Текст книги "Многая лета"

– Молодец, товарищ Лядова, толково! – одобрила Октябрина, едва смолки звуки Валиного голоса. – Товарищ Усольцева, у вас есть что добавить по существу дела?

Фаина не сразу поняла, что обращаются к ней, и в растерянности пожала плечами:

– Нет.

– Очень жаль, – губы Октябрины обиженно дрогнули, – я хотела предложить дискуссию.

– Пожалуйста, давайте в следующий раз, – едва не взмолилась Фаина, – мне и так до утра всех дел не переделать.

– На фронтах Гражданской люди сутками не спали и выдюжили, – не замедлила упрекнуть Октябрина, но, видимо, поняла, что перегнула палку, и смягчила тон. – Ладно, товарищи, будем считать, что комсомольская ячейка начала свою работу. На следующем заседании обсудим план дальнейшей работы. А завтра – все на субботник в честь годовщины Октябрьской революции!

* * *

Утром, наспех укладывая волосы, Ольга Петровна вдруг обнаружила, что стала совсем старой. Нет, она и прежде смотрелась в зеркало, но за неимением времени – мельком, вскользь, лишь затем, чтобы отметить, ровно ли лежит воротник или не торчат ли шпильки из причёски. Осторожно, как по акварели, Ольга Петровна провела пальцами вдоль морщинок у губ, заметила сухую кожу у крыльев носа и тусклый взгляд, в котором отражалась вселенская безысходность. Прошли времена горения на работе, и теперь в Петросовет ноги шли как на каторгу. В висках стучала мысль, что если одна партийная чистка обошла её стороной, то не за горами вторая, третья, четвёртая, до тех пор, пока в зале не поднимется лес рук и секретарь заседания буднично подведёт итог:

– Единогласно. Исключить.

Проходя через машинописное бюро, Ольга Петровна спиной чувствовала взгляды машинисток, которые наверняка подсчитывали, как скоро её шаги отзвучат навсегда. Постоянно барахтаться в липком страхе было невыносимо, и всё чаще и чаще Ольга Петровна ловила себя на неотступном желании увидеть Капитолину, словно бы та могла утолить её печали и беспечной улыбкой отогнать от ворот надвигающуюся катастрофу. Да разве дети не есть тот якорь, что держат родителей на земле и не дают сорваться в пропасть безвременья?

Нынче ночью Ольге Петровне снова снилась длинноногая девочка, похожая на кузнечика, с белёсыми косичками на острых плечиках. С тем же курьером, что отвозил посылки для Капитолины, Фаина всегда передавала записку с сообщением, что дочь жива, здорова и весела, несмотря на трудности. В этот раз к записке прилагался рисунок. Ольга Петровна сунула руку в карман юбки и достала тщательно сложенный листок бумаги с рогатой божьей коровкой и корявой подписью «От Капы». С незнакомым доселе умилением она рассматривала рисунок много раз, подолгу вглядываясь в каждую букву, написанную специально для неё. Интересно, как Фаина объяснила, кому предназначен подарок? Тёте? Маме или какому-то случайному знакомому?

Быстрый взгляд в сторону часов подсказал, что внизу уже ждёт машина с водителем. Нехотя Ольга Петровна убрала рисунок в карман и твёрдо решила изыскать свободную минуту и съездить в Свечной переулок повидать дочку. В конце концов, любая мать имеет право на своего ребёнка. Она не виновата, что судьба поставила перед выбором: или-или. Это время выпало такое смутное. Зато благодаря жалованью и усиленному пайку Капитолина всегда была сыта, одета и обута.

В Петросовете привычно трещали пишущие машинки, бегали курьеры, в коридорах толпились какие-то делегации. У кабинета товарища Кожухова ей пришлось протискиваться сквозь группу комсомольцев, бурлящую возбуждённым гомонком.

Ольга Петровна попыталась их утихомирить:

– Не волнуйтесь, товарищи, товарищ Кожухов всех примет.

– Полчаса уже ждём! – недовольно выкрикнул лохматый парень в крестьянской косоворотке.

Она развела руками:

– Имейте терпение, товарищ Кожухов занят важным делом.

– Развели бюрократию, как при царизме, – сердито сказала высокая девушка, – можно подумать, что мы с пустяками пришли. – Она требовательно подошла к Ольге Петровне. – Наша комсомолия сюда за сто вёрст приехала из Старой Ладоги, а вы нам от ворот поворот делаете!

– Всех примем! Обещаю!

Захлопнув за собой дверь кабинета, Ольга Петровна прислонилась спиной к косяку и несколько мгновений простояла столбом, перебирая в уме порядок неотложных дел, коих с каждым днём становилось больше и больше. Взгляд упал на кипу неразобранных бумаг с директивами и большой блокнот для секретной переписки. С некоторых пор Савелий завёл порядок не отдавать некоторые письма в пишбюро, и Ольга Петровна собственноручно набивала текст на «Ундервуде» двумя пальцами. Ничего особенного в частной корреспонденции не содержалось, но всё же каждый раз, когда Савелий надиктовывал очередной текст, Ольга Петровна ощущала некоторую нервозность, словно бы переступала черту запретного круга, за который с неё строго спросится.

Она не могла сказать, что именно её сейчас насторожило. То ли порядок на столе был нарушен, то ли свет из окна падал по-другому. Ольга Петровна сделала шаг вперёд и присмотрелась. Карандаш! Один из карандашей в стаканчике стоял вниз остриём, что в заведённом ей порядке казалось совершенно немыслимым. «Неужели я стала столь рассеянной?» – подумала Ольга Петровна, машинально исправляя досадную оплошность.

За дверью снова поднялся ропот, но на этот раз в кабинет впереди комсомольцев вошёл сам Савелий Кожухов, и свободное пространство тут же заполнилось шумом и суетой.

Сосредоточиться на работе удавалось с трудом. Чтобы сообразить, куда перенаправить документ, Ольге Петровне пришлось перечитать его три раза. Сделав несколько телефонных вызовов, Ольга Петровна разъединилась с коммутатором, повесила трубку на рычажок и прошла к Кожухову, окружённому комсомольцами. Стуча кулаком по колену, он горячо и убедительно ораторствовал:

– Понимаете, товарищи, русская революция есть разящий меч, прорубающий дорогу всемирной революции, которая уже не за горами. Посмотрите, как, глядя на нас, по всему миру рабочий класс поднимается с колен, разрывает цепи и распрямляет спины. Выдюжим мы – и по всему земному шару грянет невиданная буря торжества свободы и воли!

«Удивительно, но даже самые умные и тонкие люди в момент революционной агитации начинают говорить одинаковым фразами, штампованными словно болванки, изготовленные на одной фабрике, – она усмехнулась, – хотя, в сущности, так оно и есть».

Лохматый парень, что требовал немедленного приёма, восторженно внимал Кожухову с приоткрытым ртом. Девушки не сводили с оратора влюблённых глаз, и Ольга Петровна не сомневалась, что любая из них не задумываясь сиганула бы с моста по его приказу.

– Товарищ Кожухов! – Прилюдно она обращалась к нему подчёркнуто официально.

Савелий поднял голову:

– Что-то срочное?

– Да. Мне необходимо отлучиться.

– Добро.

Он снова погрузился в разговор с комсомольцами, а Ольга Петровна едва ли не стремглав понеслась к выходу, чувствуя, что к горлу вот-вот подкатит истерика.

* * *

Землю прохватывало первыми заморозками, и Фаина не на шутку озябла в лёгкой душегрейке, но Капитолина так умильно просила чуть-чуть поиграть в прятки, что пришлось согласиться. Просиявшая мордашка Капитолины отразила блаженство:

– Чур, мама, я рассчитаю.

Путаясь в словах, она скороговоркой забормотала смешную считалку, невесть откуда занесённую в Петроград:

– Жили-были три китайца: Як, Як Цедрак и Як Цедрак Цедрони. Жили были три китайки: Цыпа, Цыпа Дрипа и Цыпа Дрипа Лимпомпони…

Приближаясь к окончанию считалки, Капитолинина рука замедляла ход, и на последнем слове указательный палец всегда указывал на Фаину.

– Мама, тебе водить!

Покорно закрыв лицо руками, Фаина несколько минут просидела неподвижно, а потом громко произнесла:

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват.

Она знала, что Капитолина притаилась за ближайшей поленницей дров. Присела на корточки, прикрыла глаза ладошками и верит, что стала невидимой.

Нарочито шумно Фаина заглянула под скамейку и дважды обошла вокруг старого тополя.

– Где же у нас Капитолина? – Когда со стороны поленницы донеслось довольное сопение, она возвысила голос: – Под скамейкой нет. За деревом нет. Ума не приложу, куда подевалась Капитолина?

Со стороны домов во двор наползал сырой туман. Поёживаясь под порывом ветра, Фаина тихонько подошла к поленнице и вдруг спиной почувствовала чей-то неотступный взгляд, сверлящий между лопаток. Она быстро обернулась, краем глаза успев ухватить промелькнувшую вдалеке тень. Мало ли кто ходит по двору – пустые дома остались в прошлом, и сейчас в каждой квартире народу как селёдок в бочке, но почему-то именно этот настойчивый взгляд встревожил чувства. Тетерин? Лидочка? Она постаралась отогнать от себя тревогу, списывая её на усталость после рабочего дня.

– Где же у нас Капитолина? А, вот она! – Фаина легко прикоснулась к макушке под бордовой фетровой шапочкой. Кончики пальцев ласково погладили короткий ворс. – Выходи, заяц, я тебя нашла!

– Сперва догони, раз я заяц!

Изогнувшись дугой, Капитолина выскочила из-под рук и побежала в проходной арке, что выводила на соседнюю улицу.

– Стой! Куда?

Фаина побежала сзади, но Капитолина с весёлым визгом ускользала из рук, пока не уткнулась головой в живот статной дамы в тёмно-синем пальто.

– Ради бога, извините! – Фаина схватила Капитолину за шиворот и осеклась, словно наступила ногой в ушат кипятка. – Ольга Петровна, вы?

Она с удивлением отметила, что Ольга Петровна заметно смутилась и уже не вела себя по-хозяйски, а смотрела грустно, чуть просительно.

– Я случайно оказалась в ваших краях, – уголок рта Ольги Петровны дрогнул в подобии улыбки, которая тут же нервически застыла на губах, – вот и решила заглянуть.

* * *

Тётя, которую мама назвала Ольгой Петровной, Капитолине не понравилась с первого взгляда. Она была почти на голову выше мамы и очень старая, почти бабушка, с седыми буклями из-под шляпки и морщинками на лбу. Тётины руки, обтянутые тёмными перчатками, находились в постоянном движении. Она то прятала их в карманы пальто, то вынимала и теребила ремешок ридикюля, который держала под мышкой. Мама всегда говорила, что некрасиво пялить глаза на посторонних, а эта тётка смотрит и смотрит, словно бы ищет дырку на новеньком плюшевом пальтишке или шапочке с помпоном. Помпон пришила мама, и Капитолина им особенно гордилась.

Чтобы скрыться от назойливого внимания, Капитолина отступила за мамину спину и сердито сверкнула глазами с сторону незнакомки.

– Это Капитолина? – спросила тётка у мамы, как будто бы у самой Капитолины не было языка. Она прекрасно знала собственное имя, отчество, фамилию и адрес. Правда, в адресе она иногда путала номер квартиры, но подобная мелочь не имеет значения, если человек выучен грамоте и в состоянии подписать свой рисунок.

Мама согласно кивнула:

– Да, Капитолина.

– Какая большая, – сказала тётка и снова взглянула в её сторону. – Сколько же я её не видела?

– Почти пять лет.

– Да, летит время… Ты, Фаина, тоже изменилась. Я тебя с трудом узнала. Ты стала… – тётя запнулась, подыскивая слова, – ты стала похожа на учительницу.

– Я и есть учительница, – ответила мама, – но не в школе, а в детском саду. А вы всё такая же, Ольга Петровна, только немного похудели.

Взмахом руки тётя прижала пальцы к вискам, будто бы поправляя шляпку:

– Правда? Устаю, работы много. Домой почти не захожу.

– Мы с Капитолиной тоже не сидим без дела. Она у меня большая помощница.

Хотя Капитолина любила мамины похвалы, её насторожило, как чуждо и надтреснуто прозвучал мамин голос. Она поняла, что происходит что-то непонятное, не очень хорошее, и стала думать о том, как бы похитрее увести маму домой, чтоб та не задерживалась для неприятного разговора. Если бы она была рёвой, то можно было бы заплакать. Но за слёзы без причин мама заругает да ещё и скажет, чтоб стояла смирно и не мешала, когда взрослые разговаривают.

Капитолина шумно вздохнула и дёрнула маму за руку:

– Я есть хочу.

Но мама не обратила на неё внимания.

– Вам хватает помощи, которую я передаю? – спросила тётя.

– Вполне, спасибо большое, – откликнулась мама, – кроме того, я работаю, и Капитолина в любом случае была бы сыта, одета и обута.

– Верю. – Тётя ненадолго замолчала и спросила так тихо, что Капитолине пришлось прислушиваться: – Она знает обо мне?

– Конечно. – Мамина рука легла на плечо Капитолины. – Вас представить?

– Нет-нет. Не стоит. В другой раз. Сейчас я спешу – в Петросовете много работы, – отпрянула тётя, вроде как даже испуганно. Но главное – Капитолина сообразила, что странная тётка собирается попрощаться и уйти, поэтому приободрилась и стала смотреть, как шустрый воробей бесстрашно таскает крошки из-под носа ленивых голубей.

* * *

Всю неделю после визита Ольги Петровны Фаину мучала единственная мысль: зачем та приходила? Она ни на грош не поверила в случайную встречу и теперь то и дело с тревогой поглядывала на Капитолину, маясь предчувствием скорой разлуки. Сжатые руки Ольги Петровны, нервные морщинки у глаз, горящий взгляд, которым она смотрела на Капитолину, говорили куда больше тысячи слов.

Если мать хочет взять своего ребёнка, то кто воспрепятствует? Несколько раз Фаина порывалась сходить к Ольге Петровне и объяснить, что ребёнок не игрушка – переходить из рук в руки, что Капитолине пора в школу, что каждое утро надо варить кашу, а вечером стирать бельё, читать перед сном книжки, а ночью несколько раз просыпаться и слушать тихое дыхание ребёнка, от которого на душе становится спокойно и сладко. Но дни шли, Ольга Петровна больше не появлялась, и постепенно страх потерять Капитолину отодвигался в глубь сознания, но всё же нет-нет, да закрутит душу горячая тревога: а ну как Ольга Петровна передумает? Что тогда делать? К кому бежать? К Глебу?

Фаина внезапно заметила, что Глеб всё чаще и чаще стал появляться в её жизни, словно каменная стена, за которой можно спрятаться от студёного ветра.

* * *

С самого утра в доме Октябрины шла перепалка.

– Вожжами выпорю! Не дочь она мне, – орал отец, надсаживая голос до хрипоты. Ему вторил испуганный голос матери:

– Пусть её живёт как хочет, остынь, Родя. Посмотри, все девки нынче в комсомолистки записались, ровно с цепи сорвались. Ты им слово – они в ответ десять, ходят в красных косынках, юбки пообрезали, так что ботинки наружу торчат! Вот и наша рада бежать вслед за ними. Погоди, выйдет замуж – и всю дурь из головы как свежим ветром выдует.

– Я бы этих космолистов в один узел завязал да в прорубь, чтоб народ не мутили. Мыслимое ли дело – родителю перечить, да ещё стращать, чтоб не смел идти в приказчики к нэпману, потому как приказчик, видите ли, не пролетарий, а пособник мироеда! Слыхала, мать? Я пособник мироеда! Не сажай Устинью больше за стол, пусть где хочет харчуется, раз такая умная!

Рывком распахнув дверь, Октябрина встала посреди кухни руки в боки:

– Нечего меня куском попрекать. Не хотите кормить – и не надо! Я сама работаю. Ни крошечки у вас больше не возьму. Умолять будете, прощенья просить – ни ложки в рот не положу!

– Прощенья? У тебя? Вон отсюда! – Сидя на табурете, отец гулко застучал ногами об пол, так что в буфете затряслись ложки.

– Родя, Родя, успокойся. Не дай бог тебя удар хватит, как жить будем? – в ужасе заметалась мать. Вполоборота она махнула Октябрине рукой: – Уходи, дай отцу отдохнуть спокойно!

– Вон!

– А не уйду! – Октябрина упрямо нагнула голову и уставилась в пол, стараясь не взглянуть на мать, чтоб не дать слабину. – Я здесь такая же хозяйка, как и вы. Нам советская власть дала равноправие!

Октябрина сама не понимала, откуда вдруг в ней взялась такая классовая нетерпимость к родным родителям и почему отец не желает принять революцию всем сердцем. Ведь не кулак же он и не барин – из простых мужиков, из мальчонки-посыльного в люди выбился. Потом работал приказчиком на солевых складах, и частенько бывало, что и сам мешками с солью спину надсаживал, потому что приказчик за всё ответчик: запил грузчик или заболел – вставай сам на его место.

Отцу бы в компартию вступить да встать под трудовое красное знамя, а он вместо того к буржуям тянется и ещё ей пеняет, чтоб сидела дома и не высовывалась.

Тяжело засопев, отец стал приподниматься с табурета.

«Пусть выпорет, – с отчаянной бесшабашностью подумала Октябрина. – За правое дело и пострадать не страшно. Жалко, что Гражданская война закончилась, ну да ничего, борьба ещё продолжается. Если повезёт, то и на мою долю выпадет стать героем!»

Крепко сцепив зубы, Октябрина застыла в ожидании удара и не шелохнулась до тех пор, пока отец не протопал мимо, оставив после себя кислый дух квашеной капусты со свиным рубцом.

Мать нарочито шумно, с плеском принялась мыть грязную посуду, иногда поглядывая в сторону Октябрины.

– Обидела ты, Устинья, отца. А за что? За то, что на ноги тебя поднял? Недоедал, недопивал, лишь бы вас, детей, вырастить. Чем дурить, посмотри лучше на братьев с сёстрами, что живут как порядочные люди и не водятся со всякими голодранцами.

– Пускай мы голодранцы! – Октябрина гордо выгнула шею. – Но мы строим новое государство, и мы его построим, несмотря на сопротивление отсталых элементов, таких, как вы с отцом.

* * *

– Фаина Михайловна, в Отдел народного образования поступил сигнал на ваш детский очаг, – сообщила невысокая серая дама с остреньким личиком любопытной мыши. Она появилась в детском саду с утра пораньше и теперь ходила по пятам и совала свой нос во все щели.

Серой Фаина окрестила уполномоченную потому, что дама из Наробраза была одета в серое пальто и серый берет, едва прикрывающий серо-седые волосы. К груди дама прижимала серую кожаную папку, откуда время от времени доставала то один листок с директивами, то другой. И голос у неё был серый, бесцветный, бубнящий на одной ноте:

– Рабочие матери интересуются, почему вы не рассказываете детям о вождях революции и не готовитесь к шестой годовщине Октября?

Поправив очки на носу, дама пристально посмотрела на Фаину, а потом перевела взгляд на Октябрину, которая зарделась как маковый цвет.

«Интересно, какая это рабочая мать строчит на нас доносы?» – подумала Фаина и тоже посмотрела на Октябрину. Та с усиленным вниманием застёгивала маленькой девочке пуговки на платье и, казалось, была полностью поглощена этим занятием.

– Надеюсь, досадная ошибка, если это ошибка, а не саботаж, будет незамедлительно исправлена, и вы сегодня же развернёте широкую революционную агитацию среди детского коллектива. Тут изложена программа мероприятий, – серая дама достала из папки очередную бумажку и протянула Фаине.

Фаине ничего не оставалось, как вздохнуть в надежде на то, что директива Наробраза как-то забудется посреди каждодневной суеты и жизнь в детском саду пойдёт по-старому: с книжками издательства Сытина, с милыми песенками про утят и цыплят и с дружными посиделками после обеда, когда дети хотят слушать сказки, а не политинформации о коммунистической партии и товарище Ленине.

Утром Фаине пришлось бежать в отдел снабжения с отчётом по продовольствию, где конторщики заставляли посетителей проводить время в долгом ожидании. К заветным дверям тянулась унылая очередь, по большей части состоящая из женщин. Фаина узнала заведующую детским приютом имени Розы Люксембург, но подходить не стала, а прислонилась к стене и попыталась читать конспект последнего занятия по детской литературе.

– Деточка, вы крайняя? – спросила её древняя старушка в трогательной шапочке-таблетке, приколотой к седым волосам.

– Наверное, я.

Фаина подвинулась, давая место. Старушка с достоинством кивнула:

– Благодарю.

– Товарищи, больше не занимать, – высунулся из двери сухощавый служащий с набриолиненным пробором на манер половых в царских трактирах, – вас много, а я один. – Он отыскал глазами старушку и сурово переспросил: – Всем понятно?

От его слов очередь всколыхнулась и забурлила недовольством, но дверь снова захлопнулась. Старушка легко вздохнула. Её прищуренные глазки смотрели на окружающее с живым интересом.

– Ну вот, стой здесь как проклятая, и всякий пузырь над тобой начальник, – недовольно заметила дама слева от Фаины.

– Почему как проклятая? Что вы, любезная! Нельзя так говорить! – Старушка переместилась поближе к даме и прикоснулась к её локтю. – Немедленно заберите свои слова обратно!

– Зачем? – вяло поинтересовалась дама. Она переложила пухлый портфель из одной руки в другую и вздохнула.

– Потому что так выглядит счастье, – строго сказала старушка и обвела рукой приёмную. – Несчастье выглядит совсем по-другому.

Судя по сжатым губам, дама с портфелем задумалась, а старушка тем временем обратила внимание на Фаину.

– Скажите, деточка, вы согласны с моим утверждением про счастье?

– Я не знаю, – ответила Фаина, а сама подумала: «А ведь права бабуля. Ох как права! Тысячи безработных почли бы за счастье иметь службу и встать в эту очередь, а тысячи голодных мечтали бы получить жалованье или паёк. А мы всё это имеем, но ропщем».

Наверное, старушка умела читать мысли, потому что удовлетворённо кивнула:

– Именно так, деточка. Именно так. Нельзя гневить Бога пустыми жалобами.

Она немного постояла молча, а потом доверительно спросила:

– Вы учительница?

Фаина чуть улыбнулась:

– Нет, я работаю в детском саду.

– А я учительница, – сообщила старушка, – правда, бывшая. И, вообразите, прошлой зимой я совершенно погибала. – Они понизила голос. – Я ведь из духовенства, а значит лишенка. Не имею права ни на пенсию, ни на карточки, ни на работу по специальности. Ни довольствия, ни жалованья. Муж умер, детей нет. Из квартиры, как лишенку, выселили в подвальную комнату. Голые стены, крысы, плесень. Что делать? Как жить? Оставалось только лечь и помереть.

Рассказанное старушкой до боли напомнило Фаине о собственной жизни и о том, сколько раз за последние годы судьба ставила её на самый край пропасти. Ей захотелось сказать старушке что-то доброе и ласковое, но в голову приходили лишь самые ничего не значащие фразы.

Наклонив голову, она тихо сказала:

– Я очень хорошо вас понимаю.

– Знаю, деточка, – прошептала в ответ старушка, – но ведь главное, что мы выжили, значит, ещё нужны кому-то в этом мире. Не правда ли?

Фаина кивнула:

– Да. Но как вам удалось получить работу?

– О, это настоящее чудо. – Глаза старушки лукаво вспыхнули. – Когда в доме не осталось ни крошки хлеба, я решилась пойти просить подаяние.

Хотя старушка говорила негромко, Фаина обратила внимание, что в кулуаре стало тихо и к их разговору прислушиваются. Впрочем, общее внимание старушку не смутило. Она выпрямила спину и по-учительски обвела взглядом аудиторию:

– Кому-нибудь из вас приходилось просить милостыню?

– Мне, – тихо сказал женский голос откуда-то из-за угла.

– И мне. Когда мальчонкой был, мы с мамкой побирались как погорельцы, – поддержал молодой мужчина в косоворотке, подпоясанной тонким ремешком.

– Вот и мне пришлось смирить гордыню, – склонив голову, старушка взмахнула рукой, – хотя какая там уже гордыня, когда от голода ноги опухают. Встала я на углу Невского проспекта, хочу руку протянуть, но стыд не даёт. А на улице холод, пурга метёт. Канун Рождества. Из пешеходов – одни патрули. Грех сказать, подумала – постою, пока не замёрзну насмерть. Уж лучше на кладбище лежать, чем так мучиться. Когда стало невмоготу, я начала Рождественский тропарь вспоминать и только про «Свет разума» в уме пропела, как около меня остановился один матрос из патруля. «Документы есть? Кого ждёте?»

Матрос спрашивает, а мне от холода и слово молвить невмочь. Больше он меня пытать не стал, а вынул из кармана блокнот и чиркнул несколько слов. «Возьмите, – говорит, и завтра ступайте по этому адресу, там вас накормят и приветят».

Оказалось, тем матросом был сам Дыбенко[36]36
  Павел Ефимович Дыбенко (муж Александры Коллонтай) – российский революционер, советский политический и военный деятель, 1-й народный комиссар по морским делам РСФСР, командарм 2-го ранга. Член РСДРП с 1912 года.


[Закрыть], а место, куда он меня отправил, – учебный центр Балтфлота. Служу теперь там курьером. Иногда делаю переводы с немецкого, бывает, помогаю матросам справиться с учёбой. Вот такая со мной произошла рождественская сказка.

С последними словами старушки дверь в кабинет приоткрылась и зычный глас пророкотал:

– Следующий!

Мужчина в косоворотке сделал шаг вперёд, но тут же отступил и повернулся к старушке:

– Проходите, гражданочка без очереди. – Он смущённо кашлянул в кулак. – Пусть у вас будет ещё одна сказка.

* * *

– Это ещё что такое? – Фаина оторопело посмотрела на Надю, которая стояла чуть в стороне от группы детей с коряво намалёванными плакатами в пользу Советской власти.

Надя иронично подняла брови:

– Демонстрация. Товарищ Октябрина и товарищ Валя организовали.

– А сами они где?

Надя взглядом указала на окна детского сада, за которыми происходило нечто странное, потому что сквозь стекло мелькали то огромные жёлтые шаровары, то чья-то голова, больше схожая с тряпичным мячом, то насаженные на палки веники-голики от дворницких метёлок.

– Вот так сходишь в Наркомпрос и не знаешь, что дома творится, – пробормотала Фаина, совершенно сбитая с толку.

В этот миг двери детского сада распахнулись настежь и оттуда выплыло огромное огородное пугало в потёртой шляпе-котелке, явно найденной на помойке.

– Смотрите, смотрите, буржуя несут! – вразнобой загомонили ребята.

На тряпичной буржуйской голове сияла зверская улыбка с клыкообразными чёрными зубами; толстые руки и толстые ноги, явно набитые газетами, неуклюже топырились в стороны.

Тащила буржуя Валя Лядова, а Октябрина командовала несколькими старшими ребятами, которые несли на плечах мётлы.

– За мной, вперёд! – бойко выкрикнула Октябрина, и процессия двинулась по Свечному переулку в сторону сквера для прогулок.

– Батюшки-светы, – проходя мимо, закрестилась старушка с корзиной за плечами. – И чего только не удумают, черти проклятые. Вы бы ещё спиной вперёд шли.

Оттеснив старушку к тротуару, Октябрина вскинула голову и на всю улицу продекламировала летучие строки, что били в голову почище булыжника:

 
– Буржуев в тисках когтя,
вражье упорство ломай.
Буржую и в мае октябрь,
пролетарию и в октябре май[37]37
  Владимир Маяковский. Окна РОСТа.


[Закрыть].
 

Она подала знак взмахом платка:

– Начинай, ребята!

На глазах у изумлённых прохожих ребята сорвали с плеч метёлки и что есть силы заколотили по тряпичному чучелу, попадая куда попало: по голове, по ногам, по животу, по лицу Вали Лядовой.

Ойкнув, та попыталась спрятаться за раздутой тушей чучела, но дети вошли в раж. Мелькали локти и мётлы, топали ноги и летели плевки:

– Ага! Получай, буржуй! Не пить тебе нашей пролетарской кровушки!

На каждый удар Валя охала, буржуй в её руках ходил ходуном из стороны в сторону, пока окончательно не накренился набок.

Согнувшись в три погибели, Валя бросила чучело на землю и попятилась, тогда дети принялись колошматить его ногами.

Фаина опомнилась:

– Стойте! Прекратите немедленно! – Не сговариваясь, они с Надей кинулись растаскивать детей в стороны. – Так нельзя. Перестаньте. Разве можно драться?

– Так то буржуй! – обидчиво выкрикнул Сергунька Орясин. – Его можно бить.

– Никого нельзя, – строго сказала Фаина. – Давайте мы подберём буржуя и посадим вон туда на скамейку. Он посидит, увидит, какие вы дружные ребята, и захочет стать рабочим классом.

Почему-то в этот неподходящий момент она вспомнила о Глебе и сундуке с иконами, что томятся в заточении потайной кладовой.

– А метёлки куда? – спросила Оля Воронкова – высокая девочка с коротко постриженными волосами после тифа.

– А метёлками мы подметём улицу, – нашлась Надя и перехватила деревянный черенок. – Я первая начну.

Фаина повернулась к Октябрине и Вале:

– Зачем вы это затеяли? Разве можно учить детей драться?

– Мы учили их не драться, а защищать революцию и бороться с врагами, – насупилась Октябрина. – Мы с Валей так отлично всё придумали. Ночью писали лозунги, делали чучело, а вы… Вы пришли и испортили нам агитацию! Разве вы не помните, что сказала уполномоченная из Наробраза?

– Прекрасно помню. – Чтобы не сорваться и не вспылить, Фаина несколько раз глубоко вздохнула. – Но агитация для маленьких детей должна быть доброй, а вы затеяли злую игру.

– Товарищ Ленин говорил, что рабочий класс должен быть беспощадным, – ввернула Октябрина, – правда, Валя? Скажи, что ты молчишь?

Локтем в бок она подтолкнула Валю Лядову, и Фаина заметила у той глубокую царапину вдоль щеки.

– Да, товарищ Ленин всегда прав, – словно нехотя промямлила Валя и потрогала рукой царапину. – Что, у меня кровь течёт?

Фаина молча протянула ей носовой платок. Хотя в душе бушевала буря, она не умела спорить и доказывать, да и многое из того, что просилось на язык, вслух лучше не произносить. Кто его знает, какие ещё «рабочие матери» ухитрятся написать кляузу. Хватит и той, «серой» женщины из Наробраза.

По насупленным бровям Октябрины ясно читалось, что она от своего не отступит, и Фаина примирительно сказала:

– Товарищи, я настоятельно прошу перед следующим митингом советоваться со мной или Надеждой Яковлевной. Договорились?

Валя Лядова опустила голову, а Октябрина неопределённо хмыкнула то ли «да», то ли «нет», и Фаина поняла, что не договорились.

* * *

Когда очередные покупатели увезли буржуйку на тряской тележке, Глеб решил перекусить. По-простому, по-русски, ломтём чёрного хлеба с парафиново-белым пластиком сала. К салу его приохотил конюх Пахом, что не гнушался делить обед с настырным барчонком, сбежавшим с уроков в гимназии. От Пахомова сала в чистой тряпице так вкусно пахло чесноком, что сразу слюнки текли.

– Это тебе, паря, не бланманже какое-то. Съел, и во рту пшик остался, – говорил Пахом, щедро наваливая на ломоть толстый пласт с крупинками соли и перца. – Это нашенская пишша, народная, от неё в брюхе не забурчит и кишки не склеятся.

Где-то сейчас Пахомушка? Жив ли?

Погода стояла холодная, ясная особенной осенней прозрачностью тусклого северного солнца, не дающего ни тепла, ни тени. Лёгкий ветер с залива вяло трепал серую вуаль облаков.

«Кажется, подобные облака называются перистыми», – вспомнил Глеб. Он плеснул себе чаю в большую кружку, взял хлеб с салом и, как был в кожаном фартуке, сел на стул около мастерской. Видела бы сейчас матушка своего младшего отпрыска! Глеб покосился на грязные руки, державшие бутерброд. Впрочем, в семье он всегда считался непутёвым, с грубыми мужицкими наклонностями: рвения к банковскому делу не проявлял, от учёбы в коммерческом училище отлынивал, а свободное время проводил по большей части на конюшне или в развесёлых компаниях такой же золотой молодёжи, как он сам.

Те поездки к цыганам, потешные маскарады и томные поэтические возлияния в модных салонах нынче вспоминаются как смешные глупости, бесполезно поглотившие уйму драгоценных минут жизни. Единственной, между прочим!

Уже тогда в столичном воздухе носилось предчувствие катастрофы. «Революция неизбежна! – кричали бледные юноши с горящими взорами. – Буря, пусть сильнее грянет буря!» Глупцы, они не догадывались, что накликанное ненастье переломает им крылья и из буревестников превратит в ощипанных воронят, потерявших родное гнездо.