Текст книги "Многая лета"

То, что Урванцева упомянула Серёжу в прошедшем времени, настолько больно резануло по сердцу, что Надя поспешила распрощаться, но едва она взяла в руки зеркало, как из подворотни вылетела потная растрёпанная баба в галошах на босу ногу и натужно заорала:

– Куда руки тянешь к чужому добру? Это зеркало теперь моё будет! И комодик мой, – она развернулась к носильщикам, – затаскивайте всё обратно, окаянные! Вам было что сказано? Вынести только пианину, а вы, охломоны, и рады стараться!

Надя оглянулась на Урванцеву. Та улыбнулась грустной улыбкой и пожала плечами, и Надя пошла домой.

Ночью она внезапно проснулась и поняла: Серёжа никогда не вернётся. Не потому, что он погиб. Боже, нет! Просто не вернётся. Он где-то там, далеко, за океаном, и может в эту минуту тоже вспоминает о ней.

Спустив ноги, Надя подбежала к окну, где в обрывках облаков стоял в небе прозрачный диск полной луны. Луна – она одна на всех, значит, и глаза Серёжи видят сейчас то же самое. А если двое одновременно смотрят на небо, то они уже не одиноки, а вместе.

От этой мысли на душе у Нади стало легче. «Где бы ни был мой родной человек, с кем бы он ни сидел рядом, Господи, сделай так, чтоб ему всегда было тепло и уютно!»

* * *

Наутро после разрыва с Фёдором Фаина чувствовала себя разбитой на тысячу осколков: ноги дрожали, в глазах то и дело темнело, а сердце бухало, словно в пустой бочке.

«Ничего, потерпишь, не в первый раз», – строго сказала она себе, когда натягивала платье на изворачивающуюся Капитолину. Та на миг замерла, прижалась к шее тёплыми ручонками, залопотала: «мама, мама» – и сразу стало легче.

Но оказалось, что неприятности только начинались, потому что на работу не вышла Лидочка. За два года такое случилось впервые. Выбежав во двор, Надя тревожным взглядом посмотрела на тёмные окна в комнате Лидочки.

– Заболела? Проспала? – Слово «арест» губы не выговаривали. Да и за что, в самом деле, арестовывать безобиднейшую тихую Лидочку?

Надя прижала руку к груди:

– Фаина, я схожу к Лиде домой, мало ли что…

Фаина согласно кивнула:

– Беги, конечно, у меня самой душа в пятки уходит.

Пулей Надя взлетела на третий этаж и повернула ручку звонка. Открыла заспанная соседка в холщовой рубахе до колен.

– Лида дома?

Широко зевнув, соседка прикрыла рот рукой:

– А я почём знаю? Иди стучи.

В комнате не отвечали.

Сгорая от тревоги, Надя побежала в соседний дом, где жили Лидочкины подружки по гимназии сёстры Ляля и Лёля.

– Лидочка у вас?

Ляля с Лёлей взволнованно переглянулись:

– Нет. А что случилось?

– Пока не знаю. На работу не вышла, дома нет.

С тяжёлым сердцем Надя вернулась в детский сад. На вопросительный взгляд Фаины она отрицательно покачала головой:

– Никто ничего не знает. И мамы дома нет.

– Господи, что же делать?

Фаина была готова нестись в Домком, в партком, в ЧК – куда угодно, но дети шумели, баловались, хотели есть и гулять, и они с Надей принялись за работу.

Два дня Надя с Фаиной метались в поисках Лидочки, а на третий день она появилась сама. Бледная, дрожащая, Лидочка прислонилась спиной к косяку, закрыла лицо руками и зарыдала, горько и безнадёжно. Стояло раннее утро, и дети ещё не пришли, поэтому в тишине помещения Лидочкин плач звучал особенно громко и тоскливо.

Фаина и Надя бросились к ней.

– Лида, что произошло? Где ты была?

Лидочкины плечи задрожали ещё больше. Не прекращая рыдать, она опустилась на пол и застыла там жалким колышущимся холмиком в тёмно-синем пальто и вязаном капоре.

– Лида, Лида! – Фаина нагнулась и попыталась поднять Лиду. – Расскажи толком. Что-то случилось с мамой? Мы можем тебе помочь?

Лида потрясла головой:

– Нет.

– Лида, говори, не томи! – взмолилась Надя.

Лидочка коротко взвыла и произнесла нечленораздельные звуки, из которых Фаина ухитрилась разобрать слова о замужестве. Полуоткрыв рот от изумления, она посмотрела на Надю.

– Похоже, наша Лидочка вышла замуж.

– Куда вышла? – остолбенела Надя.

– Замуж, – простонала Лидочка голосом раненого животного. – Я вышла замуж.

Сделав щёлочку между пальцев, она коротко посмотрела на Фаину и вдруг подползла и обняла её ноги:

– Фаина Михайловна, милая, хорошая, простите меня! Я так виновата, так виновата!

– Лидочка, ты что, не говори глупости! За что мне прощать тебя?

Лидочка затряслась всем телом:

– За то, за то… – Она начинала и никак не могла договорить, но потом собралась с силами и выпалила на одном дыхании: – За то, что я вышла замуж за Тетерина.

Фаина так и застыла, безумными глазами глядя на Надю. Та закрыла рот рукой, чтоб не охнуть.

Поздравлять? Соболезновать? Заплакать вместе с Лидочкой? Фаина не знала, что делать. Вздохнув, она погладила Лидочку по растрёпанным волосом и тихо, как уговаривают больного, произнесла:

– Мне не за что тебя прощать. Мы с Фёдором разошлись.

– Правда? – Лидочка встрепенулась. – Фёдор так и сказал. – Она заторопилась, выплёскивая слова наружу. – Я спускалась с ведром по чёрному ходу, а он стоял и курил, там, около помойки. Потом поймал меня за руку и сказал, чтоб я выходила за него замуж, потому что вы с ним теперь чужие. Вы знаете, я не хотела – так, без любви. – Её взгляд перебежал с Фаины на Надю. – Но Фёдор пообещал, что с ним меня никто не тронет, а у меня мама… Ну, я и согласилась. – Она закусила губу. – Знаете, это очень страшно – каждую минуту бояться. Чувствовать себя мышью, загнанной угол, которую может раздавить любой сапог. На кухне соседки постоянно обзывали маму барыней на вате и сулили, что выселят нас на улицу как чуждый элемент. Фёдор сказал, что мы ни минуты не останемся в этом доме, потому что присмотрел просторную комнату на Большой Морской, и чтоб мы с мамой паковали вещи. И ещё велел мне отказаться от службы в саду, он сам найдёт мне работу. – Лидочка пару раз всхлипнула, тыльной стороной ладони вытерла щёки и переспросила: – Фаина Михайловна, вы честно-честно не сердитесь?

– Помогай тебе Бог, Лидочка, – совершенно искренне сказала Фаина, чувствуя, как с её души свалилась сокрушительная тяжесть из-за Фёдора, – думаю, тебе придётся нелегко.

– Сама знаю, – отозвалась Лидочка, – но иного выхода у меня нет.

Сделав широкий шаг, она крепко обняла Фаину, потом Надю и тенью выскользнула за дверь, торопясь скрыться с глаз, пока не пришли воспитанники.

* * *

Фаина сама не поняла, как ноги принесли её к знакомой калитке. Просто гуляли с Капитолиной по Загородному проспекту, свернули в переулок, а потом свернули ещё раз и первое, что увидели – это толстого серого кота на старом венском стуле около каретного сарая.

Вскинув голову, кот с прищуром оценил пришельцев, и его хвост недовольно дёрнулся.

– Мы ему не нравимся, – сказала Фаина.

– Зря ты не позволила мне надеть новую шапку, – сварливо пробурчала Капитолина. – В этом платке я очень некрасивая.

– В следующий раз наденешь, – отозвалась Фаина и потянула Капитолину за руку, потому что если откроется дверь и выглянет Глеб, то что он подумает о ней?

– Мама, я хочу ещё посмотреть на котика, – заупрямилась Капитолина.

– Пойдём!

Она развернула Капитолину за плечи, но не успела сделать и шага.

– Моего кота зовут Фугас, милая барышня, – выглянув из сарая, сообщил Глеб. Он вытер ладони о тряпицу и широким жестом указал на двор: – Добро пожаловать, я вас ждал.

– Ждали? – растерялась Фаина. – Но мы проходили мимо совершенно случайно!

Она почувствовала, как мочки ушей превратились в горячие комочки, и машинально поправила волосы, словно опасаясь, что Глеб заметит её смущение.

Он мягко улыбнулся:

– Конечно, ждал. Добрых друзей всегда ждёшь, не правда ли? Мало того, для юной девы у меня приготовлен подарок.

Капитолинины глаза стали круглыми от любопытства:

– Подарок! Мама, подарок! – Она выступила вперёд и без церемоний прошла за калитку. – Знаете, мне никто ещё не дарил подарков, только мама, тётя Надя и та, другая тётя, которая тоже мама.

– Ну, это не так уж и мало, – серьёзно сказал Глеб. – Но у меня для тебя особенный подарок. Уверен, что ни тётя Надя, ни даже мама не смогут тебе подарить такую нужную в кукольном хозяйстве вещь. – Он взглянул на Фаину: – Надеюсь, вы заглянете ко мне хотя бы на пару минут?

– Вообще-то, нам пора домой, – сердито ответила она, негодуя в душе, что Глеб так хитро заманил к себе дочку. К тому же жёг стыд за свою неловкость. Одно дело – случайные встречи, и совершенно иное – если она сама пришла под его окна, едва ли не навязываясь на дальнейшее знакомство.

Но Капитолина уже бежала за Глебом, кот Фугас трусил за Капитолиной, и Фаине ничего не оставалось, как двинуться следом. Прежде, когда пришла за барсучьим жиром, она заглядывала только в мастерскую, а сейчас Глеб провёл их сквозь помещение с листами железа и верстаками и приоткрыл незаметную дверь, крест-накрест схваченную металлическими полосами.

– Осторожно, здесь ступени вверх.

Оказалось, что каретный сарай соединяется с домом короткой крытой галереей. Одной рукой Глеб поддержал за плечи Капитолину, а другой повернул ключ во врезном замке:

– Я давно взял себе за правило закрывать все запоры. Иногда это помогает выиграть время. Прошу пожаловать, гости дорогие.

Как ни старалась Фаина изобразить равнодушие, интерес заставил её быстро обежать взглядом небольшую комнату с круглым оконцем. Аскетичную обстановку, состоящую из узкого кожаного диванчика, небольшого столика на гнутых ножках, пары стульев и буфета, скрашивала великолепная чугунная плита с литыми узорами на чёрных боках.

– Остатки прежней роскоши, – пояснил Глеб, заметив её интерес, – сия плита досталась мне по наследству от нашей кухарки, – он поднял вверх палец, – а она, в свою очередь, заказала её у лучших английских мастеров. Впрочем, у меня остались ещё фамильный чайный сервиз и превосходная бульотка, которая как раз полна кипятком.

– А подарок? – напомнила Капитолина.

– Потерпи, сначала попьём чай.

Он проворно накинул на стол голубую скатерть, вышитую ярко-синими цветами, и достал из буфета тончайшие розовые чашки с золотой каймой. Рядом с бульоткой появились вазочка с печеньем и жестяная коробка зефира.

– Чай у меня свежей заварки. – Он протянул Фаине пузатый чайник с розой и попросил: – Разлейте, пожалуйста, будьте хозяйкой.

От смущения Фаина опустила глаза и не знала, о чём разговаривать. Руки, державшие чашки, чуть подрагивали. От печенья она отказалась напрочь и чая отхлебнула всего пару глотков, когда Глеб решительно встал из-за стола:

– Прошу прощения, дамы, я оставлю вас на минуту.

Едва его шаги застучали по лестнице, Фаина быстро наклонилась к Капитолине:

– Капа, кто тебе позволил напрашиваться в гости? Если я сказала – пойдём домой, значит – надо слушаться маму, а не бежать неведомо куда.

– Но дядя Глеб сказал, что мы друзья! – Ясный голосок Капитолины зазвенел обидой, но прервался на высокой ноте, потому что Глеб тут же вернулся, с загадочным видом держа что-то за спиной.

Капитолина привстала со стула, чуть не опрокинув на пол чашку.

– Это подарок?

– Подарок. Но прежде ответь, у тебя есть куклы?

– Конечно. Мне мама шила. – Капитолина стала загибать пальцы. – У меня есть Муся, Дуняша, зайка в платочке и большая настоящая кукла Оля, но я в неё не играю.

Глеб широко улыбнулся:

– Ну если у тебя есть куклы, то ты должна готовить им обед. Согласна?

Капитолина кивнула.

– А раз так, то вот тебе самая настоящая печурка.

Руки Глеба поставили на стол перед Капитолиной новенькую, блестящую буржуйку размером с кирпич – с трубой, конфорками, крошечной дверцей для щепочек и даже с маленькой заслонкой, которая открывалась и закрывалась.

– Ой! Ой, мамочка!

Не в силах сдержать восторг, Капитолина застучала ногами по ножкам стула. Она то гладила пальцем трубу с круглым козырьком, то заглядывала в топку, то ставила на плиту чайную чашку. Даже если бы рядом пролетела стая гусей, она этого не заметила бы.

Глеб поднял голову и взглянул на Фаину:

– Пока ребёнок занят, не хотите посмотреть на спасённых?

Он не уточнил, на кого, потому что это было ясно без всяких слов.

Фаина замерла:

– Конечно! Очень хочу.

– Тогда пойдём!

Глеб провёл её снова на лестницу к старому шкафу с потрескавшимися досками и распахнул дверцы, обнажив полку с двумя мятыми вёдрами и дворницкой метлой на длинной ручке.

– Это здесь.

Упёршись плечом в боковину, Глеб легко отворотил шкаф от стены, где обнаружилась ещё одна дверь, крашенная выцветшей зелёной краской.

– Когда-то в этой кладовой держали дорогую сбрую для выездов. Ну а теперь… – Чиркнув спичкой, он взял со шкафа свечу и осветил небольшое помещение с огромным сундуком, окованным железом. – Вот они, наши с вами сокровища.

Широким жестом он откинул крышку, словно приоткрывая путь в неведомое: иконы, иконы, иконы, омытые вековыми слезами и надеждами. Те, что утешали и исцеляли, направляли на путь истинный и отводили беду.

Поверх Фаина увидела тёмный лик Николая Угодника, смотревшего на них с печалью во взоре.

– Как много, – только и могла сказать она, потому что сердце в груди перевернулось и застыло от холода, словно бы она могла защитить и не защитила, могла закричать и не закричала – молчала и смотрела, как разоряют церковь.

– Здесь иконы из нескольких храмов, – тихо пояснил Глеб.

Иконы в сундуках в тёмной кладовой с паутиной по углам показались ей детьми, наспех спрятанными от разбойников. В духоте застойного воздуха слышалось, как где-то за стеной глухо падают капли воды.

Тягость, сгустившаяся в душе, заставила Фаину пасть на колени, обнять сундук и уткнуть лоб в качающийся на петле навесной замок. К самим иконам она не смела притронуться.

Глеб шевельнулся:

– Помните, Фаина, я говорил вам, что они обязательно вернутся назад. Мы не можем изменить ситуацию, но в нашей власти не согнуться и сохранить веру. И тогда всё вернётся на круги своя. И будет как в Евангелии: «И тогда пошлёт Он Ангелов Своих и соберёт избранных Своих от четырёх ветров, от края земли до края неба».

– А вы верите в это? – Она подняла на него глаза, затуманенные слезами.

– Твёрдо верю. Не может Святая Русь отторгнуть то, что бережно хранила веками. Происходящее в нашем веке – лишь временное помутнение рассудка. Детская болезнь, которая рано или поздно излечивается, – Глеб помог Фаине встать на ноги и легонько поддержал за локоть. – Может быть, мы до этого не доживём, но наши дети – обязательно! В истории время идёт очень быстро, и Россия справится с мороком. И церкви откроются, и колокола зазвонят, и батюшка в белом облачении провозгласит в ночи: «Христос Воскресе!» – а толпа народа, стоящая кругом, радостно воскликнет: «Воистину Воскресе!» Главное – потерпеть и делать то, что мы можем сделать.

– Я, наверно, ничего не могу, – вздохнула Фаина. – Глупая я и слабая.

Глеб улыбнулся:

– Вы сильная, Фаина, вы очень сильная, поэтому я и открыл вам секрет тайной кладовой. Если вдруг меня арестуют, то вы останетесь главной хранительницей. Когда выйдем на улицу, я покажу вам, где спрятаны запасные ключи.

Отшатнувшись всем телом, Фаина стиснула руки:

– Нет! С вами ничего не случится.

Горькая морщинка пересекла губы Глеба:

– Фаина, милая, вы сами знаете, какое нынче тревожное время. Надо быть готовыми ко всему. Бодрствуйте, потому что не знаете, в который час за вами придут, – перефразировал он Евангелие[34]34
  Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет (Мф. 24, 42).


[Закрыть], и Фаина подумала, что её слова ободрения станут звучать глупо и пусто, потому что Глеб был прав во всём.

* * *

Первые дни сентября выпали на редкость тёплыми и мягкими, с деревенскими туманами, пахнущими грибным лесом, и косяками птиц, что кружили над городом в извечной осенней карусели. Лёгкий ветер мотал в воздухе летящие паутинки и сыпал под ноги жёлтые листья, теребя кроны деревьев, готовых уснуть на долгую зиму.

До конца лета Фаина с Надей работали так много, что к вечеру валились с ног от усталости.

– Тяжёлая работа не оставляет времени на тяжёлые мысли, – как-то раз сказала Надя, и Фаина с ней немедленно согласилась, потому что гнетущее воспоминание о Тетерине внезапно пропало, словно острый топор отрубил от памяти засохшую ветку: был человек – и исчез. Ни горьких слов для него не осталось, ни добрых, будто рисунок на песке смыло дождём.

Лидочка тоже не показывалась, но они с Надей и не заводили о ней разговор, по молчаливому уговору оберегая себя от бесполезных переживаний. Лидочка по доброй воле выбрала свою дорогу, и дай Бог пройти по ней и не оступиться.

– Хорошо сегодня дышится. Легко, свободно, – сказала Надя, когда они вывели детей на прогулку. – Помню, в подобный сентябрь мы с Серёжей ездили гулять в Царское Село. Я кормила с рук белок, а Серёжа нашёл белый гриб и невероятно гордился своей добычей. Мы потом сварили из гриба суп.

На её лоб набежала морщинка, и Фаина поспешно перевела разговор на другое:

– А я девчонкой ездила к тётке в деревню. Мы с ней картоху копали, а потом сидели в стогу сена и пили парное молоко из крынки. Ох, и удойная корова у неё была! Надо бы выбрать время да съездить проведать тётку, одна ведь она у меня из материной родни осталась. Но с такой оравой, – она кивнула на детей, – отдыхать некогда. Надо работать. Да и Капитолину не хочу тащить на перекладных неизвестно куда. А то приедешь, а тётку, упаси Бог, на погост снесли.

– Боюсь, передышку мы не скоро получим, – протянула Надя. – Чувствую, до зимы нам с тобой вдвоём крутиться. Спасибо, старшие ребята хорошо помогают, а не то мы бы совсем пропали.

Подкрепление в виде двух девушек в красных косынках позвонило в дверь в конце сентября. Дверь открыла Надя.

– Нам товарища Усольцеву, – заявила высокая худая девица с огненно-чёрными очами и низким голосом.

– У нас к вам направление на работу от Отдела просвещения, – подхватила другая – малорослая пышечка, чьи щёки не уступали по яркости кумачу косынки.

– Правда? – обрадовалась Надя. – Проходите, не стесняйтесь. – Обернувшись, она перехватила вопросительный взгляд Фаины, выглянувшей в коридор из общего класса, и радостно кивнула. – Фаина Михайловна, к нам пришла помощь!

– Вы товарищ Усольцева? А я товарищ Кошкина, – представилась высокая и, чуть зардевшись, добавила: – Октябрина Ивановна.

– А я Валя Лядова, – почти шёпотом проговорила пышечка. От смущения она опустила густые тёмные ресницы и стала очень миленькой и домашней.

– Девушки, дорогие, вы не представляете, как мы вам рады! Добро пожаловать! – Широким жестом Фаина указала на групповое помещение, откуда катил вал детских голосов и смеха. – Но сейчас нам разговаривать некогда, пора усаживать ребят на обед. Помогайте!

Валя Лядова с Октябриной переглянулись.

Октябрина вышла вперёд:

– Я не сказала самого главного! Кроме воспитания детей райком комсомола поручил мне сколотить у вас комсомольскую ячейку. Кстати, где у вас Красный уголок?

Фаина растерянно пожала плечами:

– Нет уголка – ни зелёного, ни красного, ни серо-буро-малинового.

– Как нет? – В тонком голосе Октябрины задребезжали железные нотки. – Плохо, товарищи, очень плохо. Знаю, что вы, товарищ Фаина, комсомолка, а с несознательными элементами, – она вскользь посмотрела на Надю, – придётся вести просветительскую работу.

Увидев, как вспыхнуло Надино лицо, Фаина строго оборвала речь:

– Все дела обговорим позже, а сейчас – за работу!

* * *

Машинистка Катя вошла в кабинет без стука.

Ольга Петровна оторвала глаза от кипы документов, которые разбирала по папкам, и недовольно взглянула на вошедшую. Подумала с раздражением: «Обнаглела Катюша с тех пор, как спуталась с уполномоченным по продовольствию. Обнаглела и отъелась».

– Ольга Петровна. – Катя, тряхнув папильоточными кудрями, отставила ногу так, чтоб Ольга Петровна заметила новые туфли с пуговкой и шёлковые чулки телесного цвета. – В семнадцать ноль-ноль собирается срочное совещание по чистке. Вас с товарищем Кожуховым просили быть обязательно.

– Спасибо, Катя, можешь идти, – ровным голосом сказала Ольга Петровна, хотя сердце в груди неприятно сжалось и зачастило. Она посмотрела на старый номер газеты «Правда», которую держала в руках, и закусила губу, потому что это было именно то проклятое обращение ЦК РКП (б) об «Очистке партии»[35]35
  Газета «Правда» от 27 июля 1921 года.


[Закрыть], которое заставило сотрудников наркоматов смотреть друг на друга с подозрением и строчить доносы, а по ночам вместо сна мерять шагами ширину кабинетов и беспокойно курить папиросу за папиросой.

В обращении ставилась задача освободить партийные ряды от кулацко-собственнических и мещанских элементов из крестьян и уездных обывателей, а также проявить особую строгость по отношению к советским служащим – выходцам из буржуазной интеллигенции. Другой категорией вычищаемых являлись выходцы из других партий, причём наиболее опасными были признаны бывшие меньшевики. Ленин требовал из сотни бывших меньшевиков оставлять в партии не более одного и того сотни раз проверить.

Аккуратно, как особо важный документ, Ольга Петровна положила бумагу в папку и защёлкнула скрепкой. Получается, что она выходец из буржуазной интеллигенции, подлежащий проверке и чистке.

Поставив папку рядом с такими же пухлыми фолиантами, Ольга Петровна сплела пальцы под подбородком и посмотрела в окно, где червонным золотом пламенели листья клёна. За суетой и волнениями она и не заметила приход осени. Наверное, сейчас дочка собирает жёлуди, чтобы сделать из них смешных человечков. Полузакрыв глаза, Ольга Петровна попыталась представить себе длинноногую девочку в клетчатом платье, что было передано Фаине в прошлой посылке. Сколько же она не видела Капитолину? Год? Два? Носовым платком Ольга Петровна вытерла вспотевшие ладони и поняла, что завидует Фаине. У той есть семья – пусть из двух человек, но семья, любовь ребёнка, по утрам каша-малаша, а по вечерам книжки с картинками и капризы с укладыванием спать. А у неё пустая квартира да подначальные пишбарышни, для которых она бездушный начальник и ничего более. Но разве не она сама собственными руками отдала чужой женщине нет – не крикливую девочку и не обузу, а любовь – детскую любовь ребёнка к матери, ясную и чистую, как звон ручья в летний полдень, как полёт ласточки в небесах, как шелест листьев этого клёна! Оказывается, человеку обязательно надо, чтобы кто-то скучал по нему, ждал со службы, нетерпеливо заглядывая в окно, крепко обнимал на пороге и говорил: «Как же долго тебя не было!»

Впервые за долгое время Ольгу Петровну потянуло бездумно посидеть на скамейке, послушать шум листвы, ощутить на щеке дыхание дождика и ни о чём не беспокоиться. Боже! На что она променяла всё это? И главное, зачем? Не лучше ли было жить обыденной жизнью русской женщины, любить, верить, ждать и снова любить?

Когда от горестных дум защипало в глазах, Ольга Петровна поняла, что совершенно расклеилась.

Счастливы те, кто может позволить себе передышку и не думать о том, что в Москве началась грызня за власть. Больной Ленин почти устранился от дел, Каменев и Зиновьев активно копают под Троцкого, и всё чаще и чаще всплывает в разговорах имя Иосифа Сталина. Впервые услышав о том, что ради Сталина учредили должность Генерального секретаря ЦК РКП (б), Ольга Петровна не сразу вспомнила незаметного серого человека в высоких сапогах и с мягкими повадками затаившегося хищника. Он не любил быть на виду, предпочитая оставаться в тени, лишь изредка высказывая своё мнение.

– Отличная новость, – сказал тогда Савелий Кожухов, – Коба не подведёт, он верный ленинец и настоящий друг!

Ольга Петровна встала, накинула на плечи жакет и прошла через машинописное бюро, где от стука машинок немедленно заложило уши. Поднимались и опускались руки машинисток, щёлкали рычаги перевода каретки, и все машинки как одна выбивали в едином ритме устрашающие слова: чистка, чистка, чистка.

Товарища Кожухова она нашла на лестнице. От стоял у бюста Карла Маркса и курил папиросу, коротко и глубоко затягиваясь.

«Нервничает», – поняла Ольга Петровна.

– Савелий! – Она хотела продолжить фразу, но тот стиснул её руку своими железными пальцами и отрывисто сказал:

– Уже знаю! Не бойся, Оля, мы тебя в обиду не дадим. Ты хоть и член партии всего три года, но дашь фору многим болтунам, что любят прикрываться долгим партийным стажем! Главное – не дай втянуть себя в дискуссию. Сиди и молчи!

Незаметным жестом Ольга Петровна вытерла носовым платком вспотевшие ладони и внезапно с колющей остротой в груди вспомнила мужа. Не ошибался Вася, когда говорил, что новая власть сожрёт любого и не подавится. Зря она игнорировала его мнение. Советская власть – это тебе не «кровавый царизм», когда политкаторжане в ссылки с роялями ездили. Здесь разговор короткий: не нужен партии – значит к стенке и пуля в лоб.

Когда Ольга Петровна шла обратно, пишущие машинки переменили мелодию. Теперь они выстукивали «сиди и молчи», и Ольга Петровна вдруг с холодящей чёткостью осознала, что отныне молчание станет её девизом на долгие годы.

* * *

Густой осенний вечер, маячивший за оконным стеклом, зазывал накинуть на плечи пальто и неспешным шагом прогуляться по мостовой, пока ещё не укрытой первым снегом. Оглянутся не успеешь, как прикатит Покров и потянет за собой снега и метели, что будут выть в трубах долгими зимними вечерами.

Фаина подумала, что Глеб обещал к зиме наладить буржуйку и вывести дымоход в камин, благо домком разжился дровами и у них с Капитолиной появилась своя собственная поленница в углу двора. До тех пор, пока Капитолина не посадила в палец занозу, они складывали дрова с весёлой вознёй и шутками. Заноза, конечно, испортила дело, но ненадолго, потому что в качестве утешения Капитолина получила несколько превосходных щепок и обещание протопить её собственную игрушечную буржуйку – подарок Глеба. Но это будет потом, а сейчас Фаина сидела на собрании комсомольской ячейки и отчаянно хотела прикрыть глаза и окунуться в блаженную тишину.

Чтобы не задремать, она постаралась сосредоточиться на лице Октябрины с горящим точками румянца на скулах. Стоя у стены, та в волнении то сжимала, то разжимала руки и наконец торжественным голосом провозгласила:

– Нас здесь трое комсомольцев, товарищи, а трое – это полноценная комсомольская ячейка, поэтому первое заседание объявляю открытым!

«Там, где трое соберутся во Имя Моё, там и я среди вас», – вспомнила Фаина строки из Священного Писания и замерла, поражённая кощунственным сравнением.

В голову лезла всякая чушь наподобие Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые наверняка будут встречать усопших партийцев у двери коммунистического рая, изукрашенного красными полотнищами с призывами к беспощадной борьбе за правое дело. Бородатый Энгельс тяжело звякнет ключами и вопросит:

«Веруешь во единое учение марксизма-ленинизма?»

«Верую, товарищ Энгельс», – ответит душа входящего, и товарищ Энгельс радостно затянет: – «Мы жертвою пали в борьбе роковой».

А что спросит товарищ Маркс вместо «накормил ли ты голодного»? Убил ли ты буржуя? Разорил ли церковь? Выселил ли из дому семью кулака с ребятишками?

«Господи, что я тут делаю? Ведь не Спаситель сейчас здесь с нами, а кто? Кто тогда?» – От ответа, вертевшегося на языке, на какой-то миг ей стало не по себе, но голос Октябрины вернул её обратно в Красный уголок.

– В честь первого заседания предлагаю, товарищи, исполнить «Интернационал».

Октябрина сурово посмотрела на Фаину с Валей Лядовой, и под её взглядом Валя стала медленно подниматься со стула. Фаине ничего не оставалось, как присоединиться, хотя петь она всё равно не могла, потому что не знала слов. Помнила какие-то обрывки про заклеймённого проклятием, про то, что надо разрушить всё до основания. Зато Валя старалась вовсю, и её звонкий голосок бодро и весело отскакивал от стены, на которую Октябрина приколотила плакат с краснощёкой бабой. Плакатная баба держала в одной руке ведро, в другой серп. Подпись гласила: «Крестьянка, крепи союз рабочих и крестьян!»

Потянув за Валей и Октябриной пару куплетов, Фаина выглянула в групповое помещение, где Капитолина с пыхтением рисовала на грифельной доске большую бабочку с длинным носом. Хоть бы заседание закончилось как можно скорее! Дома надо ещё постирать, сварить Капитолине кашу и законспектировать лекцию по детской литературе, потому что занятий на педагогических курсах никто не отменял и экзамены совсем близко.

Место для Красного уголка отыскали с трудом. Посоветовавшись с Надей, Фаина выделила для него щель за шкафом, наподобие крошечного кабинетика, где воспитатели держали книги, ноты, грифельные доски и всё прочее, что выдавалось детям только под присмотром.

– Да, не развернёшься, – оценила закуток товарищ Октябрина, – ну да ничего, комсомол трудностями не испугаешь.

Октябрина предпочитала, чтоб её называли только товарищ Октябрина и никак иначе, и робкие попытки Фаины и Нади назвать её просто по имени-отчеству были с гневом пресечены.

Дотянув петушиным фальцетом последний куплет гимна, Октябрина откашлялась в кулак:

– Предлагаю для начала заслушать доклад о становлении власти трудящихся. Докладчик Лядова. Прошу голосовать. Кто «за»? – Она первой подняла руку, орлиным взором окинула Фаину с Валей и подвела итог: – Единогласно.

Валины щёки облила краска. Неловко, как-то боком, она вышла вперёд и затеребила концы косынки на шее.

– В нынешнем, тысяча девятьсот двадцать третьем году, в Советской России произошло много всякого разного.

Голос Вали звучал еле слышно и Октябрина подбодрила:

– Смелее, товарищ Валя, не тушуйся, комсомольцы должны быть активными и бодрыми борцами за правое дело, а не вялыми рыбинами.

От неожиданного сравнения с рыбиной Валины глаза стали совсем испуганными, и она скороговоркой забормотала:

– Большим событием для страны стал двенадцатый съезд РКП (б). Впервые на нем не присутствовал товарищ Ленин, раненный бандитской пулей. – Валя громко шмыгнула носом то ли от жалости к вождю мирового пролетариата, то ли от величия момента своего первого доклада.

Фаина заметила, как Октябрина тоже согнутым пальцем согнала с век слезинку и устыдилась, потому что её собственные мысли витали очень далеко от подмосковных Горок, где недужил товарищ Ульянов-Ленин. Почему-то вспоминался день разорения церкви, скинутые в кучу иконы и бледное лицо отца Петра в предчувствии близких мук. Фаине невольно пришла на ум молитва «Отче наш» и стала беспрестанно звучать внутри, почти полностью заместив собой Валин доклад, который долетал к ней обрывками фраз об ультиматуме лорда Керзона, посмевшего требовать в десятидневный срок освобождения британских траулеров, задержанных в Баренцевом море, и прекращения религиозных преследований в Советском Союзе. Ещё Валя поведала об окончательном разгроме Белой армии на побережье Охотского моря и о том, что нэпманы окончательно зарвались и зажрались, в то время как в стране бушуют безработица и нищета.