Текст книги "Многая лета"

– Кто? – Он ненадолго задумался. – Не знаю, как объяснить. Когда я тебя увидел в первый раз, помнишь, ты помогла мне приколотить вывеску? Ты была вот таким незаметным человечком, – Тетерин вплотную сузил большой и указательный пальцы, – прислуга, подай-принеси – пошла вон. А теперь из угнетённой массы ты стала свободной гражданкой! – Его кулак рубанул воздух. Фёдор внезапно остановился и повернулся к Фаине, перегородив дорогу: – Фая, я ухожу в Красную армию. – Его голос дрогнул от волнения, и в Фаининых глазах вдруг слились воедино его лицо, небо, ангел на Александрийской колонне и блестящие от влаги булыжники мостовой под ногами. Так же в шестнадцатом году ушёл на фронт муж, чтобы никогда не вернуться обратно.

Мимо проехал отряд конных патрулей. Перебежали дорогу две девушки в красных косынках. На углу, подняв воротник длинной офицерской шинели, стоял старик-нищий с протянутой рукой.

Тетерин взглянул на неё тревожно и требовательно:

– Будешь меня ждать?

Фаина изо всех сил стиснула ручки сумки. Проклятая война! Слова путались со слезами, что сами собой хлынули по щекам. Она хлюпнула, коснулась кончика носа тыльной стороной ладони и с отчаянием ответила:

– Конечно, буду. Возвращайся скорее!

* * *

Как и положено женщине, обещавшей ждать, Фаина пошла на проводы к призывному пункту возле Балтийского вокзала. Второй раз она провожала на фронт, и второй раз сердце рвалось напополам, выплёскивая в глаза горючие слёзы. Поток людей подхватил её уже на подходе, затягивая в общий водоворот, текущий в одном направлении.

Напротив шеренги красноармейцев в одинаковых новеньких будёновках с красными звёздами стояла толпа таких же, как она, женщин. Некоторые держали на руках детей, кто-то плакал. Надрывно и яростно тянул мехи одноглазый гармонист в потрёпанном пальто с чужого плеча. Порывы ветра колыхали полотнища красных знамён и надували лозунг на фасаде здания с призывом пасть в борьбе с империалистической гидрой. Сбиваясь в стаи, над городом кружилась туча птиц, гортанными выкриками нагнетая общую тревогу.

С фанерной трибуны посреди площадки выступал агитатор в круглых очках и с красным бантом на груди. Взмахивая тощими руками, похожими на паучьи лапы, агитатор выкрикивал что-то про свободу и братство народов, которые требуют защиты от внешнего и внутреннего врага. Когда его слова заглушала гармонь, агитатор подпрыгивал и злобно смотрел в сторону музыканта.

– А сам-то чего на войну не идёшь? – спросил из толпы отчаянный женский голос. – На трибуне скакать вы все горазды. Ты поди повоюй вместе с нашими мужиками.

– Да он небось и винтовку в руках не удержит, – ответил озорной девичий смешок.

Когда Фаина провожала на войну мужа, солдат благословлял батюшка. Все, и офицеры, и нижние чины, и генерал с седыми бакенбардами опустились на одно колено, а батюшка кропил святой водой стриженые головы и читал молитву. На груди у батюшки был крест на широкой георгиевской ленте. Это означало, что батюшка проявил геройство на полях сражения. Фаине тоже досталось несколько брызг с его кропила, и она потом долго вспоминала холодные брызги, что составили единственную радость за тот последний день замужней жизни.

Течение её мыслей перебил агитатор. Брызнув слюной на трибуну, он истошно завопил:

– Помните, вы не просто солдаты, вы бойцы Красной армии! На вас с надеждой смотрит пролетариат всего мира!

Тетерин стоял в середине строя между совсем молоденьким мальчиком и пожилым усатым солдатом с густыми бровями. Иногда Фаина ловила напряжённый взгляд Фёдора и старалась улыбаться в ответ, хотя слёзы набегали на глаза и висли на ресницах.

– Женишка провожаешь или мужа? – спросила Фаину женщина в сером платке грубой вязки. Она была уже не молода, с резко очерченным рисунком бровей и морщинами поперёк лба. Трудовые руки с искорёженными пальцами сжимали узелок с провизией, который она наверняка хотела сунуть своему солдату.

– Не знаю кого, – призналась Фаина, – ждать попросил, а замуж не позвал.

– Побоялся, значит, – женщина поджала губы, – не захотел вдовой оставлять. Может и правильно.

– Я и так вдова, – Фаина смахнула набежавшие слёзы, – после Мировой. Всего и пожили с мужем месяц.

– Эвон как… – Женщина горестно покачала головой. – Ну, да если детей нет, то новый муж завсегда сыщется. С хвостом-то оно труднее. Кому нужна баба с припёком.

– Есть у меня дочка. Даже две.

– Так он тебя с детьми берёт? – охнула женщина. – Ну, надо же! За такого парня обеими руками держаться надо! Ты покрепче молись, чтоб жив остался.

– А вы кого провожаете? – спросила Фаина, чтобы отвести разговор от своей персоны.

– Я-то? – переспросила женщина. – Я своего хозяина отправляю. Вот, видишь, второй от краю стоит?

Фаина посмотрена на низенького мужичка в надвинутой на глаза будёновке. В шинели не по росту он выглядел подростком, который старается хорохориться, но не может никого обмануть своей напускной лихостью.

– Пятеро сынов у нас, – в словах женщины зазвучала гордость, – все в Красной армии за счастье народное воюют. Вот и муж собрался. Не могу, говорит, Мотря, сидеть дома, пока наши ребята пролетарскую кровь проливают. Скоро война закончится, отберём у буржуев землю и заживём как в раю. – Она перекрестилась. – Только бы живые вернулись! Каждый день хожу в церковь свечки ставлю и по два раза акафист Божией Матушке вычитываю. Должно помочь. Как думаешь?

В этот момент оратор слез с трибуны, гармошка всхлипнула и затихла. Командир махнул рукой:

– Смирно! Направо! Шагом марш!

Строй красноармейцев единым духом шаркнул ногами по мостовой и двинулся в сторону вокзала. Народ тоже побежал сзади, толкаясь и причитая.

– «Как родная меня мать провожала, тут уж вся моя родня набежала», – звонко вывел песню запевала в первых рядах. Красноармейцы подхватили мелодию и подкинули её вверх к серому небу, начинающему мелко трусить на землю брызги холодных слёз.

* * *

Богородица взирала с иконы с грустной нежностью и затаённой болью. Всемилостивая всё видела и всё знала. Мерцающее пламя свечей рассеивало тьму золотыми кругами храмовых подсвечников. Пахло мёдом, воском, ладаном и всем тем, что обычно проливают на сердце спокойствие и умиротворение. В дальнем углу отец Пётр принимал чью-то исповедь. Фаина видела его согбенную спину и голову кающегося, накрытую епитрахилью.

Склонив голову, Фаина попробовала сказать первые слова молитвы, но не смогла. Слова не шли от души, превращаясь в пустое бессмысленное бормотание, от которого становилось стыдно перед Богом. С сердечным жаром она могла просить только за детей – за Настю, за Капитолину, за худенького мальчика Жорку из своего детсада, за тех несчастных малышей, что, нахохлившись воробьями, сидят сейчас на церковной паперти, и даже за беспризорников, что, сбившись в «волчьи» стаи, нападают на прохожих.

Надо бы помолиться за Фёдора, но как? Желать победы большевикам? Тем, кто убил царя и убивает батюшек? Благодаря кому в стране смута и разорение? Молить Бога за победу Белой гвардии над Красной? Но тогда погибнет Фёдор, а она не может желать ему гибели, да говорят, и белогвардейцы творят немало бесчинств. И, кроме того – и те, и другие – наши, русские, братья и защитники, те, кто в четырнадцатом году ушёл на фронт и плечом к плечу бился за Веру, Царя и Отечество.

Когда она попробовала разобраться со своими мыслями, казалось, голова взорвётся от путаных дум про поруганное Отчество и убиенного государя императора. Не зная, как поступить, Фаина спрятала лицо в ладони и сгорбилась под неимоверным грузом тяжёлого выбора.

– Молись за Россию, – тихо произнёс кто-то позади неё. – Когда не знаешь, как поступить, молись за Россию.

Фаина повернулась, встретив прямой взгляд старой нищенки с благородной осанкой. Ситцевый платок, по-крестьянски обмотанный вокруг шеи, не мог скрыть дворянского происхождения, хотя и делал даму не такой заметной в толпе людей. Её тонкие пальцы с восковой свечой казались тоже отлитыми из воска. Голос нищенки звучал с искренним участием, и Фаина быстро сказала:

– Я жениха в Красную армию проводила.

В первый раз она назвала Фёдора женихом, поэтому сердце невольно встрепенулось, а щёки обдало жаром. Женщина понимающе кивнула:

– А у меня сын в Белой гвардии.

Готовая к нападкам, Фаина опустила голову:

– Выходит, враги?

– Нет, – твёрдо ответила нищенка, – друзья по несчастью.

* * *

Своего первого врага Фёдор Тетерин убил в бою под Торжком. Распластав по сторонам руки, белоголовый парень в крестьянском армяке упал лицом в жирный сырой чернозём, негромко охнул и затих. Из-под его живота торчало длинное дуло немецкого самозарядного маузера, только что плевавшего в красноармейцев смертоносные горячие пули.

– Штыком доколи! – в пылу наступления крикнул Фёдору взводный и побежал вперёд, тяжело бацая сапогами с налипшей грязью.

Штыком? Фёдор с размаху замахнулся винтовкой, но дал слабину – не смог вонзить штык в тело, которое только что было человеком. Над его головой щелчок из кулацкой берданки напрочь снёс берёзовую ветку. Фёдор пригнулся и, петляя, рванул в сторону леса, откуда доносилось нестройное «ура».

После учёбы он попал служить в ЧОН – части особого назначения, которые бросали на усмирение мужиков, бунтовавших против новой власти.

Накануне боя отряд чоновцев выстроили перед зданием уездного исполкома, и сам председатель – плешивый коротышка в тужурке нараспашку, яростно разевая рот, прокричал:

– Товарищи бойцы, красноармейцы! Завтра вы отправитесь на борьбу с кулацкими бандами. Бои будут тяжёлыми и беспощадными. Многие из вас останутся на полях сражений. Так пусть же в память о тех, кому выпадет великая честь умереть за дело революции, оркестр сыграет похоронный марш! Ура, товарищи!

– Ура, – нестройно пронеслось по рядам бойцов, и тотчас, повинуясь жесту председателевой руки, городской оркестрик из трёх музыкантов взметнул в воздух тягуче-траурные звуки, от которых окрестные зеваки истово закрестились.

Председатель сорвал с головы шапку и опустил голову, заранее отдавая долг памяти будущим погибшим.

– Живьём хоронит, сволочь, – сквозь зубы прошипел Витька Матвеев, что стоял рядом с Фёдором. – Я бы таких кликуш лично к стенке ставил.

Когда трубач из оркестра вывел особенно тонкую ноту марша, закаркали вороны на деревьях, и Фёдору стало совсем муторно на душе. Даже мысли о Фаине не грели, потому что какой в них смысл, если тебя зарубят кулацким топором из-за угла или убьют выстрелом в упор?

Каждую минуту, каждую секунду плакатами, речами, газетами, музыкой и стихами, агитация предупреждала: берегись! Кругом враг! Убей его! Контрреволюция имеет тысячу личин, не смотри, кто перед тобой, – женщина, старик или ребёнок. Это всё равно враг, будь бдителен!

Товарищ Ленин телеграфировал:

«Приветствую энергичное подавление кулаков и белогвардейцев в уезде. Необходимо ковать железо, пока горячо, и, не упуская ни минуты, организовать бедноту в уезде, конфисковать весь хлеб и всё имущество у восставших кулаков, повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надёжных вождях, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба»[22]22
  Ленин В.И. ПСС. Т. 5. С. 160.


[Закрыть].

Поначалу убивать людей казалось невероятным, но постепенно Фёдор стал воспринимать противника как безымянную мишень, рука обрела твёрдость и силу. Да и проклятий в свой адрес пришлось наслушаться столько, что поневоле душа заскорузла в злобе и ненависти. Тяжело приходилось только на казнях во имя революции, особенно если у стены стояли бабы или девки. Их Фёдор старался поразить прямо в сердце, чтоб не мучились.

Однажды пришлось расстрелять седого попика, но того было не жаль, очень уж люто смотрел, не прощающе, а ведь, казалось бы, должен всех любить и за всех молиться. Правду говорил комиссар, что религия – опиум для народа. С верой в сердце к коммунизму не пробьёшься, тут надо в будущее смотреть, а не тащить за собой хвост из дедовских запретов. Настоящий коммунист и комсомолец и без попа рай на земле построят, своими собственными мозолистыми руками.

Примерно через полгода службы Фёдору стал сниться один и тот же сон, будто лежит он в гробу, опутанный верёвкой по ногам, и колет штыком в крышку гроба, чтоб наружу вырваться, а сверху на него земля давит, да так, что вздохнуть невозможно. В ушах звенит, во рту сухо. Жуть, да и только. По первости он по старой привычке занёс руку перекреститься – «свят, свят, свят», потом вспомнил, что Бога нет, и сплюнул с досады. И привидится же всякое непотребство, да с покойниками!

Но самым плохим оказалось то, что наваждение этого проклятого сна ничем не выгонялось. Что только он не перепробовал: пил самогон, сочинял в уме длинные письма Фаине и своим сёстрам, несмотря на небольшую рану в плече, отжимался до седьмого пота. Немного вгоняло в дрёму чтение «Капитала» товарища Карла Маркса, но как только глаза закрывались, он снова оказывался в полной темноте без единого светлого проблеска. Сны выматывали, превращая нервы в натянутые канаты, готовые вот-вот лопнуть. Однажды, вскочив среди ночи весь в поту, Фёдор дал себе слово, что едва демобилизуется – сразу за свадьбу, чтоб никогда не оставаться наедине со страшным загробным миром между явью и сновидением.

«Главное, чтобы Фаина дождалась», – сказал он себе, хотя хранил твёрдую уверенность, что она обязательно дождётся. Такие, как Фаина, не подводят.

* * *

Сладко сопя, Капитолина повернулась и свернулась калачиком. Не открывая глаз, Фаина обняла тёплую спинку, влажную от ночного пота.

– Да чтоб тебе, Тишка, повылазило! Опять ногой в помои наступил! Вот ужо я тебе уши надеру, будешь знать!

Вопли соседки Кобылкиной дробили сон на мелкие острые кусочки света и тени. Пропали река и солнечный луг, по которому она бежала навстречу Фёдору, пропало тепло, сладко баюкавшее тело, пропало чувство полёта, когда руки превращаются в два белых крыла.

Вместо лёгких образов появилась тёмная стена старого дома и строй солдат под красным знаменем, шагавших в ногу – ать-два, левой!

Сквозь полудрёму Фаина услышала, как что-то в кухне загремело, и вяло подумала, что Фёдор не зря советовал переехать в комнату побольше и подальше от кухни, а она, глупая баба, его не послушала. В следующий раз будет умнее.

– Мама, Тиша балуется? Почему тётя Акуля кричит? – Капитолина села на кровати и с интересом посмотрела на дверь. Если дочка проснулась, то о сне можно забыть.

Фаина посмотрела на часы и вздохнула – пять утра. Ещё бы позволить себе чуточку полежать на подушке, бездумно скользя взглядом по зимней темноте за окном. Очень уж не хотелось вылезать на холод из-под тёплого одеяла.

– Мама, мама, вставай, – тянула Капитолина. Ей не терпелось заняться делами.

Фаина вспомнила – сегодня в детском саду намечается подготовка к Рождеству, и разом вскочила на ноги. Лидочка обещала тоже прийти пораньше, чтобы втайне от детей затащить ёлку в холодную кладовую. За прошлую неделю Лидочка с детьми наделали груду ёлочных игрушек, да ещё ящик игрушек выделил Наркомпрос из конфискованных запасов. В жизни Фаины это будет первая настоящая ёлка, прежде недоступная для девочки из нищей семьи её вечно пьяного отца. Однажды, лет десять назад, крёстная взяла её на подённую работу в семью чиновника – помогать по хозяйству. Шли Рождественские праздники.

– Поди взгляни одним глазком на господскую ёлку, а потом сразу обратно, – шепнула крёстная. – Ух, и красота! Глаз не отвести!

Широкими юбками она заслонила проход с кухни, куда рыбкой-плотвичкой ухитрилась юркнуть Фаина. От суматошного бега сердце то уходило в пятки, то взлетало вверх к горлу. На носочках, крадучись, она поднялась по чёрной лестнице и спряталась за шкаф в прихожей. Двустворчатые двери в зал были распахнуты настежь, и там, на блестящем сосновом паркете, мерцала огнями зелёная красавица. Нет, это была не ёлка из леса, а чудо расчудесное, какое видится только в сказках. На пушистых ветвях горели свечи, блестели орехи в золотой скорлупе, качались какие-то необыкновенные конфеты, игрушки, разноцветные шарики, струились нити серебряного дождя. Расширенными от восторга глазами Фаина видела всё ясно, как на ладони. А ещё из зала тянуло невыразимо прекрасным запахом праздника, замешанном на пряниках, мандаринах и ещё на чём-то сладком и ароматном. Чтобы надышаться вволю, Фаина сильно втянула в себя воздух, не удержалась и громко чихнула. От ужаса она замерла, не зная куда подеваться.

– Мама, мама, здесь кто-то прячется! Мы боимся! – наперебой закричали детские голоса. Раздались топот ног, шум, визг, кошачье мяуканье, стук каблуков. Чья-то рука рывком выволокла Фаину из укрытия, и высокая горничная в белом переднике сильно тряхнула её за шиворот:

– Как ты сюда попала?

Не смея и слова молвить, Фаина то открывала, то закрывала рот.

Горничная зло нахмурилась:

– Воровать пришла? Я сейчас полицию вызову!

Из-за юбки горничной с любопытством выглядывали два детских личика.

Онемев от страха, Фаина была ни жива ни мертва. Словно сквозь толщу воды она увидела, как горничная отодвинулась в сторону и к Фаине наклонилась красивая барыня в малиновом бархатном платье с белой кружевной оборкой по вороту.

– Девочка, ты откуда взялась?

Голос барыни звучал удивлённо, но приветливо, и Фаина с трудом выронила ответ:

– С кухни.

– Ах, с кухни. Ты что же, чья-то дочка?

– Нет, меня крёстная помогать взяла, – прошептала Фаина, – я сперва картошку чистила, а потом котёл мыла.

Она поспешила спрятать за спину ободранные до крови пальцы, но барыня заметила её руки, и чёткие дуги её бровей слегка изогнулись.

– Наверное, ты хотела посмотреть ёлку?

– Да, – закивала Фаина.

Барыня улыбнулась:

– Хорошо, пойдём. В Рождество мечты должны сбываться. – Она повернулась к детям. – Марина, Олег, – покажите нашей гостье ёлку и угостите печеньем.

В голове Фаины теснилось так много впечатлений, что на мальчика она едва посмотрела, к тому же он выглядел совсем маленьким, лет четырёх. Девочка была одета в чудесное розовое платье с золотой вышивкой по подолу и в коричневые лакированные туфельки с золотыми пуговками.

– Пойдём со мной! – Девочка взяла Фаинину ладошку и трижды обвела вокруг ёлки. От восхищения Фаина окончательно утратила дар речи. Но счастье на этом не закончилось, потому что девочка протянула Фаине большую жестяную коробку печенья, где на крышке был нарисован ангелок в венке из цветов:

– Возьми, это тебе подарок.

Дома, укладываясь спать на сундук за печкой, она вспоминала каждую секунду Рождественского сочельника и то и дело гладила рукой жестяную коробку. Пробовать печенье она не смела, потому что это было всё равно что разрушить великое чудо, ниспосланное ей свыше.

А наутро отец силой отнял заветную коробку и обменял на бутылку самогона.

Выныривая из воспоминаний, Фаина стала быстро одевать Капитолину, пока та не простыла. Хорошо, у самой на ногах валенки, а то по полу впору на коньках ездить.

– Да не вертись же ты, вертушка!

Капитолина баловалась, хватала её за волосы, за уши, тёрлась носом об нос и совершенно не печалилась, что в стране война и голод, а в промороженной квартире едва хватает дров, чтоб не замёрзнуть насмерть. Главное – рядом мама, чьи лёгкие руки так ловко и споро натягивают на ноги вязаные чулочки и укутывают в платок крест-накрест, чтоб сохранить толику тепла.

* * *

«Как долго я не была дома, – подумала Ольга Петровна, когда не сразу провернула ключ в замочной скважине. – Забыла, в какую сторону замок открывается!»

В последний месяц она зарабатывалась допоздна и оставалась спать в каморке за кабинетом Кожухова. Там стоял очень уютный кожаный диван с наимягчайшей подушкой из гагачьего пуха. Вместо ужина буфетчица приносила горячий чай и бутерброды, изредка – вареную картошку с селёдкой. Хотя правительство относилось к особой категории обеспечения, нехватка продовольствия чувствовалась и в Петросовете. Дошло до того, что новоназначенный командующим Балтфлотом Фёдор Раскольников и его супруга Лариса Рейснер были вынуждены привезти с собой из Москвы полный вагон съестных припасов!

Не снимая шубку, Ольга Петровна прошлась по комнатам и посмотрела в заиндевевшее окно на торчавшие из форточек жерла клёпаных печурок, что оставили на фасаде дома тёмные полосы от сажи и дыма. Там, где теплится печурка, – есть люди. Некстати вспомнилось, что в первый год после переворота жители по вечерам не зажигали свет, дабы не выдать своё присутствие перед революционными патрулями. Нынче подобная маскировка не спасёт – взглянул на фасад дома и сразу ясно, к кому идти с проверкой.

Прежде чем распахнуть дверцу шкафа, Ольга Петровна подышала на застывшие пальцы. Она приехала сменить платье, и протапливать квартиру ради получаса домашней жизни совершенно не имело смысла. Да и дров не было. Отопление города представляло собой одну из основных проблем. Дотянуть бы до весны без народных волнений, а там организовать бригады по заготовке дров, мобилизовать население, и, глядишь, следующая зима пройдёт с меньшими потерями.

Кто-то из знакомых рассказывал, что два сумасшедших поэта – Мариенгоф и Есенин наняли девушку, которая грела им постель перед сном. Рациональные англичане для подобных целей придумали грелки. Впрочем, в Англии не видывали русских морозов.

Разыскивая в ящике тёплую юбку, Ольга Петровна наткнулась на плюшевого зайца из собственного детства. Словно ожёгшись, она отдёрнула руку и запихала зайца подальше вглубь, потому что любое напоминание о детях заставляло мысленно оправдываться перед дочерью, выматывая силы и нервы.

– Я поступила правильно, – сказала она себе, – я сделала выбор в сторону лучшей жизни для своего ребёнка. Там Капитолину любят и берегут, а моё дело – обеспечить дочь едой и одеждой. Кроме того, я раздобыла ордер на дрова для Фаининого детского сада и уговорила Кожухова похлопотать насчёт продовольственного снабжения.

Чтобы сбиться с ненужных мыслей, Ольга Петровна открыла фортепьяно и пробежалась пальцами по ледяным клавишам. Весело рассыпавшись дробью звуков, бодрая полечка показалась злой издёвкой над действительностью мрачного города. Она захлопнула крышку, словно гроб заколотила: пусть прошлое остаётся прошлым и не лезет в настоящее и, главное, в светлое будущее.

На звонок в дверь Ольга Петровна вышла одетая в зелёную суконную юбку и блузку с высоким воротом. На ходу сняла перекинутую через спинку стула шубку, сняла с вешалки меховую шляпку. Наверняка это шофёр.

– Иду, иду. Я уже готова.

Вместо шофёра на пороге стоял немолодой мужчина в вонючем ямщицком тулупе, подпоясанном широким кушаком. В глаза бросились трясущаяся голова и солдатский заплечный мешок в заскорузлых руках.

– Здравствуйте, хозяюшка. – Мужчина подобострастно, по-холопски поклонился. – В Домкомбеде мне сказали – здесь сыщется для меня комнатка. Окажите божескую милость, приютите погорельца.

– Напомните вашему Домкомбеду, что на эту квартиру бронь, – отрезала Ольга Петровна, – в следующий раз пусть разбираются внимательнее. Уверена, вам сумеют подобрать другое жильё.

От её слов мужчина вздрогнул и жалко скукожился, словно получил удар плетью:

– Простите, барыня.

Ольга Петровна хотела возразить: «Я вам не барыня, а товарищ», но вовремя сообразила, что в данной ситуации лучше промолчать.

Дождавшись, когда незваный гость уйдёт, она закрыла замки на все обороты и для верности подёргала за ручку двери, плотно ли заперта. Подумала, не наклеить ли на дверь надпись «Свободен от постоя», как делалось при царском режиме, и ещё раз похвалила себя, что не упустила шанс устроиться на государственную службу. А то сейчас квартира была бы уже коммуной, а сама она, голодная и холодная, ютилась бы в угловой комнате как классово чуждый элемент.

О том, как миллионы людей превратились в элементы и лишенцев, она предпочитала не задумываться. Главное, что её минула чаша сия.

– Ольга Петровна, помощь не требуется? – позвал её с первого этажа подошедший шофёр.

– Всё отлично. Поехали.

Она водрузила на голову шляпку, застегнула пуговицы на шубе и неспешно двинулась вниз по лестнице. Через два часа в Петросовет придут товарищи с Путиловского завода обсуждать подготовку ко второй сессии Всероссийского Съезда Советов.

* * *

Битых полдня Фаина провела в деловых хлопотах по обеспечению детсада. Мало того, что пришлось бегать в несколько мест, так ещё ухитрилась упасть и больно ободрать коленку. Коленка-то ладно, заживёт; жалко было разорванного чулка, который придётся штопать, выдёргивая нитки из старой скатерти, потому что мануфактура была одним из самых больших дефицитов.

Теперь предстояло добежать до дома по знаменитой бандитской Лиговке, что в нынешних условиях представлялось рискованным предприятием, потому что ближе к полудню на Лиговском проспекте начинали бесчинствовать стаи беспризорников. Выбирали жертву, набрасывались скопом и обчищали дочиста, порой безжалостно убивая или калеча. Фаина дважды чудом избегала участи быть ограбленной. Один раз её выручили оказавшиеся поблизости красноармейцы, а во второй она успела спрятаться в подвал и, дрожа, глядела сквозь щёлку, как ватага оборванцев с улюлюканьем гнала по улице прилично одетого гражданина. Хорошая одежда почти всегда оказывалась приговором, и горожане предпочитали рядиться в тряпки, чем оказаться голым, босым и с ножом у горла.

Справиться с беспризорностью не могла даже всесильная ЧК, хотя патрулей на улицах заметно прибавилось. На беспризорников устраивали облавы, словно на волков, и по слухам, особо сопротивляющихся расстреливали на месте. Детских приютов тоже было множество – в неприспособленных дворцах, особняках, даже в конюшнях. Улицы Фурштатская и Сергиевская, где прежде селилась знать, целиком отдана приютам. Но организованы они из рук вон плохо, не то что Фаинин детский сад. В одном приюте бельё было чудное, батистовое, с монограммами статс-дамы Нарышкиной, но одна простыня на две кровати. Впрочем, на кроватях тоже спали по двое. Платья и капоры шились из придворных тренов императрицы Марии Фёдоровны – одна одёжка на пять детей. Обувь гнилая. Кожаные сиденья кресел с гербом князя Меншикова изрезаны на подмётки. Нет дров, нет воды. Дети умирают в огромном количестве, а у выживших от голода и холода отгнивают пальцы. Тиф, вши, болезни[23]23
  Автором использованы воспоминания О.И. Вендрих.


[Закрыть].

А ведь ещё три года назад, в переломном семнадцатом, у всех этих детей были родители и сами дети были обычными крестьянскими мальчиками и девочками, чистенькими гимназистами, заводскими пареньками, беспечными хохотушками и маменькиными дочками. Когда Фаина видела беспризорников или приютских, то обмирала от мысли, что среди них может мыкать горе её Настенька. Она была готова проползти на коленях через весь город, биться головой о каждый камень и голосить: только не это, Господи! Только не это!

От ледяного дождя ветки деревьев превратились в стеклянные бусы. Хрустальными слезами с крыш и карнизов свисали сосульки. По скользкой мостовой ноги скользили и разъезжались. Обжигая щёки и губы, в лицо дул колючий ветер. Порывы ветра крутили над городом дымы от печек-буржуек, и холодный воздух насквозь пропах гарью и копотью.

Чтобы не упасть, Фаина оперлась рукой на стену. Идти было трудно, потому что за спиной висел заплечный мешок с богатством – мочёными яблоками для ребят. Яблоки удалось выменять в приюте на серую муку, которую выдали по ордеру, хотя Фаина и пыталась возражать, что в их детском саду нет кухни и еду готовить негде.

Приютская кухарка сказала, что ведро яблок на сто ртов не разделишь, а из муки можно сварить затируху или замесить оладьи на постном масле. Когда Фаина предложила обмен, кухарка посмотрела на неё как на умалишённую.

Фаина представила, как вызовет Лидочку в заветную комнатку (Лидочка называла её учительской), развяжет мешок и горделиво кивнёт:

– Загляни, что достала!

А Лидочка всплеснёт руками: «Ах, Фаина Михайловна, вы просто волшебница!»

Приятная мысль потянула за собой другую – о том, что надо найти ещё одну воспитательницу для ребят, а то их набралось уже три десятка и они с Лидочкой порой сбиваются с ног. Детей в их детский сад вели не только от их Домкомбеда, но и со всего Свечного переулка и даже с Кабинетской[24]24
  В 1921 году Кабинетская улица была переименована в улицу Правды.


[Закрыть]. Необразованную воспитательницу брать на службу не хочется: детям, что постарше, надо книжки читать, учить буквам и рисованию, а благородные дамы пугаются, когда узнают, что придётся детей и на горшки высаживать, и нос вытирать, и переодевать… Да ещё между делом ухитряться выбивать в распределителе продовольствие и иные припасы. Недавно приходила одна дамочка, сказала, что в гимназии окончила класс домашней наставницы. Как увидела золотушного Серёньку с соплями до пупа, так едва в обморок не грохнулась. А он ещё, как на грех, кричит: «Тётя, тётя, возьми на ручки!» Кроха совсем, что с него возьмёшь?

Да и жалованье Домкомбед выделяет совсем мизерное, только чтоб с голоду не помереть. Правда, Лидочка и тому рада, а у Фаины есть подспорье от Ольги Петровны: хватает и им с Капитолиной, и поделиться с Лидочкой. А как же иначе?

За будничными размышлениями Фаина не заметила, как добралась до Знаменской площади, и дальше уже спешила пересечь Лиговку, о которой и в царское время гремела разбойничья слава, а нынче и подавно – иди не зевай. Оглянуться не успеешь, как мешок выхватят, а то и удавку накинут. Дня не проходит, чтоб кто-нибудь да не заметил: «Слыхали, на Лиговке-то опять человека порезали?» Дошло до того, что на дверях домов бандиты стали писать мелом всякие глупости, наподобие «До вечера шуба ваша, потом наша».

Время перевалило за три пополудни, и ранние зимние сумерки уже ложились на дома тёмно-синими полосами, затеняя укромные уголки, откуда могла появиться любая опасность. Фаина так сосредоточилась, чтоб удержаться на ногах, что не сразу заметила ватагу беспризорников впереди, а когда свернула в сторону, бежать оказалось уже поздно. Они шли гомонящей толпой, оборванные, злые, с худыми лицами и папиросами в зубах. Высокий паренёк впереди поднял руку, блеснувшую металлом кастета.

Повинуясь приказу, беспризорники на миг затихли. Фаина вжалась в стену, словно могла остаться незамеченной на пустынной улице. Её глаза встретились с глазами вожака, и по его губам поползла ухмылка. Защищаться, драться бессмысленно, да и мысли вдруг улетучились из головы, остались лишь бешеный стук сердца и жаркий огонь по всему телу. Фаина не стала отводить взгляд, смотрела прямо, как глядят в глаза цепного пса или дикого зверя, только пальцы сами собой сложились для крестного знамения.

* * *

Несколько секунд противостояния взглядов отдавались в ушах гулкими ударами крови. Страх исчез, уступив место прозрачной ясности мысли, отпечатывающей в сознании звуки шагов по мостовой, солёный привкус крови на губах, хлёсткий удар порыва ветра в лицо. За окном дома напротив промелькнула и исчезла чья-то тень. Под тяжестью птицы обломилась сосулька на карнизе.