Текст книги "Многая лета"

Пасха! Пасха! Пасха! – на все голоса, на все лады заливались птицы.

Пасха! Пасха! Пасха! – хрустел осколками лёд на Неве.

Пасха! Пасха! Пасха! – звенели трамваи, разгоняя с рельсов зазевавшихся прохожих и мальчишек-озорников.

– Скоро Пасха, – деловито сообщила Фаине Катерина, когда они вышли на улицу после смены. – Что думаешь делать?

– Как что? – растерялась Фаина. – Пойду к заутрене.

Под пристальным взглядом Катерины она запнулась, понимая, что от неё ждали совсем иных слов. Но врать не получалось. И без того время вынуждает то молчать, то отводить глаза в сторону, то прикидываться, что не понимает, о чём речь.

Катерина цепко взяла её за рукав и с прищуром отчеканила:

– А ещё комсомолка! Не думала я, что ты такая несознательная.

Убыстряя шаг, поток рабочих тёк к проходной. Привстав на цыпочки, Катерина подняла руку и помахала высокому пареньку с волнистым чубом.

– Петя! Товарищ Увалов, подожди меня! – Она повернулась к Фаине и пронзила её взглядом. – Эх ты! Мы антирелигиозную агитацию ведём, а ты в церковь шастаешь! Позор тебе, товарищ Усольцева. Если не исправишься, придётся ставить вопрос на собрании.

Лёгкой походкой Катерина побежала вперёд, и скоро её косынка уже мелькала за заводскими воротами. Фаина сгорбилась, и ожидание пасхальной радости вдруг стёрлось и потускнело, словно свечу затушили.

И будете ненавидимы всеми за имя Мое[41]41
  Мф. 10, 22.


[Закрыть], – вспыхнули и зазвучали в памяти слова Евангелия от Матфея. Но там была ещё одна фраза. Фаина посмотрела в небо, располосованное лучами заката, и со спокойной уверенностью произнесла её вслух:

– Претерпевший же до конца спасется[42]42
  Мф. 24, 13.


[Закрыть].

* * *

Днём, победно тарахтя и выплёвывая из трубы струю чёрного дыма, по заводу проехал первый трактор «Фордзон-Путиловец». Серый корпус, под который запрятали двадцать лошадиных сил, дрожал от натуги, словно бы замкнутые внутри лошади брыкались и пытались вырваться на свободу. Огромные колёса нещадно подминали под себя землю, и со стороны казалось, что идёт не машина, сотворённая человеческим разумом, а бьёт крылами сказочный Змей-Горыныч, готовый вот-вот дыхнуть в небо столбом искр и огня.

– Едет, едет! – перелётной птицей полетело по толпе заводчан, что высыпали из цехов на улицу. Люди пели, смеялись, хлопали в ладоши. Катерина, сорвав с шеи платок, вскочила на груду ящиков с песком и замахала, как маленьким алым стягом:

– Первый пошёл!

Всеобщее ликование вихрем пронеслось по корпусам, втягивая в свой водоворот всех сопричастных, начиная от чернорабочих и заканчивая высоким начальством.

– Товарищи! – напрягая голос, закричал парторг завода. Взобравшись на подножку трактора, он шалыми глазами обвёл толпу, хотел что-то сказать, но вместо этого подкинул к небу кепку и заорал: – Ура!!! Наша взяла!

– Ура! – вместе со всеми кричала Фаина, позабыв, что вчера её исключили из комсомола, как несознательный элемент, заражённый религиозным дурманом.

С обвинением выступал комсорг литейного цеха Петя Увалов – красивый и стройный парень с пшеничной волной светло-русых волос. Говоря, он то и дело постукивал ладонью по столику, покрытому красной скатертью, словно бы его руки ещё не успели натрудиться за смену и снова хотят к станку.

– Церковь есть орудие капиталистов и помещиков в деле порабощения рабочего класса, и мы, комсомольцы, под руководством партии должны вести с ней непримиримую борьбу. И вот что мы узнаём, товарищи? – Привстав со стула, он обвёл глазами собравшихся.

– Что? – весело пробасил Васёк из слесарного. Он слыл отменным задирой и гармонистом.

– А то, товарищ Вася, что комсомолка из земледелки, Фаина Усольцева, отправляет религиозные обряды и играет на руку попам и врагам советской власти.

– Ну и что с того? Она отлично работает. Норму выполняет! – закричал кто-то из задних рядов. – Моя мамаша тоже яйца красила.

Призывая к порядку, Увалов позвонил в колокольчик на деревянной ручке и сурово нахмурился:

– Мамаши ваши беспартийные. А Усольцева – член Коммунистического союза молодёжи. Вдумайтесь в эти священные слова, товарищи!

– Файка, иди скажи, что больше не будешь, – забубнила в ухо Верушка Коржакова, товарка по земледельческому цеху, – а наши девчонки за тебя поручатся.

– Иди, иди, Файка, – понеслось к ней со всех сторон. Чьи-то руки вытолкали её к столику.

– Говори, говори, Файка, не отмалчивайся.

– Мне нечего ответить. – Фаина встала. – Я люблю Россию и вас всех люблю. – Она посмотрела на товарищей, заметив, как под её взглядом опускаются головы. Лишь Катерина не отвела глаза, только губы покрепче сжала. – Но я верю в Бога и не хочу отказываться от своей веры. – Она глубоко вздохнула, внезапно поняв, что страх улетучился и душа стала свободной и лёгкой, будто сотканной из пушистого облака. Ещё вспомнился сундук с иконами в тайной комнате и потемневшие от горя лики святых.

«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят», – подумала она про себя, удивляясь своему хладнокровию.

За её исключение из комсомола руки поднимались неохотно, с большой задержкой. Выпрямившись во весь рост, Увалов пробежал глазами по рядам и подвёл итог:

– Единогласно.

Фаина шла к выходу под угрюмое молчание комсомольцев, ловила то сочувствующие взгляды, то осуждающие, и ещё не до конца осознавала, что несколько минут назад скинула с себя ненужное ярмо, из-за которого была вынуждена барахтаться в постоянной лжи. В том, что сейчас осталось на комсомольском собрании, не было её Господом, Которому можно уткнуться в колени и по-детски воскликнуть: «Отче, помоги! Спаси мою душу грешную!» И твёрдо знать, что Он тебя слышит.

В голову стукнула нетерпеливая мысль дождаться конца смены и рассказать обо всём Глебу. Он и рассудит, и поддержит– рядом с ним не страшна никакая житейская буря. Фаина представила, как он усмехнётся уголком рта и скажет что-то такое, от чего на сердце станет тепло и светло. Но вчера Глеб не пришёл встречать к проходной. Сегодня она тоже тщетно высматривала его на остановке. И на следующий день его не было. Фаина ехала в трамвае и не замечала улиц. Заболел? Решил прекратить отношения? Занят срочной работой? Тревога за Глеба отодвинула в сторону другие волнения, и исключение из комсомола окончательно исчезло из Фаининого списка насущных мыслей.

* * *

Выйдя из дверей Петросовета, Ольга Петровна прислонилась к стволу дерева и в последний раз посмотрела на окно своего бывшего кабинета. С сегодняшнего дня там другая хозяйка – молодая, вертлявая и наглая. Та, что с придыханием громила Ольгу Петровну на чистке рядов от чуждых элементов. Зал слушал, молчал и изредка взрывался аплодисментами в поддержку линии партии и правительства. Сквозь запотевшие очки Ольга Петровна расплывчато видела почерневшее лицо Кожухова. Притулившись с краю президиума, Кожухов неловко горбился и постоянно потирал переносицу, словно при приступе удушья. От его гробового молчания всем становилось ясно, что дни Савелия также сочтены и не сегодня-завтра из Москвы поступит приказ о его отстранении от дел. Ольга Петровна не сомневалась, что пропавшие записи Кожухова в данный момент находятся в НКВД[43]43
  НКВД – Народный комиссариат внутренних дел.


[Закрыть], где трудолюбивые следователи уже составили обвинение, которое будет вот-вот предъявлено.

Недавно отбушевали первомайские праздники, и тёплый ветерок играл нежной зелёной листвой, горьковато пахнущей почками. Неподалёку от сквера слышались женские голоса, их перебивали детский смех и неразборчивый густой голос мужчины. Пожилая дама вела на поводке толстую колченогую собачку в попонке. Извозчик, привстав на облучке, высматривал пассажиров. Здания в закатном солнце казались нежно-розовыми пряниками, и сам город был умытый, чистенький и приветливый, словно бурные годы революции пронеслись мимо, едва задев его чёрным крылом печали.

Чувствуя слабость в ногах, Ольга Петровна оторвалась от опоры и пошла вдоль улицы. Здесь, на улице, она была среди людей, и если идти быстрым шагом, то можно попытаться отвлечься и привести мысли в порядок. Домой не хотелось. Её давил страх остаться одной в четырёх стенах и потерянно бродить из комнаты в комнату, ожидая резкого звонка в дверь и коротких слов об аресте. Потом тюрьма и неизвестность. Куда лучше выстрел в упор и больше никаких треволнений.

За горькими мыслями Ольга Петровна не заметила, как оказалась на набережной Невы. Волны катились неспешно, с лёгким хлюпаньем ударяясь о гранит береговой линии. В голубоватой дымке летел ввысь золотой шпиль Петропавловского собора. Некстати вспомнилось, что в январе девятнадцатого в Петропавловской крепости расстреляли четырёх великих князей. По достоверным слухам, великий князь Николай Михайлович до последней минуты держал на коленях своего любимого кота, а Дмитрий Константинович громко молился о спасении душ своих палачей. Помнится, узнав о казни, Савелий Кожухов с пафосом бросил: «Великая революция требует великих жертв». И она с ним согласилась, кивнула головой, вроде бы даже улыбнулась, а не закричала от страха перед монстром, пожирающим судьбы и души, среди которых вскоре окажется и её собственная.

«Я бы смогла молиться за палачей? – спросила себя Ольга Петровна и после недолгой паузы ответила: – Конечно, нет. Такое всепрощение может дать лишь глубокая вера, та, что делает человека истинно свободным, ибо вверяет судьбу в надёжные и любящие длани Всевышнего. Но у меня в груди пусто. Ни веры нет, ни надежды, да и любви, пожалуй, не осталось».

Ольга Петровна скривила губы в усмешке – уж очень извращённым и затёртым стало нынче понятие о свободе, в которое коммунистическая мораль вкладывала совершенно иной смысл. Сотни тысяч казнённых, миллионы погибших от голода и холода, доведение страны до крайнего предела ужаса и медленное, как после чёрной оспы, возвращение вспять. Только вот болячки на теле уже никогда не зарастут, навсегда оставшись безобразными рыхлыми отметинами.

Она оперлась о чугунные перила и посмотрела в свинцово-серую воду с прожилками ряски. От реки тянуло сыростью и холодом. На рыбных баржах у причала мужики перегружали в ящики трепещущее серебро рыбы с острым запахом огурцов – корюшка пошла. Скоро сюда потянутся хозяйки с кошёлками, и на сковородках появится скворчащая золотистая жарёха из нежного мяса и хрустких плавников.

За спиной раздалась весёлая возня, и высокий девичий голос закричал:

– Юрка, поймай меня!

– Поймаю – не отпущу! – подхватил ломкий юношеский басок.

Отшатнувшись в сторону, Ольга Петровна прошла мимо парочки влюблённых. Похоже, девушка далеко не убежала, потому что сейчас сидела на парапете и болтала ногами. Парень бережно поддерживал её за талию. Ольга Петровна взглянула на часы, хотя сейчас время перестало иметь значение – какая разница, куда бегут стрелки, если некуда и незачем спешить?

– Юрка, посмотри, как прекрасно вокруг! Какие мы счастливые! – догнал её девичий смех.

Ольга Петровна вздрогнула, словно от пощёчины. Когда-то и она была счастлива до головокружения, а потом сама, своими собственными руками разрушила семью и отказалась от ребёнка. Подумав о Капитолине, Ольга Петровна обмерла от мысли, что при её аресте обязательно поднимут личное дело, узнают о дочери, всплывёт адрес Фаины. Что тогда ждёт их с Капитолиной? Фаину – неизбежные допросы и возможно, заключение, а Капитолину – детский дом.

Она постояла в нерешительности, раздумывая, что предпринять: то ли бежать предупреждать Фаину, то ли оставить всё на авось – вдруг тревога окажется ложной и власти про неё попросту забудут. Дрожащими пальцами Ольга Петровна прикоснулась ко лбу.

– Гражданочка, вам плохо? – Она и не заметила, как подошли и встали рядом два красноармейца. Оба статные, синеглазые. – Вам помочь?

– Нет, нет. Спасибо. Мне невозможно помочь.

Зачем она это сказала? Наверное, чтобы убедиться, что пока в состоянии связно разговаривать. Спонтанное решение пришло под гудок автомобиля, разгонявшего пешеходов на мостовой, и внезапно мир вокруг приобрёл хрустальную ясность капли росы на глянцевом листе ландыша.

* * *

Смахнув пот со лба, Фаина зачерпнула горсть земли и бросила на дно следующей формы. Она выгоняла вторую норму, а руки всё не успокаивались и трудились, стараясь оттеснить из груди нарастающую тревогу за Глеба. Он не показывался уже третий день, и если сегодня снова не появится у проходной, то значит, случилось что-то очень плохое.

Её мысли гуляли так далеко, что она не сразу заметила, как рядом встала Екатерина и негромко произнесла несколько слов. Фаина подняла на неё глаза:

– Что ты сказала? Я не расслышала.

– Ты, Фаина, не держи на меня зла. – Щёки Катерины густо запунцовели. – Хотя ты и передовица, но отсталая. Тебе до комсомола ещё дорасти надо.

Фаина воткнула в середину формы железный штырь и мелкими толчками стала уплотнять землю под круговорот одних и тех же тревожных мыслей.

«Если бы у Глеба была другая женщина, он бы сказал, не стал скрывать. А если заболел? Кто поможет? Рядом с ним только старая Поликарповна.

Вдруг арест? Он показал, где ключ, и сказал, что тогда я стану хранительницей икон. Только бы не арест, Господи! Только бы не арест!»

– Файка, ты меня слышишь, Файка?

– Да, слышу.

Руки отодвинули готовую форму и придвинули следующую.

В последнюю встречу Глеб выглядел усталым и грустным. Может, вправду заболел? Мечется сейчас в жару, слабый, несчастный, голодный.

– Файка, а Файка, что ты думаешь про комсомол?

– Я про него вообще не думаю.

Катерина так резко выпрямилась, что Фаина отпрянула в сторону. Её тёмные глаза-сливины стали круглыми:

– Ах, вот ты как! Я к тебе со всей душой, хочу предложить взять над тобой шефство, а ты… а ты… – Кусая губы, Катерина старалась подобрать слова.

Фаина подняла чугунную ступку и склонилась над формой.

Только бы не арест. Она вспомнила потемневший от старости лик святителя Николая и начала мысленно произносить слова молитвы. Если верить круглым часам на заводоуправлении, то до конца смены оставалось ещё долгих двадцать минут. Господи, сделай так, чтобы Глеб меня встретил!

Но Глеб опять не показывался. Фаина высматривала его до боли в глазах, медлила у трамвая, пропускала вперёд пассажиров, отчаянно надеясь, что он задержался и спрыгнет с подножки встречного вагона. Но всё было тщетно.

Домой она примчалась сама не своя. Капитолина сидела на диване, укачивала куклу и ела пирожок. На столе возвышалась груда других пирожков с зажаристой корочкой и стояла бутылка молока.

Увидев Фаину, Капитолина раскинула руки и бросилась обниматься:

– Мама, мама, к нам в гости приходила бабушка.

– Какая бабушка, Капелька? Она сказала, откуда пришла?

Она расспрашивала, понимая, что услышит про Ольгу Петровну, и боялась это услышать.

Капитолина откусила пирожок и с набитым ртом промычала:

– Помнишь, та, что была у дяди Глеба.

– У дяди Глеба, – онемевшими губами повторила Фаина. – Поликарповна?

– Точно. Она так и сказала – «я Матрёна Поликарповна».

– А ещё что она сказала? Отвечай, не молчи.

Капитолина шумно проглотила остатки пирожка и посмотрела на куклу, словно ожидая от неё подсказки.

– Ещё она просила передать, что дядя Глеб в ДПЗ.

Капитолина не поняла, отчего у мамы изменилось лицо и кожа стала изжелта-белой, как у той соседки, что лежала в гробу посреди двора, а другие соседи подходили к ней медленной чередой и осторожно прикасались к белому покрывалу поверх сложенных рук. Мама тогда сказала проходить мимо и не смотреть, но Капитолина всё равно успела заметить заострившийся соседкин нос и бумажную полоску на лбу.

Испугавшись за маму, Капитолина приготовилась заплакать, но мама погладила её по голове и спокойно сказала:

– Сейчас будем ужинать.

– А я уже поужинала. Бабушка Поликарповна разрешила не ждать тебя. Я съела один пирожок с морковкой и один с картошкой, а ещё есть с капустой и с рыбой. Ты какой хочешь?

– С рыбой, – ответила Фаина первое, что пришло в голову.

– С рыбой треугольные, а с капустой круглые.

Покопавшись на блюде с пирожками, Капитолина протянула аккуратный конвертик с волнистым краем:

– Самый толстый для тебя выбрала.

– Спасибо.

Вкуса Фаина не чувствовала. Значит ДПЗ. Печально знаменитая Шпалерка – тюрьма на Шпалерной улице. В народе название Дома предварительного заключения переиначили как Домой Пойти Забудь. И оттуда действительно не возвращались.

* * *

Трое ОГПУшников вошли во двор, когда Глеб сгибал по краям лист жести. Он сразу понял, что явились по его душу, которая вполне возможно вскоре отправится на небеса. Но руки не дрогнули и голос не подвёл.

– Гражданин Сабуров?

– Да, я.

– Вы арестованы именем трудового народа.

Глебу стало даже смешно: а он, значит, не трудовой народ. Не торопясь, он достучал молотком до края загиба и только после этого выпрямился:

– Я могу сменить одежду?

– И так сойдёт, – сказал молоденький сотрудник с нежной щёточкой пшеничных усов на верхней губе.

Глеб не стал спорить, благо привык работать в кожаном фартуке. Спокойно снял его и повесил на крючок в мастерской, взамен накинув на плечи потёртую куртку на стёганом ватине.

– Пошевеливайся, контра, не тяни кота за хвост, – поторопил ОГПУшник со шрамом во всю щёку. Рваным краем шрам затронул губу, поэтому он слегка пришепётывал.

Кивком головы сотрудник указал на мастерскую, и один из группы, прежде стоявший в стороне, ужом юркнул внутрь.

Глеб слышал, как взвизгнули дверцы печурок, со скрежетом грохнули листы жести в углу, потом хлопнула дверь и затопотали шаги по лестнице, где стоял шкаф, прикрывающий дверь в каморку с иконами. Глеб внутренне напрягся, потому что единственное беспокойство от обыска – это сохранность икон. Впрочем, иконы чекисты скорее всего не тронут – для коммунаров они представляют интерес лишь в виде растопки или мишеней для тренировки в стрельбе, а недозволенной литературы в доме нет, равно как и компрометирующих записей. Хотя для того чтобы пустить пулю в лоб, новой власти не нужен повод, достаточно сомнительного происхождения банкирского сынка или прекрасного образования, полученного в буржуйской Сорбонне во времена оные.

Посланный на обыск вернулся примерно через двадцать минут и отрицательно развёл руками – ничего, мол, не нашёл. Хотя, карман его галифе заметно оттопыривался, Глеб не представлял, что в его доме имеет ценность. Разве что матушкины чашки да ещё золотые часы с тремя крышками и репетиром.

Удар кулаком в спину развернул его лицом к калитке. Глеб бросил на свои владения прощальный взгляд, с острой тоской подумав, что был счастлив именно здесь, и даже если бы представилась возможность оказаться за тысячи вёрст отсюда, всё равно выбрал бы Петроград с его ледяными ветрами и Фаиной, которая теперь остаётся совсем одна. Больше всего его терзала мысль, что он не успел рассказать Фаине о том, как замирает сердце при звуках её голоса, о том, какую нежность вызывает прядка волос на её виске, и о том, что цвет её глаз похож на тонкий лёд на Неве, под которым скрывается бездонная синева небес.

Его повели за угол дома, где стоял грузовик с четырьмя красноармейцами по углам кузова.

– Взбирайся, да не вздумай бежать, пристрелим без жалости.

Он и не думал – знал, что бесполезно, да и не хотелось метаться по углам, подобно загнанному зверю на псовой охоте – никогда не понимал подобной забавы, от души сочувствуя несчастному животному, которого травит стая собак.

Кроме троих его конвоиров в кузове сидели ещё четверо красноармейцев с пулемётом и два арестанта с посеревшими лицами.

«Неужели и я выгляжу таким потерянным?» – подумал Глеб.

Несмотря на начало лета, один из мужчин был одет по-осеннему тепло и добротно. При виде Глеба он слегка приподнял шляпу-котелок, здороваясь с товарищем по несчастью. Другой безучастно смотрел вперёд, и его плечи мелко дрожали то ли от прохладного ветра, то ли от страха перед будущим.

– Мне кажется, нас везут в Петрожид, – негромко сказал мужчина в котелке. – Как думаете?

Под суровым взглядом одного из конвоиров он замолчал, а Глеб попытался угадать, куда же действительно лежит путь – дорожка, возможно, последняя. Когда машина затормозила на перекрёстке Литейного проспекта, безучастный арестованный словно очнулся и посиневшими губами пробормотал:

– Нет, господа, как вы не понимаете? Нас везут не в Петрожид и не в Кресты, а сразу на расстрел, иначе зачем пулемёт.

И к Петрожиду – бывшему Петроградскому женскому исправительному дому, и к Крестам– тюрьме на Выборгской стороне города, и к ДПЗ на Шпалерной можно проехать по Литейному проспекту. Машина свернула на Шпалерную и остановилась возле железных ворот. Значит – ДПЗ.

На дверях камеры номер четырнадцать висела старинная табличка, указывающая, что камера рассчитана на десять человек. Глеб оказался в ней шестьдесят пятым. Ошарашенным взором он осмотрел нечто вроде огромной лестницы с широченными ступенями, что террасами поднималась до самого потолка, сужаясь от этажа к этажу. На каждой из террас сидели и лежали вповалку люди, по большей части в одних кальсонах и рубашках. От скученности тел в камере стояла страшная жара и духота. В нос ударил тяжёлый запах немытых тел и нечистот.

Обросший щетиной мужик с беззубым ртом ткнул пальцем на верхний ярус нар:

– Тебе, паря, на чердак. Новеньким там место.

Спорить смысла не имело. Взбираясь вверх едва ли не по головам, Глеб втиснулся между тщедушным пареньком с цыплячьей шеей и беспрерывно кашляющим стариком в драной кацавейке без рукавов. Вследствие тесноты все лежали на одном боку и переворачивались одновременно. У высокого Глеба моментально затекли ноги, потому что их приходилось неловко вытягивать так, что ступни свисали с полатей. Сесть на край было можно, и несколько часов Глеб провёл, глядя в окно, забранное толстой решёткой. Тюремные корпуса располагались в каре, образовывая внутренний дворик, поэтому напротив виднелась точно такая же стена с зарешеченными окнами.

– Замкнутый круг, не правда ли? – заметил мужчина с нижнего яруса.

Глеб согласно кивнул головой, но отвечать не стал, потому что разговаривать не хотелось. Он всегда вначале переживал ситуацию молча, словно жернова в душе ворочал, и лишь потом, когда приходил к какому-то решению, мог поделиться своими проблемами, но и то в общих чертах.

Ближе к вечеру дверь камеры с лязгом распахнулась и в рядах заключённых произошло оживление. Из рук в руки стали передавать миски с тюремной баландой грязно-жёлтого цвета. Хотя Глеб с утра ничего не ел, его замутило от одного вида пищи. Усилием воли он заставил себя взять в руки миску. Ячневая каша на воде оказалась настолько жидкой, что он стал прихлёбывать её через край, давясь осклизшей жижей во рту. Кто-то из сокамерников ел стоя, жадно чавкая и давясь, кто-то черпал ложкой аккуратно и бережно, словно за обеденным столом на званом ужине. Высокий худой старик на третьем ярусе, прежде чем начать есть, перекрестил миску. Он показался Глебу смутно знакомым. Отец Пётр из Покровской церкви, откуда он спасал иконы? Да нет, не может быть седой старик со впалыми щеками и трясущейся головой молодым и энергичным отцом Петром. Даже если взять в расчёт время заключения, то преображение получалось слишком разительным.

Впрочем, Глеб был прихожанином другой церкви, потому отца Петра видел несколько раз мельком, правда, знал его запоминающуюся фамилию – Златовратский.

Занять себя делом не представлялось возможным, и Глеб снова забился на своё место, прикрыл глаза и попытался подремать, чтобы скоротать время. Но кратковременное забытьё лишь добавило тяжести сумбурным мыслям, метавшимся в воспалённом мозгу.

Он очнулся от оглушительной тишины в камере и посмотрел вниз. У двери стояли несколько конвоиров и комиссар в синей форме с портупеей.

– Пирогов, Семёнов, Васильев, – будничным голосом выкликал командир. Среди общего безмолвия его слова падали с каменным грохотом, и сразу становилось ясно, что происходит нечто ужасное.

Комиссар заглянул в бумагу:

– Златовратский.

«Отец Пётр! – внутренне ахнул Глеб. – Значит я не ошибся…»

Он не успел додумать свою фразу, потому что кто-то позади него тихо шепнул:

– На расстрел поведут.

Глеб похолодел. Остановившимся взглядом он посмотрел на четверых мужчин, что сгрудились посреди камеры. Ему стало страшно от осознания, что через несколько минут их окровавленные тела будут лежать на земле и они никогда больше не увидят неба и не услышат голосов своих любимых, не возьмут на руки ребёнка, не потреплют по загривку собаку, что ластится возле ног. И заря завтра взойдёт уже без них.

Отец Пётр поклонился сокамерникам:

– Храни вас Бог.

И вдруг с нижнего яруса кто-то отчаянно выкрикнул:

– Батюшка, благословите!

С руками, сложенными ковшиком, к отцу Петру кинулся юноша – почти подросток.

– Батюшка, благословите! – загудел мужской бас.

Заключённые всколыхнулись, пропуская дородного мужчину, обнажённого по пояс.

– Батюшка, благословите! – один за другим кричали люди, выстраиваясь в очередь.

Тянулись руки, склонялись спины. По лицу отца Петра потекли слёзы. Его глаза засияли звёздами, плечи распрямились, и теперь он был уже не сломленный горем старик, а молодой лёгкий батюшка в момент пасхальной радости.

Казалось, что сейчас он возденет вверх большой крест и возликует: «Христос Воскресе!»

– Осади назад! По местам! – краснея от натуги, заорал командир. Но его оттеснили в сторону.

Конвоиры попытались разогнать заключённых прикладами, но в камере было слишком тесно для размаха. Тогда конвоиры схватили отца Петра и потащили его к выходу.

– Стойте! – не помня себя закричал Глеб. Одним махом он соскочил со своего яруса и, наступая куда ни попадя, ринулся вниз. – Отец Пётр, я спас иконы из вашего храма, они не сгорели!

– И Николай Угодник? – сумел прохрипеть отец Пётр под захватом конвоира.

– И Николай Угодник, и Взыскание Погибших, и Казанскую, – скороговоркой перечислял Глеб, боясь, что сейчас отца Петра уведут и он никогда не узнает о сохранённых святынях.

– Слава Богу! – Сбросив с себя руки конвоира, отец Пётр добровольно двинулся к выходу. На его лице расцвела улыбка спокойствия и уверенности. – Расступитесь! Ко Господу иду!

* * *

На работу Фаина не пошла. Рано утром подняла Капитолину, отвела в детский сад и понеслась на Шпалерную. От Свечного переулка до Шпалерки расстояние всего ничего: перекреститься около церкви Владимирской иконы Божьей Матери на проспекте, прости, Господи, Нахимсона[44]44
  Семён Нахимсон – революционный деятель. С 1918 по 1944 год имя Нахимсона носили Владимирский проспект и Владимирская площадь в Ленинграде.


[Закрыть], бывшем Владимирском, пересечь Невский проспект, пройти вдоль Литейного и свернуть направо. Пустынные проходные дворы гулким эхом отзывались на её торопливые шаги. В окнах домов золотыми бликами отсвечивало незакатное солнце белых ночей. Ночью прошёл дождь, и под дуновением ветра вода в лужах дрожала мелкой рябью.

Ближе к Литейному народу стало больше. На Невском, теперь он назывался Проспект 25 Октября, чередой шли трамваи. Фаина вскользь подумала, что Путиловский завод скоро даст гудок к началу работы, а завтра её, возможно, уволят как прогульщицу. Но мысли о себе не занимали, улетучиваясь из головы без следа. Сейчас она не могла ни молиться, ни плакать, ни взывать о помощи – опомнилась лишь за поворотом на Шпалерную, когда в глубине улицы, прямой как стрела, небесной голубизной поднялось каменное кружево Смольного собора.

Железные ворота тюрьмы были закрыты. Фаина бросилась к небольшой дверце проходной, но наткнулась на часового. С непроницаемым выражением лица он полоснул её взглядом, в котором читалось то ли жалость, то ли презрение:

– Здесь стоять не положено, проходите, гражданка.

– Но мне надо узнать. Только узнать. Пропустите!

– Не положено, – часовой нетерпеливо дёрнул подбородком, – приёмные часы с девяти утра. Уходите, не задерживайтесь.

Опустив голову, Фаина пошла вверх по улице. Начинался рабочий день, и навстречу торопились прохожие. Мальчишки-школьники с заливистым хохотом гоняли по мостовой помятую жестяную коробку из-под монпансье. Распахивались витрины магазинов. У подвальчика с вывеской «Ресторан Моравия» толстая старуха голиком на длинной ручке шваркала по каменным ступеням, ведущим вниз. Несколько женщин, не оглядываясь, шли впереди. Шестым чувством Фаина признала в них своих, у которых тоже кто-то под арестом и которые подобно ей кружат вокруг тюрьмы в слепой надежде если не на свидание, то хотя бы на весточку.

Держась на расстоянии, она пошла позади и вскоре вышла на набережную Невы, где колыхалась толпа людей, по большей части женщин. Некоторые были с детьми, один старичок тяжело опирался на костыли. Старуха с трясущейся головой, по виду бывшая барыня, кинула на Фаину безразличный взгляд. «Ожидают открытия проходной», – поняла Фаина.

Она не знала как себя вести и к кому обратиться, поэтому встала чуть поодаль и стала смотреть на тёмно-кирпичную громаду другой тюрьмы – Крестов на противоположном берегу Невы. Ещё никогда она не ощущала себя настолько одинокой и испуганной. Даже когда замерзала на ступенях чужого дома в грозовом семнадцатом.

Сейчас же вокруг не было ничего, кроме смертельного холода. Наверное потому, что страх за любимого гораздо сильнее страха за самоё себя.

Она поёжилась под пристальным взглядом высокой девушки с цыганскими кольцами в ушах. Та была одета в добротную зелёную кофту с рядом мелких пуговок, суконную чёрную юбку и крепкие полусапожки на шнуровке.

В одной руке девушка держала узелок, судя по всему, с провизией, а другой небрежно крутила тугой локон волос, свисающий с виска.

Фаина хотела отвернуться, но девушка внезапно улыбнулась и бросилась к ней, раскинув по сторонам руки:

– Фаина, Файка, не узнаёшь? Это же я, твоя подружка, Дуся Заварзина! Неужели забыла?

Подружка Дуся жила в охотничьей слободе, где они с отцом недолго жили после маминой смерти. Дусину фамилию Фаина не знала, да и в рослой девушке, стоящей рядом, с трудом узнавались черты худенькой круглоносой девочки с цепкими пальцами и вьющимися волосами. Она попыталась улыбнуться, но губы сложились в жалостную гармошку, от которой потянуло в слёзы.

– Но-но-но, не хандри, прорвёмся! – бодро проговорила Дуся. – Ты здесь в первый раз?

– Да, в первый.

– Оно и видно, – Дуся сверкнула золотой фиксой во рту. – Держись меня, товарка, я бывалая, все ходы-выходы знаю. Вон, видишь старичка с костылями?

– Да, вижу.

Фаина посмотрела на деда. Подложив локоть на один из костылей, он невозмутимо тянул самокрутку.

– Пошли к нему. Это наш разводящий.

– Кто? – не поняла Фаина.

Дуся нетерпеливо дёрнула плечом:

– Иди и не спрашивай, потом разберёшься.

Раздвигая толпу плечом, Дуся пробралась к деду:

– Ферапонтыч, слышь, Ферапонтыч!

Дедок моргнул слезящимися глазами:

– Ась?

Дуся сложила ладони рупором и поднесла вплотную к дедову уху. Фаина не слышала, что она шептала, но поняла, что разговор идёт про неё, потому что дедок то и дело поглядывал в её сторону из-под нависших бровей, похожих на клочки серой ваты. Несколько раз он отрицательно качнул головой и наконец сказал: