Текст книги "Многая лета"

Нина безучастно смотрела в окно и, кажется, не слышала его слов.

Он вспомнит Нину и этот тягостный день через много лет, в победном сорок пятом году, когда увидит на обгоревшей стене Рейхстага размашистую надпись: «Ура! Мы победили смерть!» – и подпись «Пётр Златовратский».

* * *

– Дом, разделившийся сам в себе, падёт, – произнёс Глеб, когда вышел от Нины Златовратской. – Он взглянул на тучи над головой и высокий полёт стаи птиц. – Господи, не допусти беззакония, объедини Россию под рукой Твоей.

То, что страна несётся в пропасть, он понял ещё перед войной, когда народ стал расслаиваться на части, словно плодородная пашня под остриём плуга. В наэлектризованном воздухе носились искры зарождающейся революции: либералы на всех углах кричали о свободе и клеймили коррумпированную власть. Газеты публиковали карикатуры и критические статьи, то и дело сравнивая закостенелую Россию с прогрессивной Европой. (Ха! Эту самую Европу, разжиревшую на грабежах колоний, Глеб презирал глубоко и искренне.)

Растерянная власть металась от Думы к Думе и не могла предложить ничего, что смогло бы повернуть ситуацию к созиданию; народ начинал роптать сперва глухо, потом всё громче и громче, пока его голос не перерос в настоящий бунт, бессмысленный и беспощадный.

Образованные круги наводнили суфражистки, спиритуалисты, кокаинисты, стриженые эмансипе с пахитосками в зубах, ратующие за свободную любовь. Помнится, сестра поэта Водопьянова Поленька в Павловском курзале с бокалом шампанского в руках вскочила на стол и отбила каблучками чечётку, попутно перевернув блюдо с ломтиками буженины:

– Господа, я пью за русскую революцию! Пусть ветер перемен принесёт нам очистительную бурю!

Писатель Горобовченко аккуратно счистил ножом прилипший к скатерти пластик буженины и сунул его в рот, смачно причмокнув:

– Ура!

И почти все, сидящие в ресторане, подхватили это бубнящее горобовченское «ура», с пьяной лихостью восклицая:

– Ура! Виват грядущим переменам!

Стыдно вспомнить, но он тоже кричал «ура», правда, не революции, а иссиня-чёрным кудрям Поленьки, картинно рассыпанным по алому шёлку платья в духе работ живописца Брюллова. Вскоре после Февральской революции Поленьку зарезали на канале «птенцы Керенского», так называли уголовников, выпущенных из тюрем указом нового министра юстиции господина Керенского. Амнистия «жертвам царизма» была объявлена в Думе под бурные рукоплескания и возгласы «Браво!». Случайный знакомец Глеба из судейских рассказывал, что сорок тысяч уголовников немедленно записались в Красную гвардию с винтовками и штыками.

Увы, прекрасная революция благородных устремлений на деле оказалась иллюзией, уступив место остервенелой борьбе за власть между вождями разнообразных партий, и наступило время волков, где верх брал самый безжалостный и яростный. Народ рвут на красных и белых, а Церковь раскачивают живоцерковники-обновленцы, которых поддерживает советская власть и всемогущее ВЧК[49]49
  Обновленчество (Обновленческий раскол, Живая церковь) – движение в русском православии, возникшее официально после Февральской революции 1917 года. Декларировало цель «обновления церкви»: демократизацию управления и модернизацию богослужения. Выступало против руководства Церковью патриархом Тихоном, заявляя о полной поддержке нового режима и проводимых им преобразований.


[Закрыть].

Как-то раз, ради любопытства, Глеб заглянул на раскольничью службу в храм неподалёку от дома. Литургию вёл незнакомый священник в высокой пёстрой митре на манер католической. Дьяконом была женщина – сухопарая дама в пенсне на остром носу. Несколько прихожан со свечами в руках выглядели то ли озадаченно, то ли испуганно.

– Ничего у них не получится, – уверенно вымолвил кто-то от двери, – не станут плясать православные под сатанинскую дудку. Устоит истинная Церковь Православная и всех нас из подполья на дорогу выведет.

И Глеб всей душой согласился с этим мнением.

* * *

К 1923 году многие церкви Петрограда примкнули к обновленцам, поэтому Глеб с Фаиной обвенчались на Загородном проспекте на подворье Коневского монастыря, где почти два века с чудотворного образа взирала на прихожан Богородица и просила Господа пощадить неразумных, что разделяют дом свой сами в себе и толкают его к погибели. Через две недели после венчания Глеб в обнимку с котом перебрался жить к Фаине.

– Вот и все мои вещи, – со смущённой улыбкой он поставил на пол два чемодана шикарной коричневой кожи с тиснением в виде вензеля ГС – Глеб Сабуров.

– С такими чемоданами надо ездить литерным поездом, а не ходить по Петрограду средь белого дня, – заметила Фаина и засмеялась, потому что вместе с Глебом в дом вошло семейное счастье, простое, как хлеб и соль, и глубокое, как звёздное небо в ясную погоду.

Один из чемоданов оказался набитым книгами, по большей части иностранными.

– Это на немецком, – пояснил Глеб. – Если захочешь, то я вас с Капитолиной начну учить немецкому языку.

Фаину удивил его выбор:

– Я очень люблю учиться. Но почему именно немецкому, а не английскому или французскому? Ведь ты наверняка знаешь французский как свой родной.

Глеб поставил книги на полку, провёл пальцем по корешкам, равняя их по ранжиру, и очень серьёзно произнёс:

– Потому что Россию ждёт война с Германией. Насколько я знаю немцев – а я их знаю достаточно хорошо, они не смирятся с поражением. В этом мы, русские, с ними схожи. Поэтому лучше заранее изучить язык возможного противника.

Комнату словно прохватило студёным сквозняком. Фаина охнула:

– Нет! Больше не должно случиться войны! Хватит с нас горя. Надо верить в лучшее. Посмотри, как налаживается жизнь!

Муж усмехнулся:

– В том числе я люблю тебя и за то, что ты умеешь видеть радугу на горизонте. Дай Бог, чтоб ты оказалась права, но немецким алфавитом всё же займёмся.

Сундук с иконами было решено перевезти ближе к ночи, подальше от любопытных глаз. Специально под сундук Глеб выгородил в комнате специальную нишу, преобразованную в кровать для Капитолины таким образом, что сундук стал практически не заметен. Ниша задёргивалась шторами, отчего Капитолина пришла в полный восторг.

– Мама, папа, у меня будет своя комната!

С первых дней совместной жизни она стала называть Глеба папой, чем приводила его в состояние блаженства.

В первую совместную ночь Фаина проснулась от щемящего ужаса, пронзившего от головы до пят.

«Боже, Боже, а ведь я могла бы выйти замуж за Тетерина!» – подумала она, и эта мысль показалась ей невыносима своим продолжением. Разве могла бы она любить его так, как заповедано любить мужа: всем сердцем, всей душой, всем своим существом отныне и до веку?

Невесомым касанием Фаина погладила по щеке спящего Глеба и залюбовалась чёткой линией его крепко сомкнутых губ и каштановой мягкостью коротко постриженных волос вокруг лба. Глеб – и только он мог стать её суженым, и вся предыдущая жизнь была лишь движением к нему, единственному и любимому. Вот так карабкаешься от несчастья к несчастью, проклинаешь судьбу, плачешь, отчаиваешься, а на поверку оказывается, что каждая новая беда – ступенька к счастью.

Фаина прислушалась к тихому дыханию Капитолины и соскользнула с кровати, чтобы подойти к иконе. От нахлынувших чувств хотелось то ли плакать, то ли смеяться, то ли молиться, уповая и дальше на милость Божью. А когда найдётся Настенька, то чаша её радости наполнится до краёв.

* * *

Глеб почувствовал лёгкое скольжение пальцев на щеке и замер в облаке нежности, окутавшем душу.

«Я полюбил её в тот миг, когда увидел, – подумал он, – сердитую, растрёпанную птаху с лопатой в руке и тревожным взглядом».

Мягкое и тёплое состояние блаженства было сродни невесомости в морской волне. Не размыкая глаз, он слышал острожные шаги Фаины по комнате и лёгкое поскрипывание паркета под босыми ногами. Вот она подошла к окну, вот остановилась у иконы. Глеб улыбнулся: «Господи, спасибо Тебе за великое счастье найти свою половинку среди миллионов других лиц».

Ему вдруг стало страшно от мысли, что в ранней юности он едва не женился на дочке поставщика Императорского двора, кокетке Катеньке с театрально распахнутыми глазами-оленятами. Катенька всегда одевалась в розовое со множеством оборочек и кружев – этакое пирожное со взбитыми сливками. Дополняли облик розовые щёчки, розовые губки колечком и облако золотых волос по плечам. От брака спасла Катенькина ветреность – буквально накануне предложения руки и сердца Катенька так беззастенчиво строила глазки молодому барону Корфу, что Глеб в расстройстве зашвырнул букет в Неву, а бриллиантовое кольцо презентовал оторопевшей кузине.

В последний раз он встретил Катеньку накануне революции на благотворительном балу, где она весело кружилась в мазурке вместе с черноусым гусарским корнетом. Хотя чувства к Катеньке давно остыли, тогда его кольнула запоздалая ревность – уж очень хороша она была в танце. Сейчас Катенька вспоминается лишь в связи с благодарностью Господу за то, что не попустил поддаться ложным чувствам, мимолётным, как осенняя паутина, в которой путаются последние мухи. Глеб изогнул губы в усмешке: пирожные быстро приедаются, а простой хлеб вечен, как сама любовь.

* * *

Осенью Капитолина пошла в школу. Накануне Фаина засела за швейную машинку и сострочила симпатичное тёмно-синее платьице, к которому замечательно подошли связанный крючком кружевной воротничок и белая атласная ленточка в косичку.

Она так хотела собрать в школу не одну, а двух девочек, что уткнулась лицом в платье и разрыдалась.

– Мама, мама, ты что? – закричала Капитолина – она всегда пугалась маминых слёз.

– Ничего, Капелька, это я от радости, что ты выросла.

Капитолина просияла. Надев платье, она покружилась посреди комнаты и зажмурилась от бьющего в глаза солнца:

– Мама, папа, а меня учительница будет ругать? Октябрина Ивановна сказала, что всех, кто плохо учится, в школе ругают.

– А ты собираешься плохо учиться? – спросил Глеб. Он отложил книгу и улыбнулся.

Капитолина закатила глаза:

– Конечно, я собираюсь учиться на одни пятёрки, но вдруг учительница захочет поставить мне двойку?

– Уверена, что с тобой такого не произойдёт, – успокоила её Фаина, – тем более что ты уже умеешь читать и считать.

Ноги Капитолининого страха выросли из рассказов соседского Тишки, чьей наилучшей оценкой был «неуд». Тишка любил хвастать, что ему всё нипочём и учительница может хоть обораться, но он как учился на двойки, так и будет!

Школа первой ступени, куда записали Капитолину, располагалась в бывшей женской гимназии неподалёку от Витебского вокзала. Решающий выбор оказало то, что по пути была мастерская Глеба, и после уроков Капитолина могла прибежать к нему, а не в пустую комнату, куда мама возвращается с завода только в семь часов вечера.

Первое сентября одарило теплом и солнцем.

За руку с папой Глебом Капитолина шла в школу и думала: заметит учительница, какие у неё хорошенькие новенькие туфельки, или не заметит? Ещё не терпелось знать, старая будет учительница или молодая. Лучше бы молодая, как Октябрина Ивановна, потому что с молодыми весело и интересно, а старички только и умеют что читать газеты и греться на солнышке – ни побегаешь с ними, ни посмеёшься.

Хотя мама предупредила, что на уроках слушают учителя, а не смеются, но, наверное, чуть-чуть можно, если весело. Ещё мама сказала, что теперь девочки и мальчики учатся вместе, и Капитолина гадала: кого в классе будет больше – девочек или мальчиков? Хотелось, чтоб верх был у девочек, потому что мальчишки любят баловаться и толкаться, а с девочками можно нормально поговорить про платья для кукол или обсудить шов назад иголкой, которому вчера научила мама.

Школьный двор кипел ребятами и гудел от шума и криков. Папа Глеб подвёл Капитолину к высокой женщине с прилизанными волосами и круглыми очками в черепаховой оправе:

– Добрый день, Елизавета Давыдовна! Познакомьтесь – это ваша ученица Капитолина Шаргунова.

Капитолина надулась от обиды. Сколько раз просила не называть её Шаргуновой. Мама, хитренькая, теперь Сабурова. А разве можно, чтоб у родителей и детей были разные фамилии? Никак нельзя.

Учительница не обратила внимания ни на её недовольство, ни на новые туфельки, и Капитолина совсем скисла. Не прибавило настроения и то, что около учительницы стояли несколько мальчиков и ни одной девочки. Увидев Капитолину, толстый мальчик со щеками-яблоками приставил к носу растопыренную ладошку и пошевелил пальцами. За показанный нос Капитолина собралась отвесить ему леща[50]50
  Отвесить леща – дать подзатыльник.


[Закрыть], но не успела, потому что где-то в середине двора запели звуки горна и гулко ударили барабанные палочки.

– Быстро стройтесь в шеренгу, – сказала Елизавета Давыдовна и стала расставлять детей в ряд, откуда-то из-за спины выхватывая то девочку, то мальчика. Оказалось, что девочки в классе есть и их примерно поровну с мальчиками. Капитолину поставили плечом к плечу с крепкой девочкой выше её на целую голову. Девочка то и дело с хрустом кусала яблоко, пока учительница не сделала ей строгие глаза.

– Товарищи ученики, – закричал со ступенек седой дядька в чёрном пиджаке с красным бантом в петлице, – сегодня вы переступили порог народной школы, чтобы получить знания, достойные будущего строителя коммунизма. Ура, товарищи!

– Ура, – сначала нестройно, а потом всё громче и громче закричали школьники. Капитолина не знала, нужно ли ей кричать, и промолчала.

– Совсем скоро, вооружённые умениями, вы станете продолжателями дела ваших отцов, сломивших хребёт царской власти!

– Ура! – истошно выкрикнул мальчик из середины ряда.

Седой дядька откашлялся:

– А теперь, товарищи ученики, попрошу вас разойтись по классам.

– Ура! – опять донеслось из середины ряда.

– Хватит драть глотку, Буров. Покричал – и хватит, – сердито оборвал седой дядька и махнул барабанщику: – Давай!

Высоко подняв руки, тот обрушил палочки на кожу барабана. Громко и хрипло запели горны. Откуда-то из-за угла школы несколько ребят пронесли через двор красное знамя. Вслед за ними двое старших мальчиков выкатили тележку, на которой стоял ещё один мальчик, опутанный по плечам и рукам бумажными цепями. Когда тележка оказалась посреди площадки, мальчик резким движением разорвал цепи и выкрикнул:

– Долой оковы капитализма!

– Ура! – взвыл неугомонный Буров.

– Ура! – подхватили школьники.

Одно звено от цепи отлетело под ноги Капитолине. Она наступила на него новенькой туфелькой, и бумага приятно расплющилась под подошвой.

Когда затихли барабан и горн, Елизавета Давыдовна осмотрела строй первоклассников и скомандовала:

– Дети, стройтесь парами, идите за мной.

«Ни за что не пойду с мальчишкой», – подумала Капитолина и протянула ладонь первой попавшейся девочке с растрёпанной косицей.

Та крепко сжала её пальцы горячей рукой, словно они дружили всю жизнь:

– Давай сядем вместе!

– Давай, – согласилась Капитолина, – будем подругами не-разлей-вода.

* * *

Седьмое ноября – в годовщину Октябрьской революции и день рождения Насти и Капитолины был выходной, и Фаина с утра пораньше затеяла стирку, благо соседи ушли на демонстрацию и в доме воцарились тишь да гладь. Даже коты – соседский Рыжик и свой Фугас – не донимали – лениво валялись на подоконниках и следили за мухами на потолке. На плите булькала выварка с простынями, а в щёлоке замачивались рубашки Глеба. Вечером в честь дня рождения для Капитолины будет испечён пирог с яблоками и торжественно выставлена на стол тарелка с настоящими сотовым мёдом золотисто-грушевого оттенка.

За стиркой постоянно вспоминался день семилетней давности, когда она сидела на ступеньках чужого дома, поддерживала руками огромный живот и собиралась умирать.

Фаина натёрла на тёрке кусок хозяйственного мыла и взглянула в окно. Глеб ушёл на работу, Капитолина убежала играть к подруге, но ей было строго-настрого указано вернуться к обеду. Пора бы уже, щи поспели – Капитолина любит их есть со сметанкой и свежим хлебом, на котором лежит кусочек сала.

Погрузив руки в корыто, Фаина шлёпнула бельё на ребристую доску, и вода под руками довольно булькнула и запузырилась. Не удержавшись, Фаина проткнула пальцем самый большой мыльный пузырь – хорошо, радостно стирать для дочки и для любимого. Какое счастье, когда есть, для кого стирать, варить щи или штопать носки, а утром рано-раненько выскользнуть на кухню и замесить тесто, чтобы к завтраку поставить на стол стопку золотистых блинов с кружевными краями.

– Мама, мы пришли! – плеснулся из прихожей весёлый детский голос.

– Кто мы? – спросила Фаина, уже заметив, что дочка пришла с подружкой.

– Я и Настя, – живо отозвалась Капитолина, – помнишь, я тебе говорила, что мы с ней не-разлей-вода?

– Да, да, конечно, помню.

Девочки стояли рядом, крепко взявшись за руки, и походили друг на друга, как два яблока с одной ветки, только Капитолина была в красивом чистом платье, а Настя в жалкой потрёпанной одежонке и рваной обуви с кое-как заплетёнными косичками.

Бросив стирку, Фаина сделала несколько шагов навстречу, но вдруг почувствовала, что не может ни вздохнуть, ни выдохнуть, словно её погрузили в реку и крепко удерживают на дне, не позволяя выплыть на поверхность.

Настя не поняла, почему мама Капы внезапно опустилась перед ней на колени и мокрыми руками погладила её по плечам:

– Настенька, девочка, так вот ты какая выросла!

– Мне уже семь лет. Я в школу хожу, – смущённым шёпотом ответила Настя, хотя понимала, что тётя Фаина прекрасно знает и про школу, и про то, сколько ей лет. Но мама учила, что если взрослые спрашивают, то молчать невежливо.

Фаина старалась не испугать детей своим волнением: глубоко дышала, пыталась улыбнуться, сказать что-то малозначащее и доброе, но ничего не получалось, потому что сердце норовило вылететь из груди от каждого Настиного вздоха, от каждого жеста. С горячей нежностью она ловила взмах тёмных ресниц и движение бровей, отчётливо видела каждый ноготь на тонком пальчике, а когда истрёпанный рукав кофты случайно обнажил острый локоток, то едва не потеряла сознание, заметив белую ниточку шрама от пореза о стеклянный осколок разбитой лампы. Когда лампа разбилась, Капитолинин отец, Василий Пантелеевич, взял вину на себя, иначе бы не миновать беды – Ольга Петровна промахов не прощала. Царствие им обоим небесное.

Фаине так неистово хотелось прижать Настю к себе, что она выбежала на чёрную лестницу, оперлась лбом о стену и на несколько минут замерла, пытаясь прийти в себя. Ступени под ногами плавно раскачивались то влево, то вправо, и она вместе с ними шаталась, как пьяная, начиная то плакать, то дрожать мелкой ледяной дрожью. Сколько раз в глухой тоске или горячечном бреду она пыталась вообразить их встречу! И только Господь да Пресвятая Богородица питали её надежду, не давая сойти с ума от горя и безысходности. Но она верила, что, наконец, обретет свою драгоценную потерю.

Оттолкнувшись от стены, Фаина опустилась на холодный пол и прижала руки к груди:

– Слава Богу за всё!

* * *

– И ты не расспросила дочку, с кем она живёт? – Глеб прижал Фаину к себе, и она уткнулась ему в грудь, чувствуя щекой толчки его сердца.

– Она сказала – с мамой. А подробности я не смогла узнать. Я не понимала слов, как будто оглохла. Только смотрела на Настю и боялась, что она сейчас исчезнет. Растворится, как сахар в воде. Я столько времени её искала…

Фаина стала задыхаться, и Глеб легонько коснулся губами её губ словно хотел передать ей частицу своего воздуха.

– Спасибо тебе, – пробормотала Фаина, – мне спокойнее, когда ты рядом.

– Я всегда буду рядом.

Они стояли у окна, где на квадрат двора с неба проливались сырые осенние сумерки. В окнах напротив кое-где тускло горели огни ламп. В кухне стучала тарелками Величко-Величковская.

Капитолина за пологом давно тихо сопела, сладко причмокивая во сне.

– Кстати, интересно, почему Настя – Настя? – заметил Глеб. – Ты же говорила, что в одеяльце не было никакой записки или адреса, а ребёнок ещё не разговаривал.

– Не знаю, – Фаина обвила Глеба руками за талию, – но я должна пойти поговорить с её… – она хотела сказать мамой, но испугалась, что, назвав этим словом чужую женщину, откажется от своей найденной девочки и оборвала фразу. Глеб поймёт, что она имела в виду.

Он понял и нежно поцеловал её в лоб:

– Хочешь, я провожу тебя?

– Нет-нет. Будет лучше, если я пойду одна. Хотя даже не представляю, как начать разговор. Ведь кто бы ни нашёл Настю, он спас ей жизнь, и я должна Бога молить за его доброту. Хотя Настюша так бедно одета и такая голодная, – голос Фаины дрогнул, – я налила ей щей, и она съела всё до последней капельки и потом вычистила тарелку корочкой хлеба. Её кожа совсем прозрачная, как у цыплёнка. – Фаина поняла, что вот-вот расплачется. – Я дала ей с собой пирог с капустой и уговорила, чтобы она пришла к нам завтра обедать. – Она с отчаянием посмотрела на Глеба. – Но днём я буду на заводе.

– Я останусь дома, – быстро сказал Глеб. – Дождусь девочек, познакомлюсь с Настей, накормлю и напою. Не беспокойся. – Он погладил Фаину по голове. – Главное, ты нашла дочь и больше с ней не расстанешься, что бы ни случилось.

* * *

– Три нормы, – сообщил парторг и похлопал Фаину по плечу. – Была бы партийная, давно в передовики бы вышла. А несознательным у нас, сама знаешь, дорога в светлое будущее заборонена. Ты должна крепко подумать над своей платформой, Сабурова. Такую хорошую работницу, как ты, пролетариат сможет поставить на нужные рельсы.

– Я не хочу на рельсы. – Фаина сняла брезентовый фартук и перекинула его через руку. – Мне хватает того, что Бог даёт. – Она тряхнула головой и широко улыбнулась, потому что со вчерашнего дня у неё есть Настя, о которой она по-волчьи выла долгими пустыми ночами и не знала, когда выпадет желанная встреча, да и случится ли она в этом мире, а не за чертой жизни и смерти.

А нынче радости сыплются одна за другой: любимый муж, найденная дочь, Капитолина. Разве может семейное счастье сравниться со значком передовика производства? Смена закончена, сейчас на трамвай и бегом на Фонтанку, где живёт Настя. Подумав о предстоящем разговоре с приёмной матерью Насти, Фаина поняла, что ей стало не по себе. Что говорить, как выспрашивать, о чём договариваться? Да и доказать, что Настя её дочь, – невозможно. Остаётся положиться на волю Божию – ведь зачем-то судьба привела Настю к их порогу именно сейчас, ни раньше, ни позже, – значит так и надо.

Трехэтажный дом под зелёной крышей окнами выходил на набережную, где на ветру трепыхалось тонкое кленовое деревце, зацепившееся корнями между гранитных плит. Когда Фаина шла мимо, с деревца оторвался последний лист и красным лоскутком упал под ноги. Почему-то от жалости к листу, доживающему свою первую и последнюю осень, Фаине стало грустно. Нагнувшись, она подняла листок и бросила его в тёмную воду Фонтанки: плыви корабликом – это лучше, чем быть затоптанным сотней каблуков.

Номер Настиной квартиры Фаина не знала, поэтому подошла к двум женщинам, что складывали дрова в поленницу. Одна из них была толстая и щекастая, а другая худая и очень высокая, с седыми прядями из-под платка.

Спрашивать не пришлось, потому что щекастая звонко спросила первая:

– Эй, гражданочка, кого ты у нас высматриваешь?

– Я ищу квартиру, где живёт девочка Настя Зубарева. Знаете?

Щекастая прищурилась:

– Вестимо знаю. Я с этой воровкой через стенку живу.

– С воровкой?

– Да ещё с какой! – И без того румяные щёки женщины стали совсем помидорными. Она выпятила губы. – Давеча я варила картоху, так одной картохи не досчиталась. А вчера она у меня кусок хлеба со стола стащила! Я из кухни вышла на минутку, вернулась, а хлебушек тю-тю! Я Настьку за косы отодрала, а ей, бесстыжей, хоть бы хны! Ни одной слезинки не сронила.

– Зря ты, Валька, на девчонку наговариваешь, – вступилась высокая. – Попробовала бы ты в семь лет остаться беспризорницей, так небось тоже бы еду таскала. Я позавчера ей тарелку каши подала и ничего, не обеднела! Глядишь, на том свете и зачтётся, что сироту пожалела.

Чтобы устоять на ногах, Фаине пришлось упереться о поленницу.

– Как сироту? Почему?

Обе женщины одновременно уставились на неё широко открытыми глазами. Высокая пожала плечами:

– Так померла её мамка. Ещё по весне преставилась. Вот девчонка одна и мыкается. Родни-то нет. А уж как Настёна за матерью ухаживала, как ухаживала! Бывало, идёт чрез двор, шатается от голода, а в руках два ведра воды держит – мамку мыть. Болела Машка сильно в последние полгода, почитай и не вставала. Вишь ты, по осени её, Машку Зубареву, сожитель сильно избил, вот она и начала кровью харкать. Видать, всё нутро выбил, пёс окаянный. Хотя Машка сама виновата: когда она с Гришкой сошлась, наши бабы предупреждали, что он горазд кулаками махать. Но Машка уже удила закусила: черноусый, чубатый, да при командирской должности, вроде бы как флотский старшина, вот она перед ним и не устояла.

– А мне Настя сказала, что живёт с матерью, – пролепетала Фаина, едва узнавая свой голос.

Толстощёкая недовольно насупилась:

– Она всем врёт, чтоб в приют не отправили. Хитрая – страсть! Я в Домком сообщила, что дочка Машки Зубаревой одна осталась, так что ты думаешь? Эта прощелыга стала прятаться! Как только кого увидит или услышит – шасть в дверь, и на улицу. Пойди сыщи иголку в стоге сена. И сама толком не живёт, и жилплощадь не освобождает. А у меня семья – третий внук народился, и все в двух комнатах толчёмся! Спрашивается, где справедливость?

От горячей ненависти к толстощёкой, что ради комнаты готова сжить со свету её дорогую девочку, Фаину пробила дрожь. Едва сдерживаясь, чтоб не вцепиться тётке в волосы, она повернулась к высокой:

– Вы знаете, где сейчас Настя?

– Понятия не имею! Она позавчера ушла. Ещё рукой вот так помахала, – высокая взмахнула ладонью, – до свидания, мол, тётя Варвара. Если бы обратно вернулась, я бы заметила – весь день во дворе с дровами вожусь. Вишь, какую поленницу накидала, – она кивнула на ровную кладку вдоль стены. – Не было сегодня Насти.

– Она уже три дня дома не появлялась, – встряла толстощёкая, – говорю же, пропащая. Мой Колька сказал, что видел её с ватагой беспризорников у Чернышёва[51]51
  В 1948 году Чернышёв мост переименован в мост Ломоносова.


[Закрыть]моста. Там и ищи, коли она тебе надобна.

Сама не своя от тревоги, Фаина побежала к Чернышёву мосту, что отсвечивал в серой ряби воды четырьмя каменными башнями, скованными между собой чугунными цепями. Время шло к восьми вечера, и на каменную набережную ложилась густая тьма. Фонари не горели, глядя на город слепыми глазницами тёмных стёкол. Фаина два раза пробежала по мосту туда и обратно, пока на углу Загородного проспекта не углядела мелькание ребячьей толпы. Не переводя дыхание, она побежала за ними, напрочь забыв об опасности и страхе.

– Ребята, стойте, пожалуйста!

Их было всего трое – два высоких мальчика и девочка лет тринадцати. Старший паренёк презрительно сощурился:

– Эй, тётка, это ты нам? Деньжатами хочешь поделиться?

Ребята захохотали над шуткой, в которой чувствовался недобрый вызов сильных над одинокой и слабой.

– Хочу. Вот, возьми, – Фаина достала кошелёк и зажала деньги в ладони.

Паренёк моргнул:

– Умная ты, тётка. Видать, жить хочешь.

– Я хочу найти Настю Зубареву. Знаете, где она?

Ответила девочка. Она была в синем истрёпанном пальтеце и мужском картузе на голове, что придавало ей сходство с грибом-поганкой.

– Если и знаем, то не скажем. Мы своих не выдаём.

– Мне очень надо! – с отчаянием взмолилась Фаина. – Я её много лет ищу. Я её мама.

– Мама, – сдавленным голосом прошептал средний мальчик. Он прижал руки к щекам и по-старчески покачал головой.

– Мама, – откликнулась девочка, и её голосок стал тонким и жалобным.

– Мама? – ломко переспросил старший паренёк и повторил, словно пробуя губами сладость: – Мама… – От его вздоха, наполненного тягучей тоской, Фаине стало больно.

Глаза ребят, устремившиеся на неё, показались бездонными звёздами на дне колодца. В повисшем молчании Фаина слышала, как в ушах отдаётся громкий стук сердца.

Ребята переглянулись. Девочка толкнула старшего локтем в бок:

– Скажи ты, Серёга.

– А нечего говорить. – Он сощурился, и Фаина вдруг заметила, что он с трудом сдерживает слёзы. – Мы Настьку давно не видели. С тех пор как она в школу записалась. Только однажды к нам в подвал приходила посидеть, да и то чтобы сказать, что не пойдёт воровать.

Девочка снова толкнула его в бок, но паренёк отмахнулся от неё как от мухи:

– Ладно тебе, Руська, мамка не выдаст.

– Я не выдам, – быстро сказала Фаина. – Вы, если встретите Настю, скажите, чтоб шла к Капитолине. Скажите, что там её ждут и любят.

Она уже уходила, когда старший догнал её и положил руку на плечо, возвышаясь над ней на полголовы:

– Вы это… деньги заберите.

Он неловко протянул ей зажатый кулак. Она увидела, что у него совсем детское лицо с милой и смущённой улыбкой. Не удержавшись, она по-матерински погладила его по щеке:

– Оставь себе. Вам они нужнее.

Фаина не помнила, как дошла домой. В душе зародилась слабая надежда, что завтра Настя снова придёт в школу и тогда можно будет обнять её и забрать навсегда. А если не придёт? Одна, голодная, оборванная, в большом городе. Сейчас надо взять Глеба и попытаться отыскать Настю по подвалам.

Остановившись на углу Свечного переулка, Фаина в последний раз оглянулась – вдруг дочка идёт позади, и все тревоги в один миг рассыплются от сумасшедшего счастья? В пустом переулке ветер гонял опавшие листья и раскачивал фонари над головой, словно справлял тризну по уходящему лету. Опустошённая и несчастная, она приплелась домой, где в прихожей на вечном приколе сидела соседка баба Глаша и вязала очередной чулок.

Фаина всхлипнула:

– Глеб, Глеб, одевайся, нам надо снова идти на улицу.

Он выглянул из двери, заметил её измученный вид и поцеловал в лоб:

– Надо так надо. Сейчас соберусь. Только покормлю девочек, а то они просят добавки каши.

Он опешил, когда Фаина вдруг закрыла лицо руками и громко зарыдала, вспугнув кота и бабу Глашу. Много лет подряд Фаина будет вскакивать по ночам и в холодном поту бежать к кровати дочери, чтоб проверить, не исчезла ли её вымоленная девочка, а потом стоять рядом, боясь шевельнуться и прислушиваясь к ровному дыханию, от которого на сердце становилось легко и спокойно. Лучшее в жизни всегда достаётся нелегко. Иногда она думала: как мудро, что великое счастье даётся через великие трудности, чтобы душа не успокаивалась, не зарастала мхом, как болотная кочка, а молилась, смеялась и плакала наравне с Ангелами, что осеняют крылами каждого пришедшего в грешный мир.

* * *

Пользуясь высотой потолка, Глеб сделал в комнате второй этаж – там спали девочки, а в нише над сундуком с иконами вскоре поставили колыбель для смешного глазастого Вольки – Владимира Глебовича, как любил величать сына Глеб. Фаина была благодарна мужу за то, что он не делал разницы между детьми, и они одинаково получали от него свою долю любви и строгости. Ожидая Вольку, она взяла расчёт на заводе. Перед увольнением Глеб сказал:

– Я тебя не неволю, но при нынешней власти исключенной из комсомола лучше лишний раз не попадаться на глаза начальству, даже если ты передовик производства. Ты должна беречь себя ради детей: случись что со мной, и ты останешься единственной хранительницей семьи. Понимаешь, ты должна выжить во что бы то ни стало. Пока дети с матерью – они не сироты.