Текст книги "Многая лета"

Она пыталась гнать прочь тяжёлые мысли, говорила себе, что не надо кликать беду и представлять плохое, ведь не верила же она в гибель Насти! Не верила и дождалась счастливого дня. И в этой войне обязательно настанет День Победы – радостный, солнечный и тёплый. И тысячи людей с цветами в руках пойдут по Невскому проспекту, и вместе с ними в строй встанут близкие: те, что вернулись с войны, и те, что остались лежать в сырой земле, потому что у Бога смерти нет.

Но пока за окном, сосредоточенно печатая шаг, шли полки за полками, а тарелка репродуктора голосом диктора продолжала извещать о потерях и отступлениях. Не прибавляло оптимизма и то, что не удавалось устроиться на работу. На Кировском заводе, бывшем Путиловском, ответили, что литейка стоит, производство перепрофилируется и рабочие пока не нужны. Вагоноремонтный переходил на изготовление снарядов и в заводоуправлении царила неразбериха. Фаина попробовала сунуться ещё в несколько мест – везде отказ. Вплоть до первых заморозков она копала окопы у больницы Фореля и там же попала под первую бомбёжку, когда земля внезапно встала на дыбы и из десяти женщин, работающих вместе плечом к плечу, в живых осталась она одна. Оглушённая, пришибленная, Фаина сидела на земле и тряско качалась из стороны в сторону. Рядом с ней лежал убитый школьник Лёнечка – сын одной из окопниц. Его мать раскинула руки чуть поодаль, переломанная пополам, как сухая ветка дерева. Со стороны трамвайной остановки – Больница Фореля была конечной остановкой перед огневым рубежом – к ней бежали девушки-санитарки, почему-то в противогазах. Хотя в голове мутилось, она успела подумать о Глебе, который сейчас на передовой, о Володюшке, о девочках и забеспокоилась, кто расскажет им о её смерти, если в следующий раз снаряд попадёт в цель. Они непременно станут её искать и тратить силы, которых и так немного. Надо будет завтра пришить на одежду лоскут с домашним адресом и рабочим телефоном Капитолины, ей легче всех дозвониться.

* * *

Ежедневно, ежечасно, ежесекундно Капитолина ощущала собственную бесполезность для фронта. Отец и муж воевали, мама рыла траншеи и окопы, Настя сутками паковала ценные экспонаты, братишка Волька проходил военную подготовку, а она сидела в бухгалтерии швейной фабрики, писала отчёты о расходных материалах и перебирала накладные. В сердцах Капитолина сунула перо в чернильницу и вскочила из-за стола. Нет, не дело сидеть сиднем и ждать, пока другие совершают подвиги! Она уже несколько раз ходила в военкомат, каждый раз отстаивая длинную очередь. В последний раз лысоватый военком с опухшими глазами сказал:

– Кобылкина, вы мне скоро в кошмарах начнёте сниться. Я исчерпал все аргументы, доказывая, что без гражданских специалистов город не выживет, посему спор заканчиваю. До свидания.

Город не выживет без инженера-плановика! Кто придумал подобную глупость? Вылетая из военкомата, Капитолина яростно топнула: нет, миленький военком, не на ту напал. Она хочет воевать и будет!

В целях экономии энергии отопление в заводоуправлении отключили и в помещении стоял ледяной холод. Она поплотнее запахнула фуфайку и прислушалась к канонаде за окном. Кажется, бьют по Васильевскому. Звуки то нарастали, то удалялись, пока внезапно здание не вздрогнуло от удара. Мелкими осколками вдребезги разлетелось стекло.

Капитолину отбросило к шкафу, откуда на голову посыпались папки и ворохи бумаг. В ушах стало горячо, а перед глазами возникло и быстро закрутилось огненное колесо. Она попыталась подняться на ноги, но ничего не получалось. Её кто-то поднял и повёл длинным коридором на улицу, где слышались крики, плач и грохот. Половина здания заводоуправления лежала в руинах.

К ней бросилась санитарка, кажется, Оля:

– Капитолина Васильевна, вы ранены? У вас всё лицо в крови.

Капитолина поднесла руку к щеке, скользнув пальцами по горячей и липкой влаге.

– Ерунда, это стекло разбилось. Помогайте другим.

Оля подала ей скатку бинта и убежала. Несколько человек уже разбирали дымящиеся завалы, выла сирена, лавируя между обломками, медленно пятилась карета скорой помощи.

Капитолина посмотрела на трехэтажную громаду цеха с разбитыми стёклами и вдруг осознала, что цех работает! Согнув спины, женщины сидели за швейными машинками и шили шинели. На уцелевшей стене заводоуправления полоскался изодранный в клочья лозунг: «Всё для фронта! Всё для победы!»

* * *

Через сутки после начала войны Государственный Эрмитаж запах нафталином – им пересыпали драгоценные ковры – и провонял керосином, которым пропитывали бумагу для оборачивания снятых шпалер. Уши забивал стук молотков, скрежет салазок и вальков для перевозки грузов и резкие, похожие на стон восклицания сотрудников, когда очередное бесценное сокровище покидало своё место. Экстренно предстояло подготовить к эвакуации более миллиона экспонатов, и первый эшелон уже стоял под парами к отправке в тыл. Куда – знали только начальник поезда и несколько высокопоставленных лиц. Как позже выяснилось, тару для эвакуации начали готовить задолго до начала войны в условиях строгой секретности, и теперь, словно по мановению волшебной палочки, из музейных закромов появились на свет груды ящиков с маркировками, тонны стружек и километры бумаги.

Капля крови капнула на крышку ящика и расплылась алой вишней. Настя провела пальцем над губой и недовольно поморщилась: опять двадцать пять. Упаковывая экспонаты, она проводила вниз головой уже третьи сутки. Чтобы выпрямиться, пришлось опереться руками о колени. Деревянные ящики, обитые изнутри фанерой и выложенные клеёнкой, стояли повсюду. Осторожным шагом Настя пробралась на единственный свободный пятачок у окна и легла на спину. Кто-то добрый постелил на полу коврик, на котором периодически отлёживались сотрудники, потому что кровь носом шла почти у всех. В блаженной неподвижности руки и ноги мгновенно заныли долгой тягучей болью.

Она чувствовала, как кровь тонкой струйкой стекает по подбородку, но сил пошевелиться и вытереть не хватало – пусть кровотечение само остановится. Первый эшелон с наиболее ценными экспонатами должен отправиться в тыл через два дня. Два дня на то, чтобы упаковать десятки тысяч единиц хранения – золото, фарфор, бесценные картины великих мастеров, которые необходимо сохранить любой ценой. Сквозь полусомкнутые ресницы Настя увидела расплывчатый силуэт Алисы Владимировны Банк – заведующей отделением Византии. Тихим голосом та говорила что-то старику плотнику, а он согласно кивал и с гвоздями во рту одновременно заколачивал ящик.

Потом Настя провалилась в чёрную яму сна без сновидений, но ровно через пятнадцать минут снова поднялась и побрела на рабочее место, успев заметить, как на коврик под окном тяжело рухнул очередной музейщик с носовым кровотечением.

Прежде, когда только поступила на службу в Эрмитаж, она дышать боялась на экспонаты, не то что взять в руки, а теперь спешно рассовывает по ящикам, пересыпает стружкой, заворачивает в папиросную бумагу и подгоняет себя: быстрее, быстрее, быстрее!

Скидывая напряжение с плеч, Настя несколько раз глубоко вздохнула, хотя мышцы оставались как каменные. С чувством стыда за свою слабость, она подумала, что зря сделала перерыв, потому что теперь трудно включиться в рабочий ритм, а упаковки ещё непочатый край. Со стороны Петропавловской крепости ударили зенитки. Мельком взглянув в окно, она обнаружила, что скоро вечер. Искусственного освещения в музее не было, благо белая ночь позволяла не прерывать работу и лишь ненадолго сгущала полутьму огромного зала с двумя рядами серых гранитных колонн под расписным потолком и пустыми рамами на стенах. По приказу директора рамы от картин оставляли висеть на своих местах, чтобы после войны максимально быстро восстановить экспозицию. Осиротевшие стены, пустые рамы, горы стружек на наборном паркете казались бредом больного воображения, возникшего в воспалённом мозгу.

За спиной она услышала быстрый говорок Алисы Владимировны, обращённый к кому-то третьему:

– Настенька Сабурова упаковала больше всех.

Настя пропустила бы похвалу мимо ушей, но внезапно угадала, с кем разговаривает Алиса Владимировна, и залилась краской. Она, младший научный сотрудник, видела директора Государственного Эрмитажа лишь на расстоянии. Академик Орбели был для неё небожителем – недосягаемой величиной, подобно далёкой планете в миллионах световых лет от Земли. Сейчас же Иосиф Абгарович стоял рядом и смотрел, как она закрывает крышку ящика. Он был в синей рабочей спецовке, со стружками в лохматой бороде и припухшими от бессонницы глазами.

– Я помогу.

Вместе они понесли ящик к выходу из зала, где уже громоздились штабеля других ящиков, и Иосиф Абгарович побежал дальше, раздавая на ходу указания и отвечая на вопросы.

– Он уже четвёртые сутки на ногах, – произнёс один из матросов, присланных в помощь Эрмитажу. – Целыми днями бегает туда-сюда без отдыха. Железо, а не человек!

Настя удивилась: как четвёртые сутки? Неужели война идёт уже целых четыре дня? Она вернулась в зал и принялась паковать бронзовые вазы, а потом побежала помогать Алисе Владимировне засыпать пробковую крошку в керамические сосуды, потому что керамику и фарфор нельзя перевозить пустыми, потом снова паковала и относила, паковала и относила, пока не попалась на глаза Иосифу Абгаровичу и он не цыкнул на неё своим совершенно не страшным басом:

– Немедленно спать! Два часа спать!

Шатаясь, как подбитый таракан, Настя побрела в туалет ополоснуть лицо. Из зеркала на неё глянуло растрёпанное чучело с размазанной по щекам засохшей кровью. Немудрено, что директор отстранил её от работы. Холодная вода освежала и бодрила. Зачерпнув воды в ладони, она промочила горло и почувствовала себя чуть-чуть веселее. Теперь отдых! Она уже собралась выйти, как вдруг за закрытой дверцей кладовки расслышала сдавленные всхлипы, похожие на скулёж брошенного щенка.

Настя осторожно стукнула костяшками пальцев:

– Кто там? Нужна помощь?

Она немного подождала, но когда всхлипывание перешло в плач, приоткрыла дверцу. Забившись между швабрами и половыми тряпками, на полу скорчилась экскурсовод Леночка. В эти дни плакали многие. Настя прислонилась к дверному косяку, потому что ноги тряслись от усталости.

– Лена, пойдём, не плачь! Слезами горю не поможешь.

Лена подняла на неё залитое слезами лицо и, едва шевеля губами, пробормотала:

– Настя, ответь, если эвакуируют ценности, то значит Ленинград сдадут фашистам?

– Нет! Конечно, нет! – ужаснулась Настя. – Как ты можешь так думать?

– Я боюсь. – Лена поднялась на ноги и уцепилась руками в рукав Настиной блузы. Её глаза беспорядочно блуждали, пока не остановились на одной точке. Она отпрянула назад, словно увидела нечто ужасное, а потом схватила половую тряпку и звучно высморкалась. – Немцы всех нас убьют, ведь мы для них коммунисты, проклятые и отверженные. Ты и я. Они не станут разбираться, что мы с тобой беспартийные. Русский – значит коммунист.

– Я тоже боюсь, – честно призналась Настя. Она и вправду до остановки дыхания боялась за маму, за папу, за Капитолину, которая уже заявила, что уйдёт на фронт, за Эрмитаж, за Капитолининого Тихона, что отбивает сейчас атаки вражеской авиации, за Петропавловский собор с золотым шпилем и за ангела на Александровской колонне, что крестом заслоняет от врага небо над городом. Но страха лично за себя не было. Он отступил назад и стёрся в общей тревоге за семью и за страну, что в одночасье тоже стала её семьёй с общим горем и общими победами.

– Эй, послушай, – она легонько встряхнула Лену за плечо, – нельзя поддаваться страху. Понимаешь, нельзя! Иначе он нас съест с потрохами. Мы должны сопротивляться страху и неуверенности, в противном случае погибнем ещё до встречи с опасностью.

– Да? – Лена на мгновение зажмурилась, словно растерявшийся ребёнок.

Настя устало подтвердила:

– Да. А если ты не можешь перебороть свой страх, то уезжай, эвакуируйся, но панику здесь не сей. Сейчас не до того. Поняла?

Лена согласно кивнула, а Настя подумала, что из пары часов, отведённых ей директором, остаётся совсем немного, и поплелась искать место прикорнуть.

* * *

По законам военного времени в Ленинграде разрешалось подавать сигналы лишь в случае воздушной тревоги, поэтому литерный поезд тронулся от станции Ленинград-Октябрьская молча, без привычного для всех гудка. Бронированный вагон вместил в себя бесценные шедевры и ценности Эрмитажа. Остальные сокровища разместились в пульмановских вагонах с усиленной охраной. В середине и хвосте железнодорожного состава стояли платформы с орудиями и пулемётами.

Ввиду особой важности путь на платформу для посторонних был перекрыт, и поезд провожал лишь один человек – директор Эрмитажа. С непокрытой головой Иосиф Абгарович смотрел вслед уходящему поезду и плакал.

* * *

Сначала Глеб услышал неясный гул, который постепенно перешёл в рёв, и на опушку медленно выползли три серо-зелёных танка с двойными крестами на приплюснутых башнях. От огромных гусениц по ромашковому полю пробежал ветерок дрожи, передавшийся земле под ногами. Глеб стиснул в руках винтовку, прикидывая расстояние для выстрела, хотя понимал, что стрелять в броню бессмысленно. Хорошо, что есть бутылки с зажигательной смесью: если подползти и бросить в моторный отсек, то можно вывести танк из строя.

– Ничего, я на гражданской и не такое видывал, когда на нас беляки пёрли, – сказал Николай – сосед слева – пожилой рабочий с металлического завода.

Глеб посмотрел на соседа справа – тонкого юношу Васю, студента строительного техникума. Побледнев, тот ежесекундно облизывал губы, словно испытывал смертельную жажду.

Чтобы его подбодрить, Глеб подтолкнул Васю локтем и протянул фляжку с тепловатой водой:

– Освежись перед боем и помни, что танки только выглядят страшно, а внутри такие же люди, как и мы, из плоти и крови.

Ополченцам было приказано окопаться к северу от большого села Ивановское и костьми лечь, но не подпустить врага к Луге. С юга Ивановское прикрывала батарея капитана Бархатова, позади дымились развалины изб, потому что Ивановский плацдарм уже побывал под немцами, но был отбит частями Красной армии.

Солнце поднялось высоко над лесом и палило прямо в глаза, мешая рассмотреть детали железных монстров, что собирались вдавить их взвод в пыльную землю. Секунды до выстрела тянулись мучительно долго, вбирая в себя мгновения от жизни до смерти. Наконец средний танк шевельнул башней, и земля за окопом ополченцев с грохотом встала на дыбы. Со стороны нашей батареи по танкам ударила артиллерия. Один из танков вздрогнул и загорелся.

– Наша взяла! Наша! Наша! Наша! – иступлённо закричал Вася, молотя кулакам кромку бруствера.

Слитный рёв моторов сотряс воздух, и из леска показались ещё три танка.

«Итого пять, не считая подбитого», мелькнула в голове у Глеба нехитрая арифметика живой силы против танков, или панцеркампфваген, как их называли немцы.

Из загоревшегося танка стали выпрыгивать танкисты в кожаных шлемах. Озираясь по сторонам, они поливали пространство из автоматов, кидались навзничь и отползали в сторону леса. Из окопа ополченцев по танкистам открыли беспорядочную стрельбу. Немцы метались из стороны в сторону. Артиллерия палила по танкам: недолёт, перелёт, мимо, опять мимо. Отплёвываясь ответным огнём, танки двинулись на позиции ополченцев.

– Раздавят, как пить дать раздавят. Ложись на дно, братцы, – тревожным ропотом прокатилось по окопу и затихло под выкриком командира:

– Отставить разговоры! Держать оборону!

Увеличиваясь в размерах, танки шли напролом, подминая под себя тонкоствольные берёзки в кудрявой листве и низкорослые кустики молодого ольшаника.

Глеб сунул за пояс несколько бутылок с зажигательной смесью и перевалился через бруствер. В лицо пахнуло горячим дымом и порохом. По нему стреляли, а он петлял как заяц с единственной мыслью: добежать!

Первую бутылку он швырнул в гусеницы с намотанными на зубья стебельками ромашек, вторую, уже не глядя, в корму танка, затем кубарем перекатился по полю, раздавленному глубокими бороздами, встал во весь рост и снова бросил, вкладывая в замах всю ту ненависть, что жгла его изнутри.

Горит! Горит! Пытаясь сбить пламя, танк закрутился на одном месте.

В бешеном исступлении Глеб рванул с плеча винтовку, но получил толчок в спину и полетел на землю. Кто-то тяжело навалился сверху, и в ухо прокричал осиплый голос:

– Убьют, нельзя так!

Слова оборвал разорвавшийся рядом снаряд. Тело наверху обмякло и замерло. Глеб встал на колени. Вася! Глаза запорошило песком, поэтому Васино лицо он видел мутно, пепельно-серым. Одна рука не действовала и висела плетью, другой он вцепился в гимнастёрку Васи, по которой расплылось кровавое пятно, и потащил к своим. Тот слабо застонал. Значит жив.

Это придало Глебу сил. Над головой снова разорвался снаряд, и они с Васей провалились в воронку, горячую от пороховых зарядов. Лязгая гусеницами, танки снова попёрли на окопы, и зрение заволокло чёрно-рыжим дымом жаркого боя.

* * *

– Мама, мама, мамуля! – звал откуда-то свысока голос Капитолины. Перед глазами качались ветки старого тополя, который она почему-то хотела спилить, но никак не могла поднять руки и взять пилу.

– Мама!

Фаина вздрогнула и подняла голову, не сразу осознав, что заснула в клетушке штаба, головой прямо на раскрытой амбарной книге, испещрённой мелкими записями. Вчера до поздней ночи, а точнее до раннего утра, она расселяла людей из разбомблённого дома, а потом заполняла графу прописки. Шея затекла, ко лбу пристал листок промокашки, Фаина сняла его двумя пальцами.

– Мама! Ты меня слышишь?

Обмана слуха не было, потому что Капитолина действительно стояла рядом. В сером пальто, чёрном беретике и красном шарфике, который Фаина связала для неё прошлой осенью.

Вскочив, Фаина обняла её за плечи, с душевной болью ощутив какие они стали худенькие:

– Капелька, милая, откуда ты?

Капитолина поцеловала её в щёку:

– Забежала повидать тебя и переодеться. Вчера видела Настю – у них в Эрмитаже уйма работы: консервируют экспонаты. Таскают в подвал песок, чтобы зарывать фарфоровые статуэтки и сервизы. Представляешь, тонны песка – вёдрами! Но Настя молодец – бодрая, не унывает. Сказала, постарается завтра к тебе вырваться. – Она посерьёзнела. – От папы есть вести?

– Нет, – Фаина покачала головой, – как ушёл в июле, так ни строчки. А уже октябрь. Но он точно жив. Если бы он погиб, я бы знала. Почувствовала. Зато Володя пишет. Говорит, у них пока тихо, шутит как обычно. – Она замолчала и отвела взгляд от тревожных глаз Капитолины. – А как твой Тихон?

– Воюет, – Капитолина опустилась на стул и подпёрла голову кулаком, – я ужасно боюсь за него. Он такой бесшабашный. Помнишь, как он спускался с крыши по верёвке? Ты чуть примус не опрокинула, когда он впрыгнул в окно кухни. Тётя Акулина тогда отодрала его веником, а он нарочно орал во всё горло и хохотал…

Фаина улыбнулась:

– Он уже тогда старался привлечь твоё внимание.

– Кстати, – Капитолина обвела рукой тесное пространство, наскоро переделанное из бывшей дворницкой, – почему ты здесь, да ещё с домовыми книгами? Я тебя с трудом разыскала. Хоть бы записку нам оставила.

– Не догадалась насчёт записки. Очень замоталась в последнее время, буквально не присесть, – извиняющимся тоном сказала Фаина. – Дело в том, что наш дом теперь называется объект, а я начальник штаба объекта. Так сложилось, что больше некому. Кто больной, кто старый, кто эвакуировался, да и женщин с детьми много.

– Мама, ты всегда себя не жалела! Мы тобой гордимся. – Капитолина погладила её руку. Фаина смутилась:

– Не преувеличивай, все делают сколько могут. Вот Полина Беседина из шестой квартиры вторые сутки на крыше дежурит, а женщины из первой парадной всю ночь таскали на чердак воду – тушить зажигалки, а у них, между прочим, малыши за юбку цепляются.

– И нормы выдачи хлеба опять понизили, – со вздохом сообщила Капитолина. – Рабочим четыреста граммов, а остальным двести. У нас работницы на фабрике начали падать в голодные обмороки. Шьют-шьют, а потом то одна, то другая – хлоп под стол. Полежат немного, придут в себя и снова за работу. – Она вдруг оживилась. – А я к тебе с гостинцем! Вот, возьми, – Капитолина протянула свёрнутый из бумаги кулёк, откуда выглядывал уголок печенья. – Нам на фабрике выдавали, а я печенье не люблю, ты же знаешь!

Фаина почувствовала, что сейчас заплачет. Она вдруг вспомнила, как сама, полуголодная, отдавала последнее Капитолине, а теперь они поменялись местами. Хороших детей она вырастила.

Фаина подошла к буржуйке и сунула в топку несколько щепок – дрова приходилось беречь. От печенья она отказалась наотрез, но Капитолина тоже умела настоять на своём, и они разделили три печеньки поровну, по полторы штуки каждой.

Если есть по крошечке, то можно растянуть очень надолго. Запивали чуть тёплым кипятком из старого чайника и молчали. Фаина подумала, что и во время горя бывают минуты счастья, когда сидишь рядом со своим ребёнком и видишь, что она жива и здорова и можно положить руку на её руку и в знак любви тихонько сжать пальцы, потому что слова прозвучат напыщенно и смятенно, а молчание в минуту душевной близости – то золото, что блестит в памяти до самого смертного часа.

Их молчаливую беседу прервал стук в дверь, и длинноногая девчушка лет четырнадцати быстро затараторила:

– Фаина Михайловна, девочки спрашивают, где в бомбоубежище положить одеяла. Мы по квартирам насобирали. И ещё книжки для детей. Мы с ребятами свои принесли, нам уже не надо, мы ведь взрослые, правда, Фаина Михайловна?

– Правда, Наташенька, спасибо тебе.

– Все воюют, даже дети, – с обидой в голосе заметила Капитолина, – одна я бумажки перебираю и заявки пишу. Не могу я так, стыдно в глаза людям смотреть. Но вообще-то у меня сегодня дежурство, так что я побежала.

«Уйдёт она в армию, как пить дать уйдёт», – с гнетущей тревогой подумала Фаина, глядя, как Капитолина спешит через двор под арку, и крестила её в спину, пока та не скрылась за поворотом.

Потом Фаину закрутил вихрь неотложных дел, потому что вверенный ей объект был сложный: контора вторсырья, домовая библиотека, в бывшем детском саду – он съехал лет десять назад – курсы парикмахеров, да несколько сот жильцов, к которым что ни день, то прибавляются беженцы. И всех надо обустроить, прописать, вести учёт, организовать дружину самообороны, наладить работу обогревательного пункта, проследить за порядком в бомбоубежище, а ещё обеспечить бригаду самозащиты песком, водой, противопожарным инвентарём и обязательно выбить для дежурных ватники и валенки, иначе они не смогут выстоять смену на холодной крыше дома.

* * *

С вечера зарядила снежная морось, смешанная с холодным ветром, и Капитолина решила, что это хорошо, даже отлично, потому что серая завеса тумана скрывала город получше всякой маскировки, наподобие той, что натянули на шпиль Петропавловского собора. Если бы ей раньше сказали, что самая прекрасная погода та, при которой ни зги не видно, она бы удивилась, а сейчас сидит на крыше, смотрит в пасмурное небо и радуется осадкам в виде мокрого снега. Наверняка из-за нелётной погоды и у Тихоны передышка. А если нет? Вдруг он полетит в условиях плохой видимости?

Капитолина постаралась отбросить нарастающую тревогу и несколько раз повторила имя мужа, ощущая его на губах словно поцелуй. Да нет, с Тихоном ничего не должно случиться. Нельзя притягивать плохие мысли, надо думать о будущем, например о том, что после войны у них будет четверо детей – две девочки и два мальчика. Нет, лучше три девочки и один мальчик, с девочками спокойнее. Хотя для трёх девочек надо слишком много нарядов, кроме того, они вертушки и хохотушки. Всё-таки лучше поровну.

Странно, но оказалось, что война порождает не только ненависть, но и любовь, когда вдруг понимаешь, насколько драгоценна каждая секунда с родными людьми. Ведь всё может перемениться в один момент, и от осознания прошедшего счастья захочется закричать на весь белый свет: любите друг друга, щадите друг друга, уступайте друг другу – живите настоящим и цените его, как драгоценное миро, чудом пролитое с небес на землю.

Капитолина поправила капюшон дождевика и посмотрела на напарницу – технолога Ларису в точно таком же дождевике, похожую на сказочного гнома. Фабрика шила шинели и гимнастёрки круглосуточно, поэтому Лариса, опустив голову на колени, тихо дремала на скамеечке у слухового окна. От сырости скат крыши опасно скользил под ногами. Осторожными шагами Капитолина перебралась поближе к центру и присела на край ящика с песком. Несмотря на промозглый холод, дышалось легко и свободно. Откуда-то со стороны Коломны ветер доносил лёгкий запах гари. Сверху нагромождение крыш с первого взгляда казалось хаотичным: высокие, низкие, покатые, изломанные крыши с башенками и крыши-каре дворов-колодцев. Отсюда хорошо просматривался купол Исаакиевского собора. На днях верхолазы стали закрашивать его серой краской под стать ленинградскому небу. Плавной линией окантовывала мостовую речка Мойка. В ясную погоду через Зелёный мост на Невском проспекте видно знаменитый дом на набережной Мойки 12, откуда проводили в последний путь Александра Сергеевича Пушкина.

К середине ночи тучи разнесло и в чёрной полосе неба закачался бледно-лимонный диск луны.

«Сейчас начнётся», – с тоской подумала Капитолина. И точно – не прошло и получаса, как с Выборгской стороны послышался далёкий гул самолётов, который становился всё громче и громче, пока его не перекрыл резкий звук ревуна воздушной тревоги.

* * *

Чтобы пожарная каска не сползала с головы, Настя по-бабьи повязала вниз вязаный платок и удивилась, как это она раньше не догадалась заменить беретку на такой удобный головной убор, как русский платок. Мама давно говорила: возьми, Настя, платок, возьми платок. Зря не послушалась – мама всегда права. На ногах огромные валенки, на плечах толстая фуфайка с подвёрнутыми рукавами, в руках щипцы для тушения зажигалок. Чтобы зажигалка не успела учинить пожар, её надо быстро схватить и сунуть в ведро или в песок, иначе беда. При каждом налёте сотрудники Эрмитажа, даже те, кто имел право на отдых, поднимались по тревоге, готовые в любую секунду броситься на защиту вверенных им сокровищ.

Любое оружие со временем превращается в хлам, а то, что сберегалось здесь, принадлежит вечности.

Дальнобойная артиллерия обстреливала Ленинград днём и вечером, ночью бомбили. Немецкие войска стояли в шести километрах от Кировского завода и в четырнадцати километрах от Эрмитажа! Когда мама работала на Кировском, они с папой и Капой много раз проходили этот маршрут пешком в один конец и возвращались домой на трамвае, чуть утомлённые путешествием, но радостные и возбуждённые. По пути случалось столько интересного, и кроме того, папа обязательно покупал грушевое ситро с восхитительно шипучими пузырьками в стеклянном стакане.

В первые дни войны на Дворцовой площади подразделения ополченцев проходили ускоренный курс штыкового боя, метания гранат, борьбы с вражескими танками, и по всему Эрмитажу сквозь приоткрытые форточки доносились топот марширующих взводов и резкие команды ротных. Изредка позволяя себе разогнуться от упаковки, Настя видела в строю седых мужчин и совсем мальчиков с наивными детскими лицами. Папа тоже был там, на площади, среди ополченцев, и ей хотелось изо всех сил закричать: «Папочка, родной, любимый, пожалуйста, не уходи, останься! Как же мы без тебя?!» – и биться, биться о стекло, как муха, пока не оторвутся крылья.

С вечера погода укутала город туманами и моросью, поэтому налётов не ожидалось, но к двум часам ночи небо расчистилось, высветив фонарём луны резиновую тушу аэростата на стрелке Васильевского острова и сгоревший остов американских горок в Александровском парке на Петроградской стороне.

Сначала Настя услышала низкий однотонный гул нескольких самолётов, и сразу кругом поднялась заполошная стрельба зениток. Скрещиваясь и разбегаясь, по небу зашарили лучи прожектора, но гул не стихал, нарастая волной низкого звука. Иглой взлетел вверх и белым сполохом повис в вышине осветительный снаряд.

– Летят, летят, гады! – закричала Настина напарница кладовщица Маруся. Она воинственно погрозила кулаком в небо и положила ладонь на топорик за поясом. Настя услышала знакомое дребезжание бомбы, крыша вздрогнула и заскользила под подошвами валенок. Успев зацепиться за трубу, Настя увидела дым со стороны улицы Халтурина[59]59
  В 1918 году улица Миллионная была переименована в честь народовольца Степана Халтурина. Ныне носит историческое название.


[Закрыть]и поняла, что на этот раз бомба пролетела мимо Эрмитажа.

– В дом попала, – выкрикнула Маруся, – сейчас по нам отбомбится! Держись крепче!

Но взрывов не последовало – наверное, закончились бомбы. Настя взглянула в сторону разбомблённого дома и похолодела, потому что из дымного марева пунктирной линией взлетела вверх зелёная цепочка и рассыпалась над аркой Зимней канавки.

– Ракетчики, на нас наводят! – сама не своя взвизгнула Маруся. – Ты видела? Видела?

Настя сорвалась с места и побежала к выходу с чердака. Валенки хлюпали и сваливались с ног. Она их скинула и понеслась дальше в одних чулках, перепрыгивая через две ступени. У служебного выхода дежурила Анфиса Петровна из библиотеки.

– Куда? Настя!

– Там сигнальщик!

Она заметалась возле замка, отомкнула его торопливыми руками и вылетела на ледяную мостовую, покрытую рыхлым слоем снега. На набережной пусто. Не переводя дыхания, Настя свернула направо к Зимней канавке, которая выводит на Халтурина. По стенам Эрмитажа и по гранитному парапету канавки скользили неясные тени от вспышек прожекторов. Настя прижалась к стене и осмотрелась кругом. Перегораживая один из проходов, громоздилась баррикада из мешков с песком. Чтобы не выдать себя, она стала двигаться боком под прикрытием тёмных стен. Если ракетчик прячется, то только там. Хотя ноги моментально стали мокрыми, ей было жарко, и каска, несмотря на платок, сползала на глаза. Где-то неподалёку грянул разрыв снаряда, и снова взлетела вверх зелёная цепочка. Не помня себя, Настя закричала:

– Нет! Не смей.

От быстрого бега и истощения сердце неистово заколотилось, шум в ушах стал нарастать, пока не превратился в противный резкий писк, заполнивший всю голову. Ей показалось, что впереди за завесой тумана шевельнулся человек, и она устремилось туда, пока кто-то не схватил её за плечи.

– Ракетчика, ракетчика поймали! – совсем близко раздались голоса, и словно из-под земли у Зимней канавки показалось много людей, а сама Настя стояла лицом к лицу с мужчиной в милицейской форме, и он крепко держал её за руки. Она сделала попытку вырваться, но добилась только того, что хватка стала жёстче. От внезапно возникшей темноты глаза ослепли. Настя не сразу сообразила, что на глаза опустился козырёк каски. Она не могла её поправить, потому что милиционер сжимал локти, и отчаянно затрясла головой: