестры своей не стеснялся.

– Как? И сестра знала о их связи? – упавшим голосом проговорил Евсей Наумович.

– Думаю да. А что она могла сделать? Эрика не исправить, а ссориться с братом.

– Но она же так хорошо ко мне относилась, – горестно покачал головой Евсей Наумович. – Господи, позор-то какой.

– Ну а потом мы встретились с Эриком в метро и он передал мне ключи.

– И что он еще сказал? – Евсей Наумович пытался подавить вновь вспыхнувшую ярость, голос его вибрировал.

– Сказал, что ты болван с этой дуэлью. Что его пугает твое эмоциональное состояние. И если вы встретитесь наедине, то наделаете много глупостей. Что ему тебя жалко.

– Ему меня жалко? – вскричал Евсей Наумович. – Он столько раз меня предавал, и ему меня жалко!

Евсей Наумович придвинул к себе рюмку и поднес к ней горлышко бутылки с хитрой пластмассовой насадкой. Прозрачная струя водки сосулькой упала на донышко и, медленно укорачиваясь, дотянулась до края рюмки.

– Я не буду, – ответила Зоя Романовна на вопросительный взгляд Евсея Наумовича. – Мне еще надо явиться на работу.

Евсей Наумович помусолил пальцами высокую ножку рюмки и, переждав секунду, резким движением осушил содержимое. Мягкая, хорошо выделанная водка проскочила, не вызвав ни малейшей реакции. Некоторое время они ели, поглядывая мельком друг на друга. Евсей Наумович говорил отрывисто, через силу. Помянул поездку в Израиль, но о том, что случилось на пляже Дов-Кармель, умолчал. Рассказывая, он то и дело прикладывался к рюмке. Но не забывал и о еде. Ел он нервно, зло, с каким-то остервенением, как нередко бывает при сильном возбуждении. В отличии от Зои Романовны, на тарелке которой давно уже стыли разворошенная картофелина и надкусанный кусочек сала.

– Ты был один в Израиле? – как бы невзначай спросила Зоя Романовна.

– Один, – набитым ртом прошамкал Евсей Наумович и, проглотив, добавил: – Я давно уже один.

– То-то ты так неважно выглядишь. Какой-то весь мятый.